Свидетели БРТН

– Слушаюсь, Виктор Николаевич, – интимно прикрывая веки, проникновенно пролепетал полковник, занимающийся экономическими преступлениями. – И немедленно доложу в течение недели.

– Да уж, – остывая, буркнул Петров, – побеспокойся, пожалуйста.

В большое окно звучно царапнулись большие ветки, заказанного коммунальщикам на спил пятидесятилетнего вяза, помнившего ритмы и групповые драки трех ударных комсомольских строек города. Присутствующие повернулись на стук: дерево порывисто раскачивалось, теряя утонченную листву, отмершие веточки, сухие узловатые сучья.

6.

Рабочий день города и горожан продолжался. Завоняло органическими отходами, накрывшими населенный пункт с юга, понесло окалиной перегоревшего металла от металлургического комбината с востока, бодренько выбросил порцию амбре прокисших дрожжей с севера соответствующий заводик, понесло пороховым перегаром с карьеров двух горно-обогатительных предприятий с запада.

Ветер, шипя и посвистывая, принялся взбалтывать этот гремучий коктейль, сгоняя к окрестностям плотные тучи, невежливо подталкивая так и не выпрямившееся в полный рост солнце к закату.

Прошло восемь часов. Мрачнело.

7.

К театру для детей и молодежи подкатывали шикарные европейские, североамериканские и азиатские автомобили, из которых, шурша волочащимися по пыльному асфальту разноцветными вечерними платьями, мерцая длинными инкрустированными перчатками и поблескивая всевозможных размеров драгоценностями, величаво возникали женщины. Они слегка в сторонке, терпеливо и благосклонно, дожидались солидных мужчин, оприходовавших мелкие детали по окончательной стоянке железных коней, чтобы рука об руку двинуться к вратам Мельпомены. Возле них государственных мужей и достойных спонсоров, – содрогаясь от пронизывающего все швы ненового, кукольного костюмчика тоненького, уже почти зимнего ветерочка, – встречал сам режиссер и волнующаяся от постоянных приливов директриса театра.

Мощные фары заморских технологических диковин и бледная полная луна, – сменившая в декорациях тусклого неба уставшую звезду, но все равно то испуганно ныряющая за облако, то кокетливо выглядывающая из-за него, – вместо побитых ночными хулиганами фонарей дискретно освещали провинциальную ярмарку тщеславия, выхватывая из сумрака заветные буквы на автомобильных номерах: ААА, магическое число 666, железные аусвайсы с большим российским триколором вместо номера региона в правом углу.

Комплекс зданий администрации и постоянно реконструируемый театр разделяла только замощенная черно-белыми брусками площадь, обозначенная ласковым населением полем дураков, поэтому глава являлся на избранные представления пешком, но в сопровождении смешанной половой свиты подчиненных, отчетливо демонстрируя солидным и достойным, а также прочей разночинной публике, кто в доме хозяин.

В этот день, несмотря на семейную трагедию, Иванов-старший двигался, как привык, в театр, дабы положить начало новому театральному сезону. Жена умоляла его остаться с ней, дома, наигранно билась в истерике и пила стаканами виски, но административный шеф был неумолим, поскольку государственные интересы ставил превыше всех остальных. Минимальное, что он позволил себе, – черный батистовый дорогущий платок, из единственного в городе бутика Славы Зайцева, небрежно, со вкусом вставленный в нагрудный карман черного пиджака. Увидев осунувшегося и похорошевшего, как немедленно постановила дамская половина служивых, от горя главу, работники аппарата срочно переоделись в черные одежды, заныканные по укромным местам кабинетов. Мужчины выставили углами черные, в различной ценовой шкале, платочки, а женщины повязали на головы черные, от бархатных до атласных, кружевные ленточки.

Поклонившись до уровня груди главенствующего, главный режиссер пожал его скупо выдвинутую к животу руку и радостно побежал впереди, открывая двери и словоохотливо щебеча о достижениях и некоторых недостатках вверенного ему муниципального унитарного предприятия зрелищного искусства. Директриса старалась не отставать и не затеряться, что было достаточно трудно, поскольку приходилось пробиваться в толпе приближенных, а также своевременно принимать на плечо специально не удерживаемые предыдущим входящим створки. Она была несколько удивлена угрюмым внешним видом административной делегации, поэтому на ходу быстренько перекинулась репликами с начальницей местной культуры, прониклась моментом и, отстав на пару минут, завернув в кабинетик, живенько переодела пиджачок со светло-кремового на темно-синий, злорадно подумав, что режиссер-то весь в белом, праздничном. Обязательно кто-нибудь да спросит: почему, мол, в такую трудную для отечества минуту вы, гражданин, не скорбите? И отговорки, что, типа, не знал ни сном ни духом, послужат лишь отягчающими обстоятельствами.

