Дневник грабителя

– Что значит "ты проделаешь"? Почему это вдруг "мы" сменилось у нас словом "ты"?

– Не полезем же мы наверх вдвоем, черт возьми. Достаточно забраться на крышу одному и открыть парадную изнутри.

– А почему бы тебе не залезть на эту треклятую крышу? – спрашиваю я.

– Но ведь это твоя работа, Бекс. Меня ты попросил только с сигнализацией разобраться. Твоя работа, ты и действуй.

– Я, блин, шею себе сломаю!

– Если хочешь, можем отправиться домой. Мне все равно.

Вот ведь гад! Все равно ему, видите ли! Ни хрена ему не все равно, он хочет проникнуть в этот дом не меньше, чем я. Я в любом случае полезу на крышу, гаденыш прекрасно об этом знает. В противном случае до конца моих дней все будут презирать меня за то, что я обделался и не захотел доводить дело до конца, а Джерри никогда мне этого не простит. Гад! Сволочь! Несколько дней назад я давил на Олли, теперь Джерри давит на меня.

– Может, существует еще какой-нибудь способ? – спрашиваю я.

– Ты имеешь в виду способ, воспользовавшись которым мы не разбудим соседей?

На протяжении нескольких секунд я молчу. Джерри приносит лестницу и приставляет ее к стене. Я медленно поднимаю ногу и ставлю ее на первую ступеньку.

– Подожди, возьми вот. – Он протягивает мне рацию и какой-то небольшой инструмент. – А я пойду в фургон, посижу с Олли.

– Что это? – спрашиваю я, кивая на инструмент.

– Стеклорез, – говорит Джерри.

Так вот как он выглядит, думаю я. Мне всегда было интересно на него взглянуть.

Я забираюсь наверх по лестнице, которая действительно не настолько уж и короткая. До крыши остается футов пять. Я ставлю ноги на предпоследнюю ступеньку, цепляюсь за выступающие кирпичи, которые покрыты чем-то мерзким, и делаю передышку, морально подготавливая себя к решающему этапу восхождения.

Только в моменты, подобные этому, осознаешь, каким ловким и подвижным ты был в далеком детстве и насколько тяжелым и неповоротливым стал теперь. Мальчишкой я лазал по деревьям, как настоящая обезьянка, и никогда не испытывал при этом ни капли страха. Теперь же, вот в этот момент, в данной ситуации я ощущаю себя абсолютно по-другому. От боязни сорваться вниз и долбануться башкой о землю у меня, признаюсь честно, поджилки трясутся.

Я приподнимаю вверх левую ногу, ищу глазами, за что бы ухватиться, и ничего, кроме водосточной трубы, не нахожу. Но она слишком тонкая, сделана из пластмассы, и я сильно сомневаюсь, что выдержит мой вес. Я вновь опускаю ногу, предпринимаю еще одну отчаянную попытку найти какую-нибудь опору, но понимаю, что единственная прочная и достаточно обширная опора находится подо мной на удалении восемнадцати футов. Я несмело приподнимаю правую ногу и тянусь к наиболее сильно выдающемуся из стены кирпичу на углу, но тут же отказываюсь от этой затеи, чувствуя, что лестница начинает покачиваться. Я делаю несколько глубоких вдохов и выдохов и хватаюсь напряженными до предела пальцами за плющ. До крыши совсем недалеко, все, что мне нужно, так это пара опор для ног.

– Может, поторопишься? – говорит рация в моем кармане.

Оторвать руку от плюща и ответить "пошел на фиг!" я не решаюсь, поэтому просто бормочу эти слова себе под нос.

По прошествии некоторого времени я решаю, что должен что-то делать, опять приподнимаю ногу и начинаю беспорядочно шарить ею по стене, ища подходящее место для опоры. И наконец нахожу несколько плотных узлов в плюще, которые, кажется, в состоянии мне помочь. Когда я ставлю ногу на первый узел, раздается пугающий треск, и сетка из плюща проседает на несколько дюймов. Я молниеносно хватаюсь за край крыши и подтягиваюсь на руках. В тот момент, когда ее касается мой живот, рация и стеклорез выпадают из кармана и летят вниз.

– О чер-р-р-т! – мычу я, потому что сказать или сделать что-либо иное в этом положении просто не могу.

Естественно, лезть за этими штуковинами я не намереваюсь, теперь слишком поздно. Во-первых, потому что ни опор для ног, ни лестницы на прежних местах уже нет. Во-вторых, потому что если я не доведу это дело до конца с первой попытки, то не справлюсь и со второй.

Я еще раз подтягиваюсь, забираюсь на крышу и с облегчением вздыхаю. И только после этого, в момент воцарившейся тишины, до меня доходит, что я, должно быть, слишком сильно шумел. Забраться сюда удалось мне с огромным трудом, и сделать это беззвучно я был просто не в состоянии. Я осознаю и еще кое-что: что нестерпимо хочу помочиться. Полторы пинты пива, недавно выпитые в кабаке, и адский страх сделали свое дело.

Я продвигаюсь чуть выше, переворачиваюсь на наклонной черепичной пластине на бок, достаю из штанов член, мочусь только спустя несколько секунд обращаю внимание на тепло, обволакивающее мою правую ногу, и понимаю, что ручеек мочи стекает под уклон прямо мне на джинсы. Я прихожу в бешенство, но что-либо изменить не могу: именно на правую ногу опирается вес всего моего тела, и менять ее положение мне нельзя, а то упаду. Вот я и продолжаю мочиться себе на штаны, опустошая напряженный мочевой пузырь.

Потом продвигаюсь к световому люку (естественно, перевернувшись на сухой бок) и осматриваю его при помощи миниатюрного фонарика. Шпаклевка старая, потрескавшаяся и покрыта мхом. Я беру фонарик в зубы, достаю карманный нож и начинаю ее отчищать. Выясняется, что не настолько эта шпаклевка податливая, какой показалась на первый взгляд, и спустя несколько мгновений я беру нож в обе руки, чтобы прикладывать к нему больше силы.

Оценка прошедших событий – одна из чудесных способностей человеческого мозга. Не будь ее у нас, мы не имели бы возможности говорить после всех своих неудач: "Вот если бы я скинул скорость перед тем проклятым поворотом...", "Если бы вовремя глянул на светофор...", "Если бы проверил, включен ли миксер в сеть, прежде чем начинать его мыть..." и так далее, и тому подобное!

Короче говоря, я вдруг слышу какой-то хруст и только сейчас понимаю, что навалился на окно всем своим весом. Я пытаюсь оттолкнуться, не подумав о том, что перед отталкиванием мне придется надавить на стекло еще сильнее. В общем, в этот самый момент влетаю я в окно и спустя несколько мгновений приземляюсь на чердачных балках.

Хорошо, что я уронил эту идиотскую рацию, а то тут же услышал бы от Олли, что веду себя слишком шумно.

Потрясение от падения проходит у меня довольно быстро, и я ощущаю жуткую боль. Ноги все изрезаны об острые края разбитого стекла, а один из осколков впился мне в левую руку. Все остальные части тела ноют от удара о чертовски твердые деревянные брусья. Я с трудом приподнимаюсь и выглядываю из окна, желая проверить, здесь ли еще фургон. Здесь – как это, черт возьми, ни странно.

Я подбираю фонарик, свечу себе на джинсы и громко ругаюсь, обнаруживая, что они сплошь заляпаны кровью.

– Черт, черт, черт, черт, черт, черт, черт, черт! – чертыхаюсь я.

Я стягиваю левую перчатку, в ней тоже кровь. В голове стучат две фразы: "Лучше бы я махнул на эту затею рукой" и "Вот бы оказаться сейчас дома". Но на свою затею своевременно рукой я не махнул и нахожусь отнюдь не дома, а в этом проклятом особняке и по уши в крови. Я высовываю руку с фонариком из окна и машу ею, подавая парочке в фургоне сигнал: придите и заберите меня отсюда, а то я истеку кровью. Глазами начинаю искать дверь, ведущую в дом.

