Нежный человек

– Красиво, правда?

Солнце переспелый цитрус раскидало по крышам оранжевые корки. Шпиль Петропавловской крепости отсвечивал до боли в глазах…

– Ладно, пойду.

– Заходи завтра.

– Посмотрим.

Следующий день они тоже были вместе. На первом этаже во дворе дома Александра, в зассаном тупике с окном прямо на круглые помойные баки, жил сумасшедший Кирилл. Александр слышал, как его забирали, он орал, выбил стекло в единственном окне. Сумасшедший любил путешествовать, зимой и летом в сандалиях на босу ногу и длинном до колен пиджаке. Старухи рассказывали, когда его в последний раз сняли с поезда, где-то под Москвой, он Кирюшей Андроповым назвался.

Александр выдернул фанеру, которую дворник вставил вместо стекла, и друзья залезли в жилище несчастного. Весь пол в комнате был усеян детскими игрушками, головы кукол насажены на горлышки пустых бутылок. Здесь было очень много банок и бутылок из-под иностранно пива, в глазах рябило от этикеток, там были львы и лошади, целые произведения – картинки, как в книгах о приключениях. Сумасшедший набирал эти сокровища на помойке у посольства на улице Бармалеева, его почему-то не гонял милиционер, который сидел в стеклянной будке.

Кухни не было, умывальник тут же и крохотный унитазик в углу, на вбитом в стену гвозде висел тот самый пиджак. Александр пошарил в карманах, нашел три копейки. Подобрали несколько самых красивых бутылок, солдатиков индейцев, Женька нарыл импортную модельку "Альфа Ромео" с открывающимися дверями и журнал "Нэншнл джиографик". Разглядывали голые жопы папуасов, поделили журнал пополам. Александр урвал себе с рекламой "Мальборо" – усталый ковбой на лошади, джинсы, сапоги, лассо, красная пачка сигарет в кармане рубашки.

– Отдай мне, я нашел.

– Пососи, помолодеешь.

Женька заплакал, Александр удивился.

– Ты чего? Да бери, ладно…

Они расстались на углу Щорса и Лахтинской.

– Заходи завтра.

– Посмотрим.

– Приходи, пожалуйста.

– Хорошо-хорошо.

Но вечером к Александру пришел дружбан Мишка, про Женьку он сразу забыл.

Последние дни лета они носились по улицам, играя в войнушку, смотрели "капитана Врунгеля" у Мишки дома, Мишка показывал новые изобретения. Подводные лодки, космические корабли, палубы, каюты, пушки, лазерные пулеметы, все четко красной и зеленой авторучкой на альбомных листах.

Мишка вообще много знал, например, что Терешкова обосралась когда приземлилась, что Райкин еврей, Демис Русос кастрат, да много чего.

Утром первого сентября Александр вышел из дома в восемь пятнадцать, вокруг цветы, пионерские галстуки, все счастливы. Впереди пара – мама и дочка. Улица кончилась, перекресток, красный свет. Всем стоять, пропустить автотранспорт, они замерли, пропуская трамваи и грузовики.

Сначала он узнал маму, мама узнала Александра, что-то сказала дочке, девочка обернулась, это был Женька. Волосы собраны на бок, заколоты железной божьей коровкой, школьное платье, белый передник, голые коленки, белые носки, туфли.

– Ха-ха, – сказал Александр, – ха-ха. Блядь…

Трамвай фыркнул бенгальским огнем, поворачивая на проспект Чкалова. Зажегся зеленый, дороги их разошлись пятьдесят первая школа налево, пятьдесят шестая прямо. Женька еще раз оглянулась, ее взгляд – извини, так получилось. И Александр сразу вспомнил: браслетики и слезы из-за какой-то хуйни, и дурацкий смех и это "проводи меня". Тогда зимой он принял ее за мальчишку, а она не стала возражать, может, разосралась со всеми сразу подружками, может быть…

Он очень плохо соображал в этот день первого сентября, на уроках смотрел только в окно, где в пяти минутах ходьбы, стоит точно такой же казенный дом, и слышал грохот трамваев прямо под окнами ее класса.

