София. В поисках мудрости и любви

– Да, и эта разница может стать еще больше, – предупреждающим тоном произнес незнакомец. – Рост структуры ограничивает уже не вера в Создателя, теперь ей мешает сам человек, само существование жизни. Место человеческого разума занимает искусственный интеллект, который претендует на место творца нового общества. Общества, где личность поставлена в тотальную цифровую зависимость, где человек больше не думает самостоятельно. Сначала они скажут, что это новая реальность, потом объявят, что наука отвергает человеческий взгляд на вещи. Понимаете, мы же не «Метрополис» Фрица Ланге разбираем, это не про фильм и не про книгу. Мы говорим о трансформации, которая происходит внутри каждого из нас.

По наступившему молчанию стало понятно, что это был шах и мат, подкравшийся незаметно, откуда его никто не ожидал.

– А разрастание структуры можно как-то остановить? – спросил Евгений.

– Хм-м, – задумался незнакомец, дуя в ус и как бы отматывая шахматную партию на несколько ходов назад. – В природу любой структуры заложены пределы роста, но разум возник как раз для того, чтобы обходить эти ограничения. Боюсь, остановить процесс можно только отказавшись от разума. Мы можем что-то исправить – да, мы можем изменить направление роста. Но как? Это другой вопрос, и у меня на него нет ответа. Он лежит в другой культуре, которая не существует, мы отказались от нее, посчитав, что все смыслы кем-то уже найдены.

– А вам не кажется странным… – произнес Вячеслав. – До того, как мы пришли к этой мысли, мне вспомнился несуществующий «Lexicon Cosri», а до этого Окси битый час мучила нас своими коромыслами, чтобы выбрать название для несуществующей картины. Из трех вариантов, точь-в-точь как в хазарской полемике Милорада Павича.

Вячеслав пересказал легенду о том, как хазарский каган пригласил трех мудрецов, чтобы те разъяснили ему смысл сновидения, в котором ангел вещал, что Создателю дороги его намерения, но не дела его. Выбрав самого лучшего толкователя и сменив веру, каган сразу лишился волос, после чего таинственный язык хазарских ловцов снов исчез, превратившись в птичий язык. При этом жутковатую героиню Павича, госпожу Ефросинию, он сравнил с Окси, когда та безобразничала, измазывая себя красками. Оксана громко рассмеялась, потому что, во-первых, не знала, о какой госпоже он говорит, а во-вторых, к тому времени она уже слопала свою пирамидку конфет, и настроение у нее заметно улучшилось до шоколадного уровня. В таком состоянии она могла себе позволить все, что угодно, даже сравнение с госпожой Ефросинией.

Затем незнакомец стал перечислять кинофильмы прежних лет, которые для нынешнего поколения зрителей превратились в такой же непонятный птичий язык – «Того самого Мюнхгаузена» и «Формулу любви» Марка Захарова, экранизации «Маг» и «Башня из черного дерева» по книгам Фаулза, «Имя Розы» Жан-Жака Анно, фильмы Кубрика и еще не меньше десятка других режиссерских работ, порой совершенно забытых черно-белых кинолент.

Окси подтрунивала над незнакомцем, сравнивая его с безумным Тео из фильма «Мечтатели», которого она обожала, совсем как Ева Грин, бесподобно сыгравшая Ис. Евгений не понимал и половины их разговора. Они как будто пытались разложить пасьянс из фильмов и книг, который никак не хотел раскладывался. Никто уже и не думал о том, как разрешить трилемму Окси, в которой сама необходимость выбора означала отказ от оригинальности картины и полноты смыслов, и это было, пожалуй, самое лучшее решение, которое они тогда нашли.

Когда Евгений вышел из кафе «Цэ квадрат», его вновь поглотила холодная темнота весеннего города, с жадностью съедавшая фонари и деревья, от которых на асфальте оставались лишь одни тени. Нереальность всего происходящего с ним ощущалась так же отчетливо, как во сне. Хруст тонкого льда, покрывавшего лужицы грязи, разлетался эхом по всем автострадам и пустынным площадям мегаполиса. Он бы ничуть не удивился, если бы на следующем шагу лед под ногами провалился, и он бы стал падать прямо в эту бездонную темноту. Но прежде, чем это произошло, ему пришлось добраться до своей комнатушки, запереть за собой дверь, выключить свет и закрыть глаза, медленно погрузив свое тело в невидимую кровать.

