Захватывающие деяния искрометного гения

После ночи в реанимации и дня в отделении интенсивной терапии мать перевели в хорошую палату: просторную, с огромными окнами.

– Это палата для умирающих, – говорит Бет. – Смотри, сколько места, есть где с родственниками пообщаться, можно остаться на ночь…

В палате было дополнительное спальное место – большой раздвижной диван, на нем мы и устроились, не раздеваясь. Уезжая из дому, я забыл переодеть штаны, и пятно стало коричневым с черными краями. Время позднее. Мама спит. Тоф спит. Раздвижной диван не особенно удобен. В тело сквозь матрас впиваются металлические перекладины.

Над кроватью матери горит светильник, образуя вокруг ее головы слишком драматичный янтарный нимб. Стоящий за кроватью аппарат похож на аккордеон, только светло-голубого цвета. Вертикально растягивающийся, он издает чмокающий звук. Я прислушиваюсь к этому звуку, и дыханию мамы, и гудению других аппаратов, и гудению обогревателя, и дыханию Тофа, близкому и спокойному. Мама дышит тяжело, неровно.

– Тоф храпит, – говорит Бет.

– Знаю, – говорю я.

– Разве дети храпят?

– Не знаю.

– Послушай, как она дышит. Прерывисто. С большими паузами.

– Ужас.

– Да. Иногда секунд двадцать между вдохом и выдохом.

– Полное безумие.

– Тоф во сне лягается.

– Знаю.

– Смотри, отрубился уже.

– Знаю.

– И постричься ему надо.

– Да.

– Хорошая палата.

– Да.

– Правда, телевизора нет.

– Это, конечно, странно.

Когда большинство гостей ушли, мы с Кирстен направились в родительскую ванную. Кровать в комнате скрипит, да и не хотели мы там спать – комната пахла, как мой отец: подушки и стены пропитаны серым запахом дыма. И вообще, мы туда заходили, только чтобы стянуть мелочь из комода либо через окно выбраться на крышу – туда можно было попасть только через окно в их комнате. Все в доме спали – кто внизу, кто в спальнях, а нам с Кирстен осталась родительская гардеробная. Мы принесли с собой одеяла и подушку и постелили на ковре, между гардеробом и душевой кабиной у зеркальной двери шкафа.

– Так странно, – сказала Кирстен. Мы с ней познакомились в колледже, встречались уже несколько месяцев, хотя долго старались особо не сближаться, – мы очень нравились друг другу, но я боялся, что такая рассудительная девушка и к тому же красотка быстро меня раскусит, – пока однажды она не поехала вместе со мной домой на выходные, мы пошли на озеро, и я рассказал ей, что мать у меня болеет, конец ее близок, а она сказала, что это странно, потому что у ее матери тоже опухоль мозга. Я знал, что ее отец бросил семью, когда она была маленькой, что с четырнадцати лет она работала круглый год, я знал, что она сильная, но вот с ее губ слетело это новое слово, это смутное словечко. И с тех пор наши отношения стали более серьезными.

– Слишком странно, – сказала она.

– Да нет, все хорошо, – сказал я, раздевая ее.

Все спали: мать в комнате Бет, мой друг Ким на диване в гостиной, мой друг Брук на диване в большой комнате, Бет в моей старой комнате, Билл в подвале, Тоф в своей комнате.

Мы молчали. Ничего больше не осталось.

Бет вспоминает первой, посреди ночи, и порывисто вздыхает. Все последние дни мы смутно держали это в уме, но потом забыли и опомнились только сейчас, в 3:21 ночи, что завтра – сегодня – у нее день рождения.

– Черт.

– Ш-ш-ш.

– Она не слышит. Спит.

– Что будем делать?

– Тут есть магазин подарков.

Она не узнает, что мы почти забыли.

– Верно. Воздушные шарики.

– Цветы.

– Надо подписать, что это от Билла тоже.

– Ага.

– Может, какую-нибудь мягкую игрушку?

– Это будет слишком банально.

– Какие еще варианты?

– Ой!

– Что?

– Тоф лягнул меня.

– Ворочается во сне. На сто восемьдесят градусов.

– Слышишь?

– Что?

– Слушай!

– Что?