Завидев Иванова, зрительный зал встал. Глава важно и достойно прошествовал к сцене, на которой уже толпился минут эдак десять весь творческий коллектив, включая свободных от дежурств осветителей и прочий технический персонал.

Пропели горны, вступила барабанная дробь, сверху приспустился билборд об открытии очередного многообещающего и прочая, прочая… И Иванов приступил к награждению отличившихся в прошлом году сотрудников МУПЗИ. Ведущие артисты получили почетные грамоты всех ветвей власти, включая судебную, и скромные денежные подношения от спонсоров в конвертах. А техническим работникам вручили благодарности и сладкие подарки в виде набора конфет местной кондитерской фабрики, не знающей от затоваренности, куда их еще девать. Был отмечен и Мазик, но поскольку его состояние в коллективе было промежуточным, то получил он грамоту и только сладкий набор. А тетю Машу осчастливили признательностью, вероятно, бракованной еще в типографии, поскольку в заглавном слове имелась ошибочка – «Благодарнасть».

После бурных и продолжительных аплодисментов, сопровождавших торжественное действо, и неоднократных истошных воплей «браво!», «бис!», вольнолюбиво испускаемых истинными любителями прекрасного, Иванов низошел в зал и уселся на первом ряду по центру. По бокам осторожненько пристроились особы, приближенные к главе.

Волобуев-Блинов, развалившийся в кресле, выделенном по квоте правоохранителям, внимательно следил за Иваном Ивановичем. Не то чтобы он хотел увидеть нечто, могущее кардинально помочь ему в расследовании, нет, ему были любопытны косвенные реакции пострадавшего, изменения в поведении и настроении, детали переменившегося внешнего образа и нюансы процедурных поступков. По возможности он всегда вначале наблюдал за пострадавшим со стороны, не обнаруживая своей сущности, чтобы составить по возможности объективное представление о характере и привычках одного из главных фигурантов уголовного дела. Знающий – вооружен, есть поле для следственной игры, выявляются зацепки к розыскной интриге, к тому же обыкновенно основной страдатель почти всегда и первостепенный, или ментально, или реально, сопричастник чрезвычайного происшествия.

Наметанным глазом полковник определил, что к Иванову уже приставили охрану: двое крепких мужчин с бритыми затылками свирепых псов, явно бойцов спецназа, бесцеремонно подняв уже устроившихся, закрепились в креслах у прохода в первом и втором ряду.

– Наблюдаете? – влажно прошелестело над ухом.

Волобуев внутренне вздрогнул, но внешне не подал вида, медленно оборотился: так и есть, крыска Оля из Федеральной службы безопасности.

– Скорее сосредотачиваюсь, – мягко поправил Блинов и полюбопытствовал: – А вы какими судьбами? Неужто на спектакль?

– А давайте поработаем в паре, – мило улыбнувшись кончиками узких губ, над которыми торчали по два коротеньких жестких волоска с обеих сторон, незаметных издали, поскольку были бесцветными, но очень примечательными, когда эфэсбэшница пересекала лицом границы личного пространства собеседника, предложила давнишняя знакомая. – Холмс и Ватсон, Мегрэ и как его там, Ромео и Джульетта, – насмешливо продолжила, наконец-то убравшись несколько назад, Оля, – так будет продуктивнее, быстрее, да и излишняя конкуренция нам ни к чему.

– А вы тоже расследуете убийство? – осторожно спросил Блинов.

– Не тупите, – вальяжно прошипела крыска. – Кто ж в этом сомневался? Сын государственного чиновника, пусть и не очень значимого, но тем не менее родина не любит, чтобы без ее разрешения трогали ее людей.

Свет погас. Занавес поднялся. Сцена осветилась с нескольких сторон узкими прожекторами. В зале смолкли.

– Пойдемте в буфет, – игриво касаясь язычком уха, прошептала крыска, – обсудим совместные действия.

За пыльными, проявившимися при направленном резком свете кулисами протяжно закричали, почти завыли. Волобуев-Блинов, начинавший подниматься, от неожиданности упал на сиденье, Оля обернулась, зрители звучно охнули, зашушукались. Крик продолжался по экспоненте. Цепные псы вскочили, правыми руками нырнув во внутренние карманы пиджаков. Актеры на сцене сбились с ролей, растерянно остановились и стали беспомощно озираться, ожидая какой-то команды. Крик в зените сорвался в визг. Упал занавес. На сцену выскочил бледный, как Пьеро, режиссер и срывающимся голосом сказал, что одному из работников театра стало очень плохо, сейчас у него медсестра, и вызвали «Скорую помощь».

Иванов встал, быстренько поднялась и разнополая свита.

– Включите освещение, – грубо и громко потребовал он.

Режиссер замахал кому-то невидимому, пританцовывая от нетерпения. Вспыхнули все люстры.

Иванов достал платочек и, очень не сдерживаясь, промокнул мокрое лицо, фыркая и отплевываясь при этом как животное, внезапно попавшее в глубокую колдобину и подвернувшее копыто, скомкал батист в огромном волосатом кулаке и швырнул под кресло. Полуповернулся к сцене, гавкнул, как привык на планерках:

– Сволочь! Мы тебе деньги бюджетные даем, а ты демонстрации противоправительственные устраиваешь! Разгоню!

Рывком возвратился в прежнее положение и почти строевым шагом, припечатывая старенькую ковровую дорожку полной подошвой изысканного немецкого ботинка, двинулся к выходу. Спецназ, растолкав плечами чиновную публику, пристроился за спиной, автоматически шагнув в ногу – левой, левой…

Театралы поднимались, озабоченно поглядывая, что делают соседи, и подстраивались под коллективно-бессознательный общий лад, который был направлен к дверям. Режиссер полулежал на подмостках, держась за левую сторону груди, возле него суетилась директриса и актеры. Визг медленно, с достоинством, утих.

– Круто! – заценила эфэсбэшница.

– Давненько в нашей провинции не было эдакого, – она пощелкала пальчиками с длинными наманикюренными ногтями, издавая неприятный коротко-костяной звук, – скандальозо.

– Я согласен, – сказал продолжающий сидеть Волобуев. – Давайте попробуем.

Ольга внимательно и остренько посмотрела на него.

– Я отработаю фактические данные с места преступления, – продолжил, морщась, Блинов, – и результаты судмедэкспертизы.

– А что я? – оскалилась в улыбке женщина.

– Мне нужен ваш анализ, – Волобуев-Блинов уставился в далекий лепной потолок, – городских провластных группировок – кому выгодно убийство его сына.

– В письменном виде?

– Да как хотите, как считаете более безопасным для себя. – Он нагло ухмыльнулся Ольге в миловидное лицо.

Они остались в зале вдвоем. Сцена тоже опустела: главного по зрелищам вынесли на носилках подоспевшие санитары «скорой». Хлопнула боковая неприметная дверца, через которую, как показалось крыске, как-то протиснулась успевшая переодеться тетя Маша с красной метелкой и совочком на длинной ручке с закрывающимся и объемным бункером для сбора мусора.

– Извините, – громко спросил ее через длинный ряд зеленых потертых кресел Блинов, – вы не знаете, кто там за кулисами кричал так… необычно?

Уборщица замедленно оглядела сидевших, болезненно сморщилась и, повернувшись, исчезла там, откуда внезапно и вывернулась.

– Чудеса какие-то, – пробурчал Волобуев. – Пора домой, на покой, к синенькому окошку в мир иной.

– До связи, – бросила, обгоняя на повороте, женщина из спецслужбы.

Волобуев-Блинов вздохнул, не торопясь, зашаркал к раздевалке.

Оделся, вызвал такси, постоял на представительном, в железных кружевах крыльце. Прошел к ротонде, устроенной на краю площади, прямо над обрывом меловой горы, на которой стоял театр, задумчиво посматривая на расстилающийся внизу город, черное небо с крупными белыми звездами, среди которых солидно передвигались желтые и красные огоньки невидимых самолетов. В лицо толкались холодные и влажные порывы ветра, похожие на щенячий нос, от которых хотелось плакать и незамедлительно закончить жизнь самоубийством.