***

Он падал в бесконечную черную воронку, не чувствуя от этого падения никакой тревоги или дискомфорта, как если бы это была обычная поездка в безлюдном метро. Его внутренние часы сбились, как стрелки компаса, попавшего в магнитную аномалию. События последних дней стерлись из его памяти, и ему стало казаться, что сейчас середина недели, хотя он осознавал, что в этом времени он уже находился. Он помнил, как проснулся в среду утром и пошел на работу, хотя что было потом… неужели он проспал? В какой-то момент образовавшаяся в голове разница во времени произвела необъяснимую перестановку событий и вытолкнула его из воронки. Он стал парить в космическом пространстве, разглядывая под собой необычайно красивую планету, внутри которой пульсировало живое ядро.

Через прозрачную атмосферу проступали жадеитовые фьорды континентов, сиреневые и лазурные берега глубоководных океанов. Вскоре его потянуло назад, и он заметил, что вокруг планеты громоздятся гигантские тени деревьев без ветвей. И только потом, отлетев еще дальше, он догадался, что это была не луна и не планета, а космический глаз с разноцветной роговицей, зрачком и ресницами невероятной высоты.

Вселенский глаз был настолько велик и необъятен, что Евгений не видел лица исполина, которому принадлежал космический глаз, зато он всей кожей ощутил гудение его прохладного голоса, от которого волосы становились дыбом:

– Ты здесь, – произнес гудящий голос. – Тебя трудно заметить, но ты находишься где-то здесь.

– Где именно? – неуверенно спросил Евгений, сомневаясь, что истукан его услышит.

– В твоем уме, – ответил голос. – Ты видишь меня и себя в своем уме.

– Понятно, я нахожусь в своем уме, – повторил за ним Евгений. – А ты что здесь делаешь? Ты что – часть моего ума?

– Все зримое состоит из незримого, будущее из настоящего, внешнее из внутреннего, осязаемое из неосязаемого. В этом смысле я, действительно, неотъемлемая часть твоего ума. Но все незримое, настоящее, внутреннее, неосязаемое состоит из непрерывности, а значит, и все остальное тоже. В этом смысле твой ум – лишь малая часть непрерывного сознания.

– Незримое, настоящее, внутреннее, – перечислил Евгений свойства исполина. – Постой, ты и есть тот внутренний Пуруша? Изначальное существо, которое все разыскивали на обломках прежнего мира.

– Меня не находят ни в прежнем, ни в нынешнем, – ответил прохладный голос. – С такой же тщетой можно отыскивать каплю дождя, упавшую в соленый океан тысячи лет назад, или священное имя в древесном узоре под корой махагона. Так меня не находят – меня находят, когда я сам нахожусь в уме ищущего. Знай, что это единственный способ, как можно отыскать Тат-Пурушу.

Евгений вспомнил слова отшельника из деревни Вриндаван, пробормотавшего нелепицу про хвост коня и слепого человека, который его разыскивал.

– Однажды мне сказали, что меня хочет увидеть слепой человек и что он увидит меня во сне, – произнес Евгений, пытаясь выявить связь между этими событиями. – Выходит, это был ты? Ты нашел меня не просто так, верно?

Тат-Пуруша молчал, разглядывая перед своим внутренним глазом крошечную былинку, которой являлся Евгений. Наверное, ему было так же удивительно слышать писк этой былинки, как Женьке было удивительно говорить во сне с огромным космическим глазом.

– В прежнем мире, – отозвался, наконец, Пуруша, – который был давнее давнего, меня ослепил один брамин. В том мире я имел шестнадцать форм, составляющих одно сверхобычное тело. Каждая форма имела по два глаза, чтобы один глаз мог постоянно находиться во сне, пока другой бодрствует. Из шестнадцати глаз, которые попеременно находились во сне, семь глаз созерцали части неизменной истины, остальные девять – переменчивые иллюзии, порождаемые движением, и еще один глаз видел все, что видят другие. Пребывая в такой медитации нидра-боддхи, я существовал и не-существовал одновременно. Мои материальные формы обладали всеми признаками астрального тела. Они не были подвержены влиянию времени, они могли менять сон и явь местами, перечитывать и переписывать будущее. Как раз этим и решил воспользоваться брамин. Выследив, где находятся мои внешние формы, он похитил у них все тридцать два глаза.

