Сын гадюки

– А что я с ней буду делать? Предположим, я смогу, как отец, поджигать все вокруг взглядом. И?

– И люди будут бояться тебя злить, – засмеялась Мека.

– Поздно… Все, кто хотел, меня уже разозлили.

– Ты про маму?

– Ну да.

– Она действительно раскаялась.

– Я верю.

– И сильно изменилась.

– Пора бы.

– Так почему ты не хочешь ее простить?

– Я не говорил, что не хочу. После всего, что между нами было, у меня не получается. Это выше моих сил.

– Если это выше твоих сил, может быть, силы Аскука способны с этим справиться?

– Или все усложнить еще больше.

– Да куда уж больше.

– Почему тебя так интересуют мои силы?

– Меня интересуешь ты, – поправила Мека, затем придвинулась ближе к собеседнику и шепнула: – Силы тут вообще ни при чем. Разве ты не хочешь знать о себе все?

– Хочу и боюсь одновременно. Есть какое-то смутное ощущение, что внутри меня прячется то, чего я вообще не хотел бы знать никогда. И это не сила Аскука.

Мека и Чаушин замолчали. Кроме них на берегу Зеркального озера не было ни души. Лунный свет мягко обволакивал траву и деревья вокруг. Сверчки пели тихо и мелодично. Звезды отражались на поверхности воды, в которой колючие рыбы выстроили контур сердца.

Сын гадюки заглянул в зеленые зрачки Меки и почувствовал, что должен ее поцеловать. Именно сейчас. Чаушину стало безумно страшно. Гораздо страшнее, чем когда он падал в открытую пасть Аскука. Что, если сейчас это совершенно неуместно? Вдруг она против?

«Я никогда себе не прощу, если упущу этот момент», – мысленно уверил себя Чаушин и прикоснулся губами к ее губам.

«А у него хорошо получается, – подумала Мека. – Надеюсь, он не тренировался на бизонах».

На следующее утро после свидания Сын гадюки получил от шамана ожерелье из клыков аллигатора. Уомбли решил, что для Чаушина пришло время становиться взрослым мужчиной. Ритуальное украшение, что преподнес пастуху шаман, было необычайно тяжелым. Никому в племени еще не доставалось такого долгого обучения. Но так уж распорядились духи, явившись в дом Уобмли накануне.

– Отправляйся в саванны и возьми зубы первого дохлого аллигатора, которого там отыщешь, для Чаушина, – сказала Ониты.

– Сколько? – уточнил Уобмли.

– Все, – уверенно сказала Онита.

– Кстати, насчет покера – ты не передумал? – вклинился в разговор Крут.

– Все? – не веря своим ушам, переспросил Уомбли, проигнорировав Крута.

– До единого! – подтвердила жаба. – Именно столько ему нужно.

Получившееся ожерелье доставало Чаушину до пупа. Тогда казалось, что Сын гадюки умрет от старости раньше, чем Уомбли снимет с него все клыки. По приблизительной оценке Чаушина период-помощи-наоборот должен был затянуться месяцев на шесть, не меньше. Шесть месяцев, в которые даже спросить ни у кого ничего нельзя. Вернее, можно, но пока на шее больше одного клыка, ответов тебе никто не даст.

– Ничего страшного, – подумал тогда Чаушин, – мне никакая помощь и не нужна.

Затея с тяжеленным ожерельем казалась ему абсурдом. Победитель самого опасного духа в Междумирье, вернувшийся из Мира мертвых и блистательно проявивший себя на первом свидании с Мекой, Чаушин сам мог помочь кому угодно. Какие еще доказательства нужны шаману и духам, чтобы назвать его взрослым мужчиной? Неужели всего произошедшего недостаточно? С такой биографией ему была прямая дорога в герои эпосов своего племени, но он почему-то должен был учиться ответственности.

Проведя весь день на Зеленой поляне со стадом, Чаушин вернулся в поселение, пришел к шаману и заявил:

– Слушай, Уомбли, мне кажется, тут какая-то ошибка. Я и так за один день в Междумирье повзрослел на целую жизнь.

– И? – изображая непонимание, спросил Уомбли.

– Зачем это? – Чаушин потряс рукой висящее на его шее ожерелье с клыками аллигатора.

– «Зачем?» – это вопрос, – сказал старик, – и я не буду на него отвечать, пока на тебе больше одного зуба.

– Хорошо, скажу иначе. Духи ошиблись. И это не вопрос. Это протест!

– Протест отклоняется, – отмахнулся Уомбли.

– М-м-м-м, – с досадой промычал Сын гадюки и вышел из хижины шамана, громко хлопнув дверью.

– И где тот застенчивый малый, который раньше прятался от людей среди бизонов? – вслух спросил сам себя Уомбли, когда стены его хижины перестали дрожать.

Выйдя на улицу, Чаушин увидел приближающуюся к нему Меку. Она ступала бесшумно и плавно, словно плывущий по водной глади лебедь.

«Как я теперь должен вести себя с Мекой? Мне нужно сказать или сделать что-то особенное? Помогите-е-е-е-е! – мысленно запаниковал Чаушин. – Так, друг, спокойно! Это твоя девушка. Точно? Наверное… – тут же зародилось в нем зерно сомнения. – Да ладно, кто же она еще? Не забывай: ты победитель. Тебе не о чем волноваться. Просто повторяй про себя: „Победитель! По-бе-ди-тель!“»

– Привет! – сказала Мека, подойдя к Сыну гадюки, и поцеловала его в щеку.

Колени Чаушина задрожали, словно бамбуковые ростки на ветру. Мека сделала вид, что не заметила.

– Милое украшеньице, – сказала она, легонько качнув ожерелье Чаушина своими тонкими пальцами. – Это зубы аллигатора?

– Ага, – немного уняв разыгравшуюся робость, выдавил из себя Чаушин. – Похоже, у него эти зубы в три ряда росли. Специально для меня, – и тут Сына гадюки понесло: – Тоже мне, обучение ответственности. Больше похоже на издевку, чем на ритуал. Я, блин, такое видел, что тут никому и не снилось, а Уомбли мне эту гирю на шею вешает и говорит, что пришло время взрослеть. Он вообще нормальный?

– Последняя фраза звучит как вопрос, – Мека слегка прищурилась и чуть-чуть приподняла уголки губ в еле заметной улыбке.

– Понял тебя, – кивнул Сын гадюки, – больше никаких вопросов.

Следующие полгода Чаушин действительно никого ни о чем не спрашивал. Днем пас бизонов и читал «Шаманские тайны», вечерами гулял с Мекой. Гордыня, овладевшая им после возвращения памяти, постепенно унялась. Сын гадюки больше не чувствовал себя героем. Ведь герой в понимании куроки совершает подвиги ради других, а все мотивы Чаушина во время путешествия по Междумирью были сугубо эгоистичны.

В борьбе за собственную жизнь нет ничего зазорного, но и повод для гордости не особый.