Нежный человек

Люди, люди, люди на Невском все одинаковые старые и молодые, алкаши и непьющие, но все равно одинаковые. Как мои родители и родители моих друзей, нормальные и обычные, со всем согласные. Идут, почти маршируют.

Гостиный Двор, спекулянты в "тупорылых" куртках, кроссовках "минакат". Думской переулок заставлен "жигулями", деловой мир – официанты, таксисты, "мамины хуи", толстые дядьки в клетчатых кепках, выскакивающие из подсобок Елисеевского со свертками под мышкой. И я такой в голубой болоньевой курточке, выданной в ПТУ стою, курю.

Безумный был этот восемьдесят шестой, грохочущий. Челленджер, Чернобыль, комета Галлея. Как-то нам было насрать на все катастрофы мира. Мы ходили в клетчатых рубашках и вареных в хлорке джинсах, кеды варились в одной лохани вместе с джинсами. Мажоры щеголяли в гавайских рубахах, белые такие в пальмах с коротким рукавом, это было очень круто.

Через два года в первое после армии лето, я встретил Леху Марычева все в той же рубахе. Пальмы завяли, и сам Леха выгорел настолько, что не узнал меня. А может просто подходила его очередь – я шел мимо "стекляшки", везде очереди, за любой фигней, талоны, талоны на водку, хлеб, стиральный порошок. Я пошел дальше по улице Софьи Перовской, из всех окон "Ласковый май", в сумке приятно булькало "счастье" ноль пять и две по ноль семь, мне западло было маяться в очередях. До самой эпохи "Рояля" я покупал бухло у спекулянтов. Помню, обернулся, "стекляшка" опоясанная тройной очередью, Марыча уже не видно, засосало толпой в кафельные недра магазина. Вернуться? Налить? Интересно же, как они тут два года.

Я махнул рукой и пошагал дальше.

Осенью того же года я женился и переехал к жене на проспект Большевиков, никого с ФРГ я больше не видел…

Кира переживает за Донецк. Она сидит у меня на кровати, смотрит новости, показывают старушек в разгромленных домах.

Потом помогает мне заклеивать окна, говорит, что выходит замуж, что ее "увезут по осени", что беременна.

Планшет проебан, не беда, теперь у нее есть Лепешка молодой бомж, я их и раньше видел вместе. Они очень похожи Лепешка бородатый, в разных ботинках, у Киры на кроссовках вместо шнурков проволока, черные джинсы блестят от грязи, их можно принять за кожаные. Интересно, она ебется с ним? Не может быть.

Каждое утро топчут банки во дворе, рядом куча металлолома собранного по помойкам. Этого хватает на пару бомж-пакетов и поллитра разведенного спирта.

Как-то вижу – идут. Полные карманы конфет, у Лепехи слюни шоколадные висят. Кира высыпала мне в ладонь, дорогие конфетины – "трюфеля", "золотая Москва"

– Еще водка есть, будешь?

– Откуда?!

– С кладбища…

Лепешка захихикал, достал из карманов несколько недопитых бутылок, были еще бутерброды.

– Сегодня много похорон, удачно сходили…

Октябрь. Грязь, дождь круглые сутки. Тоска. Ничего не хочется. Надо убить мышь, каждую ночь это ничтожество шуршит попискивая, что-то грызет под тумбочкой, залить "макрофлексом" все ее норки.

Киру не видел несколько дней, думал шляется где-нибудь, как обычно. Но по вечерам горел свет в ее окне, заболела, наверное. Звоню.

– Ну, ч-ты?

– Сдохну сегодня.

– Так заходи, налью.

– Мне не встать, зайди сам. Дверь открыта.

Поднялся на второй этаж, вижу кляксы крови на ступеньках. Даже и не помню когда был здесь в последний раз "наверху", мне просто здесь нечего делать. В детстве ходил с бабушкой к соседям смотреть телевизор, это было очень давно. Почти ничего не изменилось. Двери все также обиты кожзаменителем, вата торчит из дырок…

В общем. Может быть, когда-нибудь я стану писателем, и смогу нарисовать, представить вам коробочку из дерева и полиэтилена, эти девять, может, десять или двенадцать квадратных метров под названием КОМНАТА КИРЫ. Сейчас я бессилен, у меня нет нужных слов, нет прилагательных и глаголов, деепричастий и междометий.

Но попробую. Начну с того, в единственном окне нет стекла, рама забита полиэтиленом. Как она здесь живет зимой, не понятно. Переступив порог, я оказался на дне воронки, стен не видно, от центра в углы комнаты до самого потолка, завалы самого разнообразного мусора. Больше железа – огрызки каких-то электроприборов, мотки проволоки, напизженный по огородам садовый инвентарь, допотопные осциллографы и системные блоки, дырявые ведра и кастрюли.

