Таёжная повесть

Таёжная повесть
Дмитрий Глебович Ефремов

Это повесть о любви, о том, что человеком, где бы он ни находился, движет желание сердца. Тайга особый мир, в ней хранится первозданная красота земли, и здесь проявляются первозданные качества людей, и их желание любить становится законом для выживания и основой для счастливой жизни.На обложке живопись автора "Рождение реки".

Чёрные следы хорошо выделялись на первом снегу. Они уходили круто в небольшую сопку, и по ним нетрудно было понять, какой был зверь. Он легко преодолевал завалы, каменные осыпи, оставляя на белой поверхности четкие отпечатки немного закругленных спереди парных копыт. Где-то под вершиной сопки густо рос орешник – хорошее укрытие для любого зверя. Никакой охотник, даже самый опытный, не смог бы подобраться к зверю, не оставшись незамеченным. Да и глупо было карабкаться в сопку и сбивать ноги, чтобы потом вновь возвращаться ни с чем. Михаил остановился и отдышался. Изо рта белым снопом валил пар. С утра хорошо подморозило, и хотя воздух постепенно прогрелся за день, в лесу было приятно от прохлады. Приметив упавшее дерево, почерневшее и почти сгнившее от времени, он прикладом счистил с него снег и сел. Его раздирала досада оттого, что ему опять не повезло. Выходило так, что там, где другие подставляли ладошки и собирали, что падало сверху, ему приходилось тянуть руки, подпрыгивать, а оно выскальзывало всякий раз. С утра он успел отмахать полтайги и забрел черт знает куда. Заблудиться он не боялся. Не хотелось бить «копыта», как он называл свои ноги. А главное – все было зря. Не стоило гнаться за быком. Выслеживать его, как выражались охотники —тропить. «Собакам не под силу, а тут человек, да еще с этим», – он с грустью осмотрел ружье, которое держал в руках, и вздохнул. Но азарт – вещь коварная. Зверь заставляет забыть обо всём, даже о главном в тайге. Об оружие.

Он увидел изюбра недалеко от пасеки. Случайно. Бык с богатой короной быстро шел по противоположному ряжу, по самому гребню, выделяясь на фоне неба, затянутого белой дымкой, мощным силуэтом. Даже издали было видно, как вздувались мышцы на его грациозном, до совершенства отточенном природой теле. В такие мгновения человек забывает обо всём. Мечта охотника! Если бы у него был карабин, он бы не промахнулся. Он был уверен в этом на все сто. И тогда сидел бы он уже на пасеке и жарил свежую изюбрячью печенку. Но на коленях лежал старый допотопный дробовик. Зрелище было неприглядным. Обшарпанный приклад едва держался на двух болтах, и в одном, самом узком месте его пришлось перетянуть проволокой. Приклад был ерундой по сравнению со стволами. Вытертые от времени, и поеденные изнутри ржавчиной и раковинами, они уже не стреляли, а просто плевались. От рогатки, наверное, было больше проку, чем от этих стволов. Впрочем, и эта беда была мелочью. