Самосбор: Легенды Гигахрущевки

Семисменок полетел за семисменком. Любимая ночная работа закончилась, но Рому это не расстраивало. Он начал больше времени проводить вместе с сыном. Уютные вечера за партиями в домино и карты стали приятной традицией для обоих. Выигрывая, Гришка каждый раз победоносно вопил и прыгал по жилячейке с крайне кровожадным видом. Рома же тепло улыбался и тайком скидывал свою полную козырей колоду в сброс. Визг и предсмертные хрипы за гермодверью во время самосбора перестали доставлять неудобства. Запах сырого мяса стал привычным сигналом для герметизации ячейки и начала новой партии игры.

Цикл сменялся циклом. Гришка рос. Его успехи в учебе добавляли отцу едва заметных морщинок от частых улыбок, а шалости и нередкие драки с одноклассниками – седых волос. Время шло своим чередом. От своих прежних амбиций Роме пришлось отказаться, но по ночам, закрывая глаза и спрашивая себя, стоило ли оно того, он отвечал себе однозначно: «Я поступил правильно». Гришкины дипломы о призовых местах на междукластерных олимпиадах по алгебре стали для него куда важнее, чем собственные достижения. На заводе он иногда брал дополнительные смены, так что на редких праздниках они всегда угощались зеленым концентратом. Наверное, по меркам Гигахруща, это можно было назвать счастьем.

Ежесменно, провожая сына в образовательный блок, Рома незаметно выполнял пункты из тонкой памятки, которую ему когда-то выдал Туман. На работу он ходил исключительно по лестнице, оставляя по пути метки перочинным ножом. В конце смены он обязательно проверял свою черную карандашную точку на дверях лифта. По заведенной привычке, перед каждым открытием гермодвери, он стучал по ней ногтем указательного пальца условным стуком. Перед сном Рома исправно катал по полу металлический шарик от подшипника, проверяя после, не появился ли на губах бетонный привкус. Все эти мелкие привычки служили якорем для родного блока. И в случае, если Хрущ начнет пересобирать себя, они должны были удержать блок на его привычном месте.

Гигацикл шел за гигациклом. За чередой ежесменных ритуалов к Роме незаметно подкралась старость. В НИИ он устроить Гришу не сумел, но, зато, тот преуспел на машиностроительном заводе – стал начальником производственного участка, обеспечив своему старику достойную пенсию. Роман Аркадьевич, как его теперь уважительно называли на этажах дети, все свободное время мастерил для них игрушки из бракованных шестеренок. Детвора частенько собиралась вокруг него, наперебой выпрашивая очередную безделушку. А он и не мог отказать – слишком ценил этот искренний восторг еще не познавших боли, страха и тоски ребятишек. Хотелось бы ему так радовать и собственных внуков, но от сына в ответ на это он слышал решительное: «Не время».

Все шло своим чередом до одного злополучного утра. В эту смену Роман Аркадьевич проснулся гораздо раньше обычного – Гриша все еще спал. Тяжело вздохнув, он размял ноющую шею и с кряхтением поднялся с кушетки. Воздух был непривычно плотным и влажным, дышалось такой взвесью с немалым трудом. Старик провел взглядом по жилячейке. Что-то не давало ему покоя, словно маленькая зудящая мушка на задворках сознания. Внезапно, он понял, что его разбудило. Из-под шкафа выкатился металлический шарик от подшипника, который уже давным-давно потерялся. Он медленно покатился к гермодвери. Это было невозможно на идеально ровном полу жилячейки.

Судорожно облизнув губы, Роман Аркадьевич тихо охнул. Во рту стоял сильный бетонный привкус. Не тратя времени на то, чтобы одеться, он бросился к двери, налег на вентиль и выскочил в коридор, чтобы проверить карандашную точку на дверях лифта. Но на этаже его больше не было, вместо дверей оказалась сплошная стена, выкрашенная зеленой масляной краской. В коридоре горели красные лампы аварийного освещения. Лестницы уходили в непроглядный мрак. Вместо шлюза, ведущего в соседний блок, глаза нашли глухое бетонное перекрытие. Заметив, что лампы начали моргать, словно готовы погаснуть, Роман Аркадьевич поспешил обратно в жилячейку. Он наглухо запер дверь, завернул вентиль и втопил кнопку полной герметизации отсека. С шипением запустилась система рециркуляции воздуха, и ячейка оказалась полностью изолированной от остального Хруща. Старик сполз спиной по двери. Лицо его исказила гримаса боли. Из глаз брызнули слезы. Забыл. Забросил. Наплевал на привычки. И их ячейку настигла Большая Перестройка…

Спустя семисменок, отец с сыном приспособились к жизни на новом месте. Хоть Гигахрущ и необъятен, но, тем не менее, даже в самых отдаленных его кластерах встречаются знакомые предметы быта. В небольшом закутке на этаже оказался автомат раздачи пищконцентрата. Он был старым и громоздким – такие перестали использовать еще до рождения Романа Аркадьевича. Его получилось легко обмануть – пара часов ковыряния с отверткой, и, вуаля – талон можно забрать назад после того, как обменял его на концентрат. Правда, система не позволяла делать это чаще раза в смену. Сколько Гриша не старался, но так и не смог обойти ограничение. А так как талон в ячейке оставался лишь один, приходилось делить односменный паек пополам.

К счастью, сирены здесь исправно оповещали о приближении самосбора. Он заливал этаж словно по графику – каждые два семисменка, и длился ровно тридцать четыре секунды. Еще одной странностью было то, что в отличие от мест, к которым привык Роман Аркадьевич, здесь во время самосбора за гермодверью не было слышно криков. Лишь едва различимый гул, словно работала небольшая компрессорная установка. Ликвидаторов поблизости, конечно же, не было. Судя по всему, строение вообще было давно заброшено. Так что как только сирены стихали, приходилось самим выходить из жилячейки, сгребать слизь в зловонные кучи и поджигать. Больше всего неудобств доставляли сапоги, выраставшие из стен после каждого самосбора. Их было очень неудобно выковыривать из бетона.

Поначалу Роман Аркадьевич думал, что они переживут такую перемену, как и раньше, за долгими партиями в карты. Но в его сыне что-то надломилось. Каждый семисменок он собирал свой вещмешок и уходил на вылазки по этажам. По возвращении, отговариваясь лишь общими фразами, он не говорил отцу, что видел в своих походах. Только угрюмо заваливался спать, пряча взгляд. Еще чаще, чем самосбором, их ячейку начало накрывать тоской и отчаянием.

На утро одной из смен, Роман Аркадьевич решил, что должен своими глазами увидеть то, что видит Гриша. Он остановил сына, собирающегося вновь молча уйти на вылазку.

– Гришка, чего ты все время один, да один? – старческий голос, полный тоски, прозвучал глухо. – Давай-ка я с тобой в этот раз. Мало ли чего.

Однако тот лишь отмахнулся, продолжая складывать в мешок нехитрый скарб.

– Кто ж его знает, что там, за дверью, в этих коридорах. Вдвоем то сподручнее будет! Можно с тобой?

Гриша тяжело вздохнул и раздраженно посмотрел на отца. Немного помедлив, он нехотя кивнул и взялся за вентиль. В коридоре он быстрым шагом направился к лестницам, и начал спускаться вниз. Старик оглянулся напоследок и шагнул во мрак за своим сыном…

Роман Аркадьевич резко проснулся. Он вскочил с кушетки и испуганно огляделся. Гриша сидел в своем углу, косясь на него угрюмо и с явным недовольством. Ничего, что произошло с момента, как они начали спускаться по бетонным ступеням, не осталось в памяти. Лишь ноги гудели, словно от долгой ходьбы. Старик хотел подойти к сыну, растрясти его, спросить, почему же все так, что с ним случилось, но что-то остановило его от расспросов. Приглядевшись, Роман Аркадьевич с ужасом понял – левое Гришино ухо и правое поменялись местами.