– Это мы потом сдадим…

Пакеты с каким-то говном, пола тоже не видно, есть маленький кусочек, эпицентр этого хаоса, на котором стоит табуретка. На табурете тарелка, кружка и оплавленный тройник с проводами в разные стороны – лампа, телевизор и электропечка. С потолка свисали два оголенных, растопыренных в разные стороны провода. У дальней стены кровать и большое зеркало с надписью лаком для ногтей – "я тебя люблю". На единственной живой стене портреты Аршавина, еще какие-то лица из журнала "COOL" с тех времен, когда Кира ходила в школу.

– Посмотри телевизор, совсем сдох. Скоро "Физрук" начнется.

– А где?

– Вон.

Его и не видно, хоть выпуклый экран торчал из завалов грязной одежды. Совсем старенький "Рубин" я таких тысячу лет не видел.

– Твоя кровь на лестнице?

– Наверное…

Она сидит на кровати в "кенгурухе" нахлобучив капюшон, вижу только ее губы разбитые в фарш. Конкуренты на кладбище поймали, Лепехе вообще не встать, по хребту каким-то железом уебали, лежит у себя в вагончике. Телевизор ее сдох, я даже ничего и не пытался.

– Ладно, – говорю, – пошли ко мне.

– Иди, попозже зайду. Спасибо за пиво.

Пришла вечером, принесла спирт, я отказался – завтра рано вставать. Уснула на диване. Ночью разделась, легла ко мне, включила порнуху. Я тоже проснулся.

– Слышь, иди домой.

– Как у тебя хуй, – говорит.

Я смотрю будто издалека на ее белое лицо в черных пятнах гематом, голые плечи. Комната в фиолетовой мгле, телевизор без звука, на экране жилистый поршень херачит ротовую полость, у Киры глаза блестят.

– Видел? Тоже хочу, что бы мне так на лицо кончили.

Она лижет воздух, имитируя шлюху на экране.

– Ладно, спи, кино кончилось, не буду тебе мешать.

Собрала одежду, ушла голая, хлопнула дверь наверху…

И вот повалил снег, как обычно атаковал ночью, пока все спят. И будто все вернулось на триста шестьдесят дней назад, все так близко, что было вчерашней зимой, прошлогодние дела и люди.

Метель танцует с яблонями за тонким стеклом, высвистывает на улицу, черное небо, белая земля и круглая луна. Печка лупит теплом, раннее утро, и замечательно, что пятница.

"Главное воспоминание моей жизни" наваливается и никуда не деться, особенно, когда не эта октябрьская подъебка с ложным ощущением весны, а когда валит по-настоящему, стеной и белым-бело, как в лесу.

Умные люди говорят – все не случайно, все логично. Великая Логика и есть – Он, Божественный Свет. Вот человечишко к примеру спортсмен, считает себя мастером, а на самом деле живет лишь для того, что бы спросить "который час" у прохожего в такое-то время, такого-то числа, что бы тот прохожий опоздал под колеса летящего грузовика, а потом этот прохожий в свою очередь отвлек другого, а тот что-то сказал следующему, и так далее, пока мистический грузовик не собьет того, кого надо, ради синхронизации каких-то блядских глобальных процессов. И спросил сколько время спортсмен у того прохожего и все, он больше не нужен, он выполнил свое предназначение, и гори ты инсультом. А у этого сердце, когда вскрыли, величиной с голову, не пил не курил, тридцать восемь лет, двое детей. Еще одна тридцать девять, на работе плохо стало, пока скорая ехала, все. Тромб. Сорок три, тридцать семь, парень совсем молодой ехал себе на машине вечером с работы, навстречу дурак пьяный за рулем, хоп! Как комара. Но я не об этом, грустное потом, а сначала…

И выползают на сцену персонажи полузабытой пьесы, едва тлеющие в памяти имена, декорации сточенные временем. Слышу шарканье тысячи ботинок по асфальту, музыку с палаток, какофонию большого перекрестка в самом центре города, Сенная площадь.

Декабрь тысяча девятьсот девяносто девятого года, газетная точка напротив "Макдональдса" прямо у входа в метро. Столик, зонтик от снега, газеты, журналы, железная банка из-под монпансье для мелочи. Под столом баул с газетами, лучше всего берут "Панораму" и "Спорт Экспресс", продавец в ватных штанах, валенках и ватнике. Это я. Сметаю снег щеткой с обложек, газеты перетянуты резинкой, что бы их потом не собирать по площади. Подходит человек в куртке "аляске" с нахлобученным капюшоном, на шее пижонский желтый шарф в мелкую клетку. Это Серега Тен владелец газетной точки, хозяин. Я отдаю ему деньги, честно говорю, сколько съел и выпил, бьет пушка на Петропавловской крепости, полдень…