После последнего урока он побежал туда, увидел ее за школой, там гуляла группа продленного дня. Мальчишек не было, девочки скакали по квадратикам, нарисованным розовым мелом на асфальте. Женька была с ними, но не прыгала, сидела на скамейке. Он спрятался за тополем, разглядывал ее, будто видел в первый раз, но он и видел ее впервые.

Побежал домой. Родителей еще не было, записка на столе, кастрюля и сковородка в холодильнике…

Александр вспомнил кровь на снегу, гопников, как летом она сидела на подоконнике и смотрела на него, обижалась до слез из-за какой-нибудь ерунды. Заплакал и он. Это было совсем другое, он совсем не понимал, что с ним происходит, просто очень хочется плакать, и все.

И он спрятался. После школы не выходил на улицу, в выходные сидел дома, если шел гулять, то в другую сторону от ее дома…

Через два месяца острая боль прошла, он отпросился с физкультуры, побежал к пятьдесят первой школе. Нашел ее класс по расписанию уроков, дождался звонка на перемену. Знать бы еще фамилию. Распахнулись двери кабинетов, стало шумно, тесно, ее нигде не было…

Утро седьмого ноября, на кухне чад, стук ножей, женщины в нарядных кримпленовых платьях, воздушные шарики под ногами, телевизоры на всю катушку – ура! товарищи! ура!

Улицы пустынны, праздник грохочет в центре, Александр весь день гулял из кинотеатра в кинотеатр. Обедал на кухне на подоконнике, в комнате много народу – пришли гости. И снова на улицу. Когда стемнело, добрался до улицы Ленина, свернул во двор с фонтаном. Поднимался пешком, несколько раз возвращался, прыгал вниз через две ступеньки. Шел обратно.

Дверь была опечатана, белая полоска бумаги и жирная печать – герб Советского Союза. Громыхнул лифт внизу, вздрогнули канаты, кабина поехала вверх, остановилась, вышла старушка, стряхивая зонтик. Александр поздоровался.

– Здравствуйте!

– Напугал идол! Ты к кому?

– Сюда…

– Они уехали.

– Далеко?

– К себе, – пожала плечами старушка.

Уехали. Печать с гербом. Он все понял, тогда многие уезжали "к себе", это действительно очень далеко и навсегда, как на другую планету, оттуда не возвращаются.

Шел дождь. Шел домой Александр прямо по середине улицы, ни машин, ни трамваев, город парализован праздником. Окна превратились в оранжевые кляксы, в этих электрических колодцах пили, ели, смеялись и танцевали, а он один, шел и плакал. А может и не плакал, это дождь склеивал ресницы и тек по щекам.

Он увидел своих родителей через витринное стекло в одном из "близняшек" на Большом проспекте, кафе между Гатчинской и Лахтинской. Им хорошо, друзья отца с работы усатые мужики, графин с коньяком, отец наливает, все курят, свободных мест нет.

Мимо него в сторону Васильевского острова люди шли на салют компаниями большими и маленькими, кого-то волокли, подхватив подмышки. Милиционеры на перекрестках поднимали упавших, подталкивали, направляли…

Дома смрад от пустых бутылок и грязной посуды, стол не убран, пластинки на полу…

– Хорошо, – сказал Александр, – осталось три класса, каких-то три паршивых года.

И в мореходку, в первом же порту на том берегу Атлантики, он тихо уйдет. Будет искать ее, пока не умрет в картонной коробке от голода и холода у подножия какого-нибудь небоскреба. А мимо будут ходить туда-сюда "простые американцы, которых ждет новый виток инфляции и скачок безработицы, повышение цен на лекарства и товары первой необходимости"…

А может не ждать? Есть же автобус 128-й с Петроградской в Гавань. Бюст пограничника в стеклянном кубе, турникет, корабль и голубая акватория мирового океана. А вдруг, а может быть. Ведь сколько раз он проходил незамеченным мимо билетеров в "Молнии"…

Фантик ее от жевачки "Ригли" – Бруклинский мост несколькими пронзительными штрихами…

Громыхнуло, черное небо стало розовым и сразу желтым – салют начался, с праздником дорогие товарищи! Ура!

Память заедает, дергается будто кадры на пленке испорченного кинопроектора…