В следующий поход Гриша отправился один. Спустя семисменок он вернулся домой, держа за руку маленькую девочку с большим белым бантом голове. Ее личико было обезображено жуткой мутацией – глазницы полностью заросли кожей. Гриша виновато вытащил левую руку из кармана. На ней не хватало кисти.

Отныне, после каждого похода Гриши, жилячейка все больше заполнялась детьми. Веселая гурьба ластилась к Роману Аркадьевичу, ласково прозвав его плазмодедушкой. В его жизнь вновь вернулась радость в виде названных внуков, о которых он всегда мечтал. По вечерам, старик рассказывал им истории о былых временах, а они, в ответ, учили его игре в пятимерные шахматы. Гриша вовсе перестал говорить, но упрямо продолжал свои походы по коридорам. С исчезновением стоп ему стало гораздо тяжелее.

В одну из смен он не вернулся. От волнения Роману Аркадьевичу стало труднее выделять аммиак из разбухших пор на спине. Старик промаялся всю ночь без сна, успокаивая внуков. С наступлением новой смены, он хотел уже отправиться на поиски, но тут дверь отворилась. В проходе показался мальчик, виновато смотрящий под ноги. В его кулачке был зажат конец какой-то веревки. Медленно зайдя в ячейку, он с трудом затащил за собой тело Гриши. На обезображенном теле не осталось ни рук, ни ног. Лишь лысая голова безвольно волочилась по бетону. С веселыми криками дети набросились на лакомство, не обращая внимание на крик старика. Спустя пару минут, на бетонном полу не осталось даже капли крови. Лишь дочиста обглоданные кости, аккуратно сложенные пирамидкой. Старик понял, что это ему. Содрогающиеся в агонии мясные комья внуков, уважительно расступились, расчищая дорогу к деликатесу. Их бесформенные тела со множеством ртов сочились сукровицей и гноем. Пропустив своего старика, они расползлись по потолку, довольно урча. Взяв жвалами кость, старик почувствовал, как из его глаз полились плазменные слезы, оставляющие обугленные дорожки на лбу. Он закрыл глаза, полные влаги. И открыл несколько десятков других. Спустившись по паутине на пол, старик подполз к сокращающемуся проему норы и обессиленно вывалил свое тело наружу. Поросший бурой слизью коридор огласился отчаянным старческим клекотом, в котором уже было трудно разобрать человеческую речь. Существо звало Тумана. Оно вложило в этот крик все свое оставшееся человеческое естество, которое неистово жаждало узреть Хранилище.

Спасательный круг, созданный человеком.

Спасательный круг, созданный для человека.

Созданный не для того, кто только что проглотил ребро собственного сына.

С сочным хлюпаньем, вход в нору плазмофалангида закрылся…

Парадокс познания

Детство в Гигахрущевке бывает очень разным. У друзей Степы оно раскрашено в цвета некогда пестрого передника Зинаиды Ивановны – полноватой вдовы ликвидатора, присматривающей за чужой ребятней, пока их родители трудятся на заводах и фабриках-кухнях. Однако, пока друзья слушают сказки о небе и железных птицах, сам Степка трудится не покладая рук. Его детство проходит в стерильно белом цвете медицинского халата матери.

Вместо того, чтобы быть веселым мальчуганом, играющим в догонялки по коридорам, Степе приходилось быть большим и сильным, ведь папы у него не было, а маме нужен помощник. Когда она уходила в ночную смену, сосредоточенный Степка мыл и насухо протирал вафельным полотенцем посуду. Потом он деловито подметал пол, чтобы, как говорила мама, никакие «букашки-таракашки» не поселились в их ячейке. Книги и справочники, лежащие на небольшой полке, он расставлял в алфавитном, как он считал, порядке. Степа пока не знал алфавит наизусть, но верил, что скоро обязательно его выучит. Он был твердо уверен в том, что у него все получится, ведь нужно было учиться и помогать маме. «Ей тяжелее. Она – врач!» – говорил мальчуган сам себе, когда что-то не получалось. После этих слов ему всегда становилось легче.

Временами мама брала Степку с собой на работу. Посадив его в углу медблока, она шла работать, изредка поглядывая на сына. Его знал весь медицинский персонал. В свободное время медсестры и санитары рассказывали ему про разные медицинские инструменты. Степка уже знал, как пользоваться бинтом и жгутом, а с одним из докторов он договорился, что он научит его ставить укол. Все это так нравилось мальчугану, которому не было и пяти циклов, что он навсегда решил – когда вырастет, станет врачом. Как мама или тот дядя, который работает с ней в бригаде.

В отделении, где работала Степина мама, лечили всяких бродяг и «потеряшек». Зачастую, они блуждали по коридорам, забыв номер своего этажа и ячейки. Это были люди без памяти и личности, найденные случайными прохожими. У каждого из них своя история и своя боль. Обычно, пациентов забирали родственники или друзья. Но те, от кого все поспешили отвернуться, могли рассчитывать только на помощь Степкиной мамы. На нее могли надеяться те, кому надеяться уже было не на кого.

* * *

Однажды вечером, когда Степка встретил маму с работы, а теперь сидел у нее на коленях и рассказывал, что сегодня пытался сам почитать, в дверь нетерпеливо постучали. Мама отправила мальчугана на кушетку, вручила тюбик с концентратом и побежала открывать. За вентиль она взялась дрожащими руками.

За порогом стояло трое. Их темные большие фигуры отбрасывали длинные тени на пол ячейки. Одного из них Степа знал – это был главный врач маминого медблока. Он всегда ходил очень важно и осанисто. Двое других были в страшных масках с длинными хоботами. Степка поежился. Они выглядели страшно.

– Мария Александровна, только что обнаружили каких-то несчастных. Группа довольно большая: женщины с детьми, да старики, по большей части. У всех кожные нарывы и что-то с глазами. На раздражители не реагируют, бормочут нечто невразумительное. Я такого еще не видел. Вы обязаны помочь.

Мама повернулась и посмотрела на Степку грустными-грустными глазами.

– Мы Вам выдадим дополнительный паек. Партия будет Вами гордиться! – вкрадчиво продолжал главврач.

Затем он перешел на шепот. Сначала спокойный. Потом все более и более яростный. Слов было не разобрать. Он смешно размахивал руками, а Степина мама лишь кивала, опустив голову. Совсем как Степка, когда разбил мамину любимую кружку. Вдруг шепот стих. Гермодверь жилячейки закрылась. Мама подбежала к Степке и крепко-крепко обняла его.

– Степашка, ты тут побудь, ладно? – голос ее дрожал. Она говорила очень быстро. – Мне нужно полечить очень больных людей. Ты ложись спать, а я… Приду, но поздно. Так что не жди и ложись. Договорились?

– Договорились, – буркнул себе под нос Степка. Ему вдруг очень захотелось плакать и просить маму, чтобы она осталась. Чтобы этого было не заметно, он насупился.

«Ей надо. Она – врач!» – сейчас эти слова почему-то не успокаивали.

– Присмотри тут за всем, как ты умеешь! Люблю тебя, Степашка! – она быстро поцеловала его. Степка почувствовал на щеке мокрый след. Неужели он все-таки расплакался?

Гермодверь захлопнулась. В жилячейке стало очень тихо. Степа подошел к двери, повис на вентиле и с трудом повернул его. Со сдавленным шипением, затвор отрезал ячейку от остального Хруща. Мальчуган юркнул на кушетку, затих и прислушался. Но кроме его дыхания, ничего слышно не было.

Смену спустя мама не вернулась.

На второй смене постоянного одиночества он устал плакать. Голова болела, нос забился, а на рыдания никто не приходил. Теперь он лежал на кушетке и просто тихо скулил.

На четвертой смене этаж залило самосбором – сирены не переставали выть всю ночь. Перекрикивая жуткий гул, из-за закрытой двери, Степку звал знакомый ласковый голос. Но он знал, что нельзя поворачивать вентиль, пока воет сирена. «Даже если это я буду звать тебя с той стороны», – сказала тогда мама. Пытаясь перекричать рев сирен, Степка вновь забился в истерике.

На шестой смене закончился концентрат. Разбросанные по полу маленькой жилячейки тюбики образовывали страшный беспорядок. Но Степка не хотел убираться. Он теперь вообще ничего не хотел. Лишь лежал и смотрел на медицинскую сумку, которую мама второпях забыла взять с собой. «Я должен был напомнить. Это из-за меня она не вернулась», – раз за разом повторяемые фразы заставляли губы мальчугана кривиться в новом приступе плача.

Спустя семисменок после того, как Степкина мама ушла, в дверь жилячейки настойчиво постучали. Затем еще и еще. Степа не открывал. Он безучастно слушал, как за дверью кто-то сдавленно ругается. Затем совершенно безэмоционально смотрел, как дверь начали прорезать плазменным резаком. До высокого дяди в фуражке, щеки которого были гладко выбриты, а пальцы пахли кислыми сигаретами, ему не было никакого дела. Этот дядя сказал Степке, что тот поживет у него, пока мама не вернется. Когда они вышли из жилячейки, то другие дяди, в страшных масках с хоботами, приложили ладони к вискам. Поднимаясь по лестнице, Степка обернулся. Его блок уже начали заливать первыми кубометрами бетона. Но ему это уже было совершенно безразлично.

* * *

«…личным составом 516-го особого взвода ликвидаторского корпуса блок БЖ-ЭЛ-РГ-1734-АК(б) был подвергнут аварийной консервации, на основании директивы Генсека № 534, часть 11, параграф 9. Основанием для консервации послужило появление в блоке недееспособных граждан с ярко выраженным агрессивным поведением. Подробная информация по инциденту содержится в отчете 64-ВО-11…»

Степан лишь горько усмехнулся. Очередная папка, которая не давала ни малейшего представления о том, что случилось в ту злополучную смену. Отчет полетел на пол, в кучу таких же многостраничных, исписанных ничего не значащими общими фразами документов.

– Недееспособные граждане с ярко выраженным агрессивным поведением, – процедил себе под нос Степан. – Партия в своем репертуаре. Топит свой страх и непонимание ситуации в болоте бессмысленных канцеляризмов.

Степан глянул на гору отчетов о событии трех-гигацикловой давности и устало потер виски. «Сколько уже сегодня было дел? Сотни две, три?.. Хотя, может и больше». Когда-то ему казалось, что стоит лишь получить в руки документы, как загадка развеется, все станет просто и понятно. Когда он выпускался из блока, готовившего к службе будущих сотрудников Комитета, то считал, будто в архивах этой всемогущей структуры можно получить ответы на любые вопросы. Он был уверен, что ему откроется новый горизонт знаний о ГХ, как сокращенно называли преподаватели-офицеры Гигахрущевку. Но реальность больно саданула по физиономии своей беспринципной жестокостью. За корочкой первого отчета, который он взял в архиве, не оказалось нужной информации. Второй тоже не сообщал чего-то конкретного. Третий и четвертый по счету отправились обратно на полку архива даже быстрее, чем предыдущие.

«Обезумевший чекист» – так Степана, когда-то бесконечно давно мечтавшего стать врачом и помогать людям, прозвали коллеги. Все свободное от работы время он начал проводить в архиве Комитета. Сменами напролет он изучал тексты документов и сверял их с показаниями свидетелей. Через его руки прошли тысячи листов со стенограммами допросов. Чекист запрашивал информацию даже из партийных архивов с грифом «Секретно», получая закономерные отказы, но продолжая рыть бетон в направлении истины. Он был обязан узнать, что же именно произошло в его блоке в тот злополучный семисменок. Но сколько бы рапортов о похожих инцидентах ни прочитал Степан, везде он вяз в обилии терминов, насколько подробных, настолько же и отдаленных от сути произошедшего. Каждое происшествие описывалось сотнями предложений, которые топили сознание в трясине бессмыслицы и словоблудия. Понять что-либо из таких текстов было совершенно невозможно.