Лаура

Выехав из села, я пересек железнодорожные пути и, оставив слева позади себя большой пруд, помчался на север.

Я ехал из Лунино, где у меня были работы, домой в Саранск. На автомобиле до Саранска можно добраться двумя путями: более живописной местностью по федеральной трассе вдоль Сурского леса и реки Суры или же проехать по дороге местного значения степными долинами до трассы на Рузаевку. У меня оставалось немного времени и было еще одно важное личное дело, поэтому я выбрал второй маршрут.

Дорога в две полосы змеей тянулась к горизонту. Редкие встречные автомобили с шумом проносились мимо, в приоткрытое окно врывался горячий воздух, приглушая радиоприемник. Вокруг до самого горизонта были видны огромные пространства полей, засеянных разными культурами и отгороженных друг от друга посадками деревьев или оврагами в зарослях кустарников. Все это таяло в нагретом за день воздухе, как сквозь едва заметную вуаль. Но солнце уже перевалило зенит и медленно направлялось к горизонту в точку своего заката.

Там, где я сейчас ехал, в конце XVII века была граница Русского государства, далекая периферия его, выдвинутая вперед от основного населения, его защитная полоса, охранявшая покой русской земли от неспокойных ее соседей, приходящих на разбои и грабежи из Дикого поля.

Я представил себе те далекие времена, когда мчались здесь между станицами отряды засечных сторожей, высматривающие зорким взглядом непрошеных гостей из чужой земли. Как, должно быть, жутко смотрелись в их глазах эти бескрайние долины и пространства заросшей бурьяном земли, от самого горизонта ожидавшие всякую минуту появление неведомой чужестранной дикарской силы, желающей нарушить их покой, разорить их поселения, убить их сыновей и увести в рабство их жен и дочерей. Особенно жуткими мне представлялись их ночные дозоры. О чем разговаривали они друг с другом, проезжая верхом на лошадях, неся охранную вахту и о чем думали?

Чуть позже, уже в начале XVIII века, когда границы государства отодвинулись еще южнее, а сама Россия встала на путь усиления и превращения в империю, в этих местах стало спокойнее, и ее начали осваивать переселенцы из центральных районов. Тогда-то в этих краях появился и осел для жизни некий стольник Степан Григорьевич Чирков, упоминаемый в боярских списках XVIII века: «От августа в 28 день по смотру боярина Тихона Никитича Стрешнева для старости от службы отставлен», «137 дворов», и вот эта еще запись с условной датировкой 1706 годом: «Умре»… Так или иначе, но село, в которое я держал путь, и сегодня называлось в честь этого отставного стольника, а может быть, и его служивого отца или деда, был же он Чирковъ сын…

Село называлось Чирково: «село Ивановское, Чирково тож». Отец мой в самой ранней юности приезжал сюда летом вместе с братом и своими родителями, моими дедом и бабкой, к их родителям, моим прадедам. Мои корни по отцу были с неизвестных времен отсюда, и хоть мы и не упоминаемся ни в каких боярских списках, поскольку были обычными крестьянами, но запись и о наших предках, полагаю, была хранима здесь сначала в старой церкви, ведущей свою историю от 1779 года, много раз перестраивавшейся и в один год спасшейся от большого пожара, бывшего в селе, потом в новой, построенной здесь и освященной в самый последний год царской власти, за год до рождения моего деда Петра Никитовича…

Тогда сюда добирались на лошадях от железнодорожной станции в Лунино по проселочным и полевым дорогам. В связи с этим вспомнился мне один факт.

Мой дед большую часть жизни увлекался фотографией, фотографические карточки хранились у него в кабинете в шкафу в коробке от патефона. Там они лежали стопками. У меня был свободный доступ к этому архиву, и я часто смотрел эти фотографии, перебирал их, когда гостил у них один, без своих двоюродных братьев, то есть когда не было шумной компании и игровых идей и я мог заняться созерцанием, мыслями, тогда непонятными еще и для меня самого. Когда открывалась эта коробка, оттуда доносился запах фотографий, старинных денег (тоже хранившихся там) и чего-то еще, напоминающего книги. Мне кажется, этот запах добавлял просмотру фотографий еще более значимости и интереса, как бы посвящая меня в какие-то тайны того, что на них было запечатлено. Помню, меня всегда поражала там серия фотографий похорон брата моей бабки, который перед Новым годом, задержавшись по делам в Лунино, выехал поздно домой и, быв выпившим, заснул по дороге на повозке, а лошадь сбилась с пути, и он замерз.

На этих фотографиях, черно-белых, он лежал в гробу, вокруг стояли родственники, а его лицо, мертвенно-бледное, было покрыто темными пятнами. Тема смерти тогда впервые в жизни открылась для меня: жуткими, непонятными чувствами и мыслями.

С этими мыслями и воспоминаниями я доехал до села Михайловка. Это была достаточно большая деревня, во времена детства моего деда имевшая единственную школу в округе, в которой он и учился. Он мне рассказывал, как ребенком ходил по полю вдоль речки Ломовки в школу, по дороге играя в свои детские игры. Зимой посещение школы было более стабильным, в период посевной и сбора урожая приходилось часто пропускать занятия, помогая по хозяйству. Сейчас от Михайловки до Чирково есть асфальтовая дорога, на которую я повернул.

Пока подъезжал, сердце начало сжиматься, как будто ожидая чего-то особенно важного. В самом деле, все эти прошлые рассказы деда о своем детстве, все это представление российской глубинки, деревни мною, ребенком, родившимся и жившим в Средней Азии, было больше похоже на картинки из книжки, на легенду, давно и много раз прочитанную, на созданные по этим книжкам образы. А теперь я еду, чтобы увидеть то, с чего рисовались эти картины и образы. Увидеть наяву…

В Ташкенте на Северо-Востоке (так назывался район, где жили в конце жизни мои дед и бабка) у пятиэтажных панельных домов с двух сторон, кроме двора, были еще и свои огороды. Там росли и садовые деревья – вишни, абрикосы, черешни, персики, – и кустарники (особенно мне запомнились густые кусты ежевики), и много всего, что в здешних краях почли бы за экзотические дары природы. Но тогда меня привлекала растущая в одном из огородов, привезенная из России березка. Обитающая вне своего ареала, она была высокая, но тонкая в стволе. Сам ствол был бархатисто-белый с черными чечевичками, и так хотелось его всегда потрогать! А взор на нее всякий раз вызывал во мне какую-то непонятную тоску по исторической родине, по России, в которой я тогда и не жил. Можно думать, что все это берется из книг и рассказов взрослых, но я все же думаю, что в том числе есть и некоторая память, передающаяся нам от наших предков дальних и ближних, которая позволяет судить и вспоминать о вещах, лично с которыми не сталкивался. Не от этого ли многие из нас испытывают столь странные ощущения, посещая развалины античных городов?

Дорога в Чирково проходит по широкой вершине пологого холма, и сама деревня, когда к ней подъезжаешь, лежит как на ладони, спускаясь склоном к руслу реки. Вон и сама речка – Ломовка; а вон по тому полю, вдоль реки, дед ходил в школу…

Я повернул в деревню. Дорога пошла вниз по одной из главных улиц, по краям которой стояли дома. Проехал и магазин, по пути встретил молодую маму с ребенком в коляске. Потом небольшой скверик с местным домом культуры и памятником погибшим воинам, ушедшим на войну из этих мест. На обелиске есть и наша фамилия, брата деда. Но к этому я еще вернусь. Я решил сначала осмотреть место, где был дом родителей моего деда, а потом уже на обратном пути заехать к памятнику в сквере.

Не помню теперь, каким образом я нашел именно то место, где был их дом. Наверное, повезло, что к нему идет главная дорога в селе. Подсказал и отец, которому я позвонил, когда уперся в старый мост через Ломовку, деревянный, с настилом из ржавых кусков листового проката, по виду построенный очень давно, теперь ветхий и зыбкий. Переехать речку по нему я не решился. Припарковав здесь машину, я вышел. Отец по телефону рассказал мне то, что он помнил об этом месте, сказал, что в речке они детьми, когда приезжали сюда с родителями, купались, и на его памяти она была достаточно широкая. Теперь же обмелела и вся заросла рогозом по берегам и кувшинками. И этот мост отец тоже помнил из своих детских воспоминаний, вряд ли его перестраивали с тех времен.

Точное место расположения дома мы определили уже позже, по сделанным мною фотографиям. Теперь же я могу это рассказать. Двор располагался сразу по правую руку от моста, если его пересечь, на небольшом возвышении над руслом речки. Сейчас там остались лишь остатки фундамента, густо заросшие травами и сорняками, углубления от него. Это была уже окраина деревни. Я перешел по мосту, на обратной стороне сделал несколько фотографий с разных ракурсов. Стоял, представляя, как давно вот здесь деда ребенком будили ранним утром, сонному давали с собой еду, сажали на лошадь и отправляли в поле пасти стадо, как он зимними днями уходил в школу, как резвились в речке уже его дети, мой отец с его старшим братом… Все то, что мне рассказывалось когда-то. Странные это были ощущения.

Потом я пошел к машине, думая, куда теперь. К мосту спускался мужик. Я решил его поспрашивать.

– Добрый вечер. Мой прадед здесь жил давно, я приехал посмотреть на эти места. Вы не знаете, где был его дом? Его звали Никита Черняев.

– Добре. А, Чернявы… – он именно так сказал. – Да здесь много Чернявых живут. И вон там, – он указал на запад в конец деревни вдоль извилистой дороги, – и вот на главной улице Чернявы живут… Никиту?.. Нет, не помню, но вот помню других, – и он назвал мне нескольких Черняевых, которых я не знал.

Потом наш разговор зашел о доме культуры в сквере. Он рассказал, что раньше там была церковь, а потом ее переделали в дом культуры. А через несколько лет он сгорел. Остатки стройматериалов будто бы использовались при строительстве современного его здания.

Мы еще немного поговорили, потом мужик пошел своей дорогой, а я поехал на местное кладбище, по пути заехав в сквер памяти.

Сквер был небольшой, в пределах аккуратно скошенного газона, и хорошо освещался уже вечерним солнцем. С одной стороны стояло здание дома культуры, напротив него небогатый, но ухоженный металлический конусообразный обелиск, увенчанный красной звездой, по бокам которого располагались панели со списками погибших в Великой Отечественной войне жителей деревни. Я подошел к обелиску. Среди погибших есть брат деда – Черняев Николай Никитович. Его призвали летом 1942 года, и он пропал без вести в первом же бою (за город Воронеж в составе 676-го пехотного полка 15-й стрелковой дивизии). Позже, когда стали общедоступны некоторые архивы войны, мы нашли в базе данных документы, подтверждающие, что он был пленен в июле 1942 года и умер от туберкулеза в лагере для военнопленных Шталаг VII A 9 ноября 1944 года. Отец рассказывал, что у брата деда были проблемы с ногой, он прихрамывал.

Небольшое деревенское кладбище располагалось западнее деревни на некотором удалении от нее. Среди чистого пространства поля оно оазисом выделялось своим деревянным ограждением, в пределах которого среди могил росли высокие деревья и густые кустарники. Я подъехал к входным воротам, которые были открыты, зашел в его пределы и стал ходить среди могил, читая надписи на них. Фамилия «Черняев» попадалась очень часто, но никто мне не был известен. Тут похоронены родители деда, но их могилы я не увидел.

Я прошел по кругу и с мыслями о давнем прошедшем семейном, уже легендарном, вышел к машине. Солнце уже садилось на западе, в кронах кладбищенских деревьев резвились воробьи, дул прохладный предвечерний ветерок. Я еще раз окинул взглядом деревню Чирково, полностью видную с этой точки, сел в машину и отправился домой.

18 февраля.2018, г. Самара

Одна

Маленький городок Об…ка доживал еще один вечер. Где-то слышался дикий смех компании подростков, каким-то эхом отражающийся в вечернем воздухе, по тускло освещенной улице возвращались по домам жители городка. Единственный в городе большой работодатель – птицефабрика разносила в округе кисловатый запах куриного навоза вперемешку с запахом комбикорма. Но жители городка настолько к этому привыкли, что совсем перестали различать эти запахи.

Вдоль центральной улицы с самой широкой и самой разбитой асфальтовой дорогой в этом городке стояли по обе стороны в ряд облезлые двухэтажные панельные дома, похожие друг на друга как две капли воды. Почти во всех окнах их горел свет. Одинокие «жигули» шестой модели, виляя, объезжая ямы на дороге, волнообразно освещали светом фар кусты вдоль пешеходной дорожки. Посередине этой центральной улицы в углублении от дороги располагался магазин «Продукты», около которого толпились и громко спорили, курили и сплевывали мужики.

Со двора в квартирах каждого панельного дома в окнах можно было увидеть тесные кухоньки с газовыми колонками и шныряющих туда-сюда хозяек и хозяев этих каморок. Практически в каждом дворе сушилось стираное белье на протянутых между перекладинами бечевках.

Перед каждым подъездом стояли ветхие деревянные скамейки, кое-где сохранились лишь их основания. Около облупленных крылец подъездов часто можно было наблюдать вываливающиеся из урн наполненные мусорные пакеты. Изрисованные и исписанные подъездные стены этих панельных домов, когда-то выкрашенные полосой в рост человека в ядовито-зеленый больничный цвет, а теперь выцветшие, бледные, кое-где схваченные грибком, выглядели тускло. Сами подъезды, заваленные скарбом, дурно пахнущие подвальной сыростью вперемешку с запахами готовящейся на кухнях еды, создавали невыносимую тоску бытия.

Вне центральной улицы названный город был совсем как большая деревня: частные дома с дворами и огородами, размещенные небольшими кварталами с границами в виде узких дорог. Не было только деревенского пространства, все участки скучились, сбились как бы друг на друга. И только летняя свежая листва на деревьях во дворах и огородах придавала жизненных красок этому заброшенному по сути месту.

Сейчас он мчал по трассе в сторону этого городка.

***

Этот период жизни он вел себя распутно, отпустив волю на свободу, заглядывался на хорошеньких девиц, мечтал о них, раздражал себя воображением, искал и имел мимолетные связи.

Его жена, на которой он женился пару лет назад, была ему чужая, и он не чувствовал к ней настоящей любви, хотя первое время пытался уверовать в обратное. Он и женился просто потому, что уже на первом свидании, когда они целовались, это было почему-то между ними решено. Она была некрасивая девушка и пленилась его тогдашней чистотой и добротой, привязалась к нему. Возможно, даже полюбила. Но полюбила по своему характеру: просто, рационально, не сходя с ума. А он, неопытный еще в любовных делах, решение это даже не думал оспаривать.

До нее долго, платонически и безответно был влюблен в школьную подругу, с которой по не зависящим от него обстоятельствам расстался почти сразу, как только они начали сближаться, но из которой со всей юношескою романтичностью создал божество и в мыслях о которой, как с иконой, жил последние годы, не смея и подумать о другой женщине около себя.

Долго не подпитываемое извне чувство в один момент дало трещину. Вдруг все поломалось внутри него, мираж растворился, он стал тяготиться своим одиночеством и захотел другого идеала – тихого семейного счастья. Тут первой на перекрестке судьбы и оказалась его будущая жена. Он уверил себя, что другого выбора и быть не может, тем более с ней случилась первая в его жизни близость. На свадьбе он словил себя на мысли, что его невеста ему не нравится. Но тут же постарался забыть об этом.

Семейная жизнь не оправдала его ожиданий, и он быстро в ней разочаровался. Всего год брака разрушил в нем идеалы, ему показалось, что вся жизнь его не удалась, томился душой и не видел выхода.

В это время его окружало общество вполне легкомысленное, те временные товарищи и знакомые, советчики и мнимые единомышленники, которые и словом, и примером выказывали ему, что нет необходимости париться по пустякам, надо брать от жизни все, один раз живем и прочее, и прочее. И он поддался на их образ жизни и, как говорят, загулял, хотя в душе очень тяготился этим положением дел.

Последний год прошел незаметно и ничем не запомнился. Были какие-то связи, но от них было только гадливо на душе. Но и остановиться ему не хватало решимости, его несло по направлению ветра, как пушинку, а желания сопротивляться не было. И он не сопротивлялся.

***

В приоткрытое окно машины залетал прохладный поток встречного воздуха, и быстро уносились назад березовые насаждения по обеим сторонам дороги. Солнце уже зашло, на землю опустилась вечерняя прохлада вместе со сгущающимися сумерками. Он включил ближний свет фар. Сигнал радиостанций постепенно затухал, заставляя радиоприемник хрипеть. Когда шумы стали неприятны, он выключил радио и закурил – уже пятую сигарету с того момента, как выехал из города.

От мысли о встрече с незнакомой красивой женщиной, с которой уже имеется немая договоренность на близость, по телу от головы до ног пробежал холодок, на несколько секунд задержавшийся в районе ступней. Но он продолжил думать о ней и распалил свое воображение до учащения сердцебиения.

Три часа назад он еще не знал о ее существовании, нашел ее страничку в социальной сети и написал ей, совершенно не ожидая никакого ответа: «Привет! как дела?» Странно, она ответила: «Привет! Дела лучше всех, наконец то одна осталась, муж в командировке. Но как-то скучно!» После получасовой переписки, где он намекал, что и его вечер свободный, а он легок на подъем проехать сто километров, она наконец пошла на авантюру и решилась пригласить его к себе домой.

Кареглазая брюнетка, прямое каре с челкой чуть выше улыбающихся бровей, в черном платье с бретельками на плечах, с оголенными загорелыми руками, по пояс вполоборота на фотографии. Прямой носик, живые глаза. Алые, чуть подкрашенные губы приоткрыты в улыбке, маленький подбородок. На шее золотая цепочка, клином уходящая к женской груди. Наверное, крестик. В общем, привлекательна до соблазна и, наверное, красива и в жизни.

Жене сообщил по телефону о неожиданных ночных работах. Она, зная специфику его должности, вовсе не удивилась, только сказала: «Хорошо, дверь тогда закрою на ключ. Как вернешься, не звони, открывай ключом».

Трасса, виляя между холмами и оврагами, заросшими полевыми травами, взяла вверх, расширилась и выделила полосу для поворота направо. Синий указатель перед поворотом сообщил, что осталось проехать двадцать километров. Он повернул.

Дорога сузилась, оставив для движения по одной полосе в каждую сторону. Асфальтовое покрытие стало шершавое, треснувшее, обшивка потолка неприятно загудела. Аппендикс, ведущий в городок, был пуст – встречных машин совсем не стало. Звонко двумя двойными краткими сигналами отозвался телефон. «Едеш», – почему-то без вопросительного и мягкого знака на конце пришло сообщение от нее.

Снова пробежал холодок. Он ответил: «Да, буду скоро».