– Но, если ты и вправду мог переписывать будущее, почему ты не изменил решение брамина?

– Изменить решение брамина можно было только не позволив родиться его дочери. В действительности я подсказал брамину, как вырвать и похитить мои глаза, когда увидал его прекрасную дочь и когда узнал, что он хочет принести их в дар своей дочери, которую госпожа Падмавати звали в том прежнем мире.

От этих слов во сне Евгения оросил холодный пот – он вспомнил нечто большее, чем знал и помнил до этого момента. Его память не просто затянулась и срослась, как затягивается и срастается рваная рана, в его памяти как будто произошла регенерация целого органа, без которого он жил, не замечая его отсутствия, как ящерица, отбросившая собственный хвост. Ведь он не просто видел во сне госпожу Падмавати, он снял с нее ожерелье из глаз перворожденных сиддхов – тех глаз, которые ей пожертвовал Тат-Пуруша.

– Выходит, ты нашел меня, чтобы вернуть ожерелье, созданное из твоих газ?

– Вернуть? – удивленно переспросил Тат-Пуруша. – Разве можно вернуть то, что пожертвовано во имя любви? С тех пор истина почти перестала отражаться в сознании, как в ветренную погоду берега реки не отражаются на ее поверхности и начинает казаться, что у реки нет берегов. Без моих внешних глаз я не мог внимательно перечитывать судьбоносные события. Непрерывность времени становилась все более непредсказуемой, и тогда я потерял из вида хвост коня, бегущего быстрее времени.

– Так ты считаешь, что я нашел тот самый хвост? – уяснил для себя Евгений. – А что, если это был не тот хвост?

– Позволь мне в этом убедиться, – произнес голос. – Если ты покажешь его целиком, я тотчас же пойму – тот это хвост или не тот.

– Целиком? – растерянно улыбнулся Евгений. – Но я не знаю, как показать его целиком! Даже теперь, догадываясь, о чем ты говоришь, я не уверен, что понимаю тебя.

После того, как эти слова слетели с его губ, он снова ощутил падение. Его тело стремительно отлетело от глаза и, разогнавшись, снова влетело в воронку, но уже в другую. На этот раз он разглядел, что черных воронок было две и что этими воронками были две ноздри астрального тела Тат-Пуруши. Причем исполин умел ими пользоваться попеременно, выдыхая через одну ноздрю, а вдыхая через другую, не зажимая ни одну из них пальцами и оставляя обе ноздри открытыми. Такую странную способность, кажется, могут развивать некоторые индийские йоги, день за днем производя в трансе свои дыхательные упражнения и экскурсии.

Евгений подумал, что теперь, пролетев через вторую ноздрю Тат-Пуруши, он должен был оказаться внутри его тела… но внутренностей у внутреннего Пуруши не было. Вернее, вместо них оказалось пространство, которое нашими органами чувств воспринимается как внешнее пространство, когда мы что-то вспоминаем или видим сон. В таком пространстве воспоминаний Евгений перенесся на много лет назад. Он снова находился на съемной студенческой квартире Аделаиды Прокопьевны. Он сидел на скрипучем антикварном стульчике за круглым столом, покрытым скатеркой с беспорядочно разбросанными на ней зелеными буквами, из которых нельзя было сложить ни одного слова.

В то время он часто слушал Моцарта, Баха и симфоническую кантату «Кармина Бурана» Карла Орфа, написанную к стихам странствующих поэтов вагантов из одноименного сборника песен. И сейчас из старого двухкассетного магнитофона, который они с Виктором называли «долбофон», тоже доносилась кантата Орфа, которую Женька пропускал мимо ушей, потому что он был всецело поглощен чтением. Кондратий, их общий университетский товарищ, после очередной пьянки математиков подкинул ему книгу «Пифагор: союз истины, добра и красоты» Александра Волошинова, и Женька проглотил эту книгу так же быстро, как проглатывал студенческий суп из капусты с картошкой, сидя за этим же столом на фоне серванта с коллекцией пустых коробок от шоколадных конфет «Ассорти» и жестяными банками с приправой.

От эпохи семи мудрецов и мистерий Древнего Египта до создания математики по ходу чтения пролетело всего часа два-три, не более. И только одну страницу у него никак не получалось переварить – это была 141 страница, где приводилась пифагорейская теорема о невозможности отыскания середины октавы, поскольку сторона и диагональ квадрата несоизмеримы.

Прочитав доказательство теоремы, он озадаченно подпер голову рукой. По тексту выходило, что квадрат диагонали m? четное – то есть «женское» по терминологии пифагорейцев – число, потому что m? = 2n?. Действительно, перемножение 1,414… • 1,414… = 2 • 1 • 1 дает четное число 2. Но когда из этого факта делалось заключение, что и число m тоже является четным, то здесь Евгений переставал понимать, почему математики пытались представить дробь 1,414… целым числом. Конечно, линию диагонали можно было произвольно разбить на четное число отрезков, но арифметически число m не могло быть ни четным, ни нечетным, ни «женским», ни «мужским». Это была бесконечная десятичная дробь, позволяющая получить первое «женское» число 2 из двух перпендикулярно направленных «мужских» единиц. Говоря метафорическим языком, это было то ребро, позволившее Творцу получить тело женщины из тела спящего Адама, но само перемещенное ребро не являлось ни мужчиной, ни женщиной. Дальше в доказательстве вообще возникало какое-то масло масляное – из одного недопустимого утверждения о четности m делалось другое утверждение о четности n, что само по себе признавалось недопустимым.

Как ни пытался Евгений понять смысл теоремы, у него ничего не выходило. На магнитофоне кончилась пленка, и он поднялся, чтобы вставить другую кассету. Это была совершенно новая кассета, которую он на днях приобрел в студенческой лавке. Когда он ее включил, на кухне Аделаиды Прокопьевны послышался скрип кассеты, а затем раздались штормовые аккорды Первого концерта для фортепиано Петра Ильича Чайковского. Он опустился на стул, слушая эту музыку, как заколдованный. В спонтанных грозовых всплесках он обнаружил инверсию той же задачи!

Он увидал облака бесконечной последовательности, уходившие так далеко, что они терялись за горизонтом разумного, исчезая то ли за утром предыдущего, то ли за вечером следующего дня, но вместо того, чтобы полностью исчезнуть во тьме, вспыхивали снова и снова. В той запредельной вспышке его ум пронзило озарение – вереница цифр в последовательности разбивалась и уходила в период! Он почувствовал этот период прямо в своей голове.

Число, которое все считали непериодическим, придумывая этому доказательства одно нелепее другого, явилось ему периодической волной, в длину которой можно было уложить элементы огромной вселенной на каждом уровне восприятия бытия, на каждом отрезке времени. Тогда он не знал, как такое возможно и возможно ли это, он просто увидел мельком период – хвост бесконечной последовательности. Как же он мог позабыть о том озарении, которое предшествовало всему остальному – которое имело отношение ко всему, что случалось еще до того, как это должно произойти?

Вспомнив тот день, захвативший утро предыдущего и вечер следующего дня, Евгений услыхал, как пленка магнитофона стала отматываться назад. Потом он сообразил, что отматывается не пленка, а само время в пространстве квартиры №11 начинает течь по-другому. Он выпал из кухонного окна Аделаиды Прокопьевны и полетел над густыми ветвями сквера, точно ворон, разыскивающий свою добычу, но только его добычей было время. Он отыскивал среди переплетенных ветвей другое время, которое ему не принадлежало, и все же оно было с ним как-то связано, как связаны тайными узами хищник и жертва, не подозревающая о том, что последняя тень уже опускается за ней.

Пролетев сквозь решетку из колючих ветвей, он стал кружить над лесом, в котором росли черные деревья. Деревья были черны оттого, что вместо коры их стволы покрывали буквы, и каждое дерево в лесу было книгой. Одни книги были высокими, другие чуть ниже, некоторые только начинали пробиваться из земли, пропитанной чернилами, а некоторые были такими толстыми, что при всем желании их не смогли бы охватить, взявшись за руки, даже десять читателей. Никто не знал, сколько книжных деревьев росло в этом жутком лесу. Пока одни деревья росли, другие начинали засыхать, сбрасывая с себя семена и черные листья, исписанные текстами мертвых языков. Но вот посреди чернокнижного леса он заприметил высокую башню с часами. Часы показывали то самое время, которое он выкруживал.

Приближалась полночь и вместе с ней – начало нового дня. На белокаменном циферблате башни имелось двадцать четыре деления, как на башенных часах в хорватском Сплите или на астрологических часах в Падуе, но располагались деления не в том порядке – не по часовой стрелке, а против часовой стрелки. Рядом с римскими цифрами возле каждого деления стояли буквицы иврита, и в этом ощущалась какая-то загадка башни. Евгений опустился на балкон перед часами, чтобы разглядеть буквы. Оказалось, что первая буква Алеф ? была записана неправильно, и она была разделена на три символа, чтобы двадцать две буквы алфавита заняли двадцать четыре деления. Перевернутый Йод находился рядом с латинской цифрой XXIII, затем шла Вав рядом с цифрой XXIIII, за ней стояла буквица Йод рядом с цифрой I. Причем буквица Йод, не считая перевернутую Йод, повторялась на циферблате дважды, рядом с цифрами I и X, а буквица Вав повторялась рядом с цифрами XXIIII и VI.

Войдя через балконную дверь внутрь башни, Евгений обнаружил там ученого в черной ермолке, который молча что-то записывал, сидя за письменным столом.

– Ах, это снова вы! Никак не могу привыкнуть к вашим неожиданным визитам, монсеньор, – отозвался ученый, заслышав шаги. – Заказанное вами исследование почти готово, мне осталось всего-ничего. Вот, можете взглянуть сами!

Поняв, что ученый его с кем-то путает, Евгений подошел к столу, на котором лежала рукопись с рисунками. Он не понимал текст на причудливой смеси французского и средневековой латыни, поэтому стал рассматривать разноцветные картинки. Некоторые из них были раскрашены яркими красками – некоторые были только-только намечены тонкими линиями. Вот на открытой странице плескались морские волны, из которых до самого неба поднимались вихри. Над вихрями, прямо из облака, выдвигалась рука с весами. Перелистнув страницу, он разглядел следующую картинку, на которой одна рука держала какой-то фрукт, а другая рука обменивала этот фрукт на монету. На следующей странице была изображена змея, пробитая стрелой. Через несколько страниц ему попался рисунок шахматной доски, за которой играли две руки, мужская и женская. Тут Евгений вернулся к картинке с небесными вихрями и пересчитал их – вихрей оказалось ровно семь! Это было поразительно, так как он сам когда-то видел сон, в котором над морем поднимались семь вихрей.

– Ну что за напасть! Опять лазурь кончилась, – засуетился ученый, проверяя разноцветные чернильницы, стоявшие на столе. – Лазурь! Мне всегда не хватает лазури! Расход краски слишком большой, знаете ли, лазурь нужна почти на каждой странице.

– А что это за книга? – полюбопытствовал Евгений. – Походит на какой-то сонник.

– О, каждая человеческая душа подобна алхимическому саду, в котором мастер может выращивать самые редкие и удивительные вещи! В саду души можно вырастить пьянящие гроздья любви, прорастающие даже сквозь смерть, плоды мудрости, содержащие змеиный яд и требующие особой осторожности, и райских птиц времени, улетающих зимовать на тысячи лет южнее мест своего обитания. А в сонниках собирают все подряд, потому что сонники создают старьевщики. Они не выращивают плоды, они лишь продают чужие сны, которые стали не нужны хозяевам – сломанные часы, тряпичных кукол и старинные вещи, подлинное предназначение которых уже никому неизвестно.

– То есть это не сонник? – постарался вникнуть в суть его слов Евгений. – Тогда что это? Книга чьей-то души?