Разговоры с мёртвыми

– Жить будешь.

Через двадцать минут надутый Жека чистит картошку за столом.

Иваныч зовёт меня разделывать собаку.

Идём к дровнику.

Архип в белой рубашке и наглаженных брюках курит, словно школьник, оглядываясь по сторонам. Заметив нас, тушит и убирает сигарету в пачку. У Архипа полная пачка окурков. На вопрос, зачем он их собирает, бывший шулер натягивает на губы кривую улыбку и переводит разговор на другую тему.

– Значит так, – говорит Иваныч, – резать от зада и вдоль туловища. И сделать надо как можно быстрей, иначе тело застынет, и кожа будет плохо сдираться. Где собака?

Архип носком туфли, покрытой пылью, показывает в угол дровника. Большой комок грязи украсил подошву.

– Архип, ты бы скромней одевался. Не в музее.

Архип пожимает плечами.

– Крюк видишь?

В потолок дровника в левом углу от входа вгрызается и изгибается остриём вверх железный крюк.

– Кобеля на него повесишь, чтобы кровь стекала и обдирать его легче было. Жаль, шёрсть гладкая – шапку не сошьёшь.

Иваныч наклоняется над доберманом. В руке бригадира тот самый столовый нож, который приносил Архип.

– Сейчас горло перережу, кровь солью – и повесишь. Понятно? – от носа к губам Иваныча тянутся две раздражённые линии-морщины.

Плотная мозолистая ладонь ложится на голову добермана, задирает её вверх. Нож давит на горло. Рывок, голова вздрагивает, между туловищем и головой появляется зазор, он расширяется, растягиваясь в обе стороны. На шее набухают жирные капли. Они текут, извиваясь, вниз, сгущаются по мере увеличения зазора, темнеют и взрываются, бьют потоком. И всё это в течение четырёх секунд. Раз, два, три, четыре – нож, рывок, капли, потоп.

Иваныч одной рукой держит голову, в другой сжимает обагрённый ритуалом нож. Собака лежит на боку, лапы вытянуты поперёк тела, длинная морда направлена в мою сторону. У морды вафельный нос и бусинки стеклянных глаз. Шея разорвана, из неё толчками хлещет тёмно-алая жидкость.

На Востоке считали, что место души в нижней части шеи, душа подобна пару, и при смерти она выходит изо рта, превращаясь в ветер, птицу или бабочку.

У добермана рот застыл в зубастом оскале. Никаких птиц или бабочек из него не вылетает.

Иваныч приходит в себя первым:

– Чем раньше спустишь кровь, тем лучше. Лучший вариант – живого резать. Но проблема. Когда вы были сопляками, я так делал. Сейчас не рискну. Патлатого вон как покусал. А молодец, – Иваныч отпускает голову (она с глухим стуком грохается на землю), встаёт, вытирает нож о брюки, тут же спохватывается. – Тьфу, блин! – На брючине алые влажные полосы. – Пойдём, Молчун. Архип, понятно?

Архип, открыв рот, смотрит на мёртвого добермана.

– Архип?! – Иваныч повышает голос.

– А? – вздрагивает он.

– Понял, говорю?

– Ага.

Мы не успеваем дойти до бани, как слышим крик и отборную брань.

– Долбаная собака! – самое приличное из произнесённых ругательств.

Влетаем обратно.

Архип стоит посреди дровника. За ним аккуратные стопки чурок, под ногами валяются дрова. Земля тёмная от крови, дрова возле Архипа тоже. В правой руке он держит за задние лапы добермана. Белая рубашка залита кровью, брюки мокрые, руки в крови, лицо перепачкано.

– Ты что? – у Иваныча хриплый, испуганный голос.

– Долбаная собака! – кричит Архип. – Я поднял её, а она кровью как влупит! Твою мать! Как рубаху отстирывать?!

Иваныч от испуга быстро переходит к раздражению:

– Так какого ты её схватил?! Я же говорил: дай крови стечь! И нефиг было хорошо одеваться!

– Нифига ты не говорил!

– Говорил, дебил, – слушать надо!

– Да ну! Что я – не помню?!

– А хоть бы и не говорил – своей головой думать надо!

У Иваныча глаза вылезли из орбит, на губах пена.

– Придурок долбанный! – подытоживает он.

Иваныч сам не матерится и нас пресекает: матерщиной в зоне рискуешь заработать много проблем.

– Пойдём в баню, – произносит бригадир более спокойным тоном. – Да оставь ты кобеля в покое.

Архип не знает, куда его деть. То порывается положить, то чуть ли не прижимает к груди. Из носа собаки по-прежнему течёт.

– Молчун, возьми нож у него – разделаешь кобеля.

Архип передаёт нож мне, собаку кладёт на чурку. Чурка краснеет, краснота растекается вокруг собачьего тела. Никогда бы не подумал, что в нём так много крови.

Оставшись один, жду, когда тело перестанет кровоточить. Подвешиваю его на крюк. Погрузив железо в мясо, делаю надрезы вдоль лап, прочерчиваю линию от крюка по окружности собаки, зацепляю кожу пальцами и тяну вниз. Она легко соскальзывает с мяса.

Когда остатки кожи освобождают голову, туловище напоминает огромную ящерицу. Голова болтается внизу. С выпученными глазами и открытым ртом она похожа на древнего динозавра.

Тело влажное и блестящее. И совсем несъедобное.

Делаю надрезы на хвосте и дальше вниз, освобождаю от кожи этот участок тела.

Двумя часами позже мы пьём водку и едим суп из собаки.

Мясо не вкусное, и кости страшные, похожи на человеческие. Хотя я никогда не видел человеческие кости. А навар у супа вкусный, жирный и сытный.