Обнаружив ее посередине чердака, я тяну ручку на себя, но понимаю, взглянув на петли, что отворяется эта дверь наружу. Ужасно.

Я сажусь на балки рядом с дверью и начинаю колотить по ней ногами, но она не двигается. Я пинаю по ней еще и еще, все сильнее и сильнее, потом встаю на нее и, не думая о том, что ногам нанесу тем самым лишь больший вред, начинаю отчаянно на ней прыгать. В тот момент, когда от двери с треском отламываются первые щепки, я полностью осознаю, что сегодня не мой день. И ругаю себя за то, что до сих пор не научился извлекать из собственных ошибок пользу.

Мне до жути хочется выбраться с проклятого чердака, но с окровавленными руками и ногами сделать это тем же путем, каким я сюда залез, я просто не в силах. Мне представляется, что за мной приезжают дуболомы Соболя, и по спине бегут мурашки.

Я схожу с двери и приподнимаю стекловолокно между двумя балками. Под ним отштукатуренный потолок, пробить который, наверное, легче, чем дверь. Я с силой бью по этому месту ногой, и она до середины лодыжки исчезает из виду. Я втаскиваю ее обратно и еще раз ударяю по полу-потолку.

Пару минут спустя передо мной уже чернеет довольно большая дыра. Прежде чем пролезть в нее, свечу фонариком во тьму внизу. Сюрпризов с меня на сегодня достаточно, свалиться отсюда в шахту лестницы я не желаю.

Подо мной ковер. Я прыгаю сквозь дыру, обдирая при этом спину и ощущая новый приступ боли.

Когда я наконец открываю парадную дверь, из фургона выскакивает и опрометью бежит ко мне Джерри.

– Что, черт возьми, с тобой произошло? – спрашивает он.

– А ты как думаешь? – огрызаюсь я. – Я провалился сквозь это долбаное окно в крыше!

– Твои ноги! Ты только взгляни на них! Большое спасибо, доктор, злобно думаю я.

– Дай-ка мне руку, и пошли найдем ванную. Хочу посмотреть, насколько серьезно я покалечился.

Мы приходим в ванную, Джерри помогает мне стянуть с себя джинсы и смывает кровь с моих ног душем.

Большинство порезов на них – обычные царапины, но есть и раны посерьезнее. Здесь же, в ванной, в небольшом шкафчике Джерри находит "деттол" и бинты и приступает к оказанию мне первой медицинской помощи. Лезвием карманного ножа вытаскивает кусок стекла из моей руки, отпускает едкое замечание по поводу того, как громко я ору (а я вовсе и не орал, вскрикнул, может, но не более того; хотя это не столь важно, я чувствую такую адскую боль, что едва не теряю сознание), и обрабатывает раны.

Проходит двадцать минут, а мне кажется – несколько часов. В любом случае время поджимает, давно пора приниматься за дело. Я натягиваю джинсы и на не сгибающихся ногах выхожу из ванной и из дома, отыскиваю в цветочной клумбе рацию и стеклорез и отдаю их Джерри. Задерживаться здесь более чем на десять минут для нас опасно.

– За работу, – говорю я. – Надо поторапливаться. Мы проходим в гостиную, Джерри тут же замечает маленький зеленый огонек в одном из углов и останавливает меня. Я свечу на огонек фонарем. Оказывается, горит лампочка в автоответчике.

– Я подумал, это какой-нибудь датчик, – говорит Джерри. – В таких, как этот, старых здоровых домах бывает по нескольку сигнализаций.

Я киваю, будто знаю, о чем он, черт побери, ведет речь.

Мы начинаем осматриваться по сторонам и обнаруживаем, что здесь почти ничего нет, что комната полупуста. Есть ковер, есть стулья, есть стол и книги, а телека, видака, стереосистемы и след простыл. В тех местах, где они находились, валяются только провода. Тот же сюрприз поджидает нас и в кухне: микроволновка исчезла, а разные склянки стоят на местах. Наверху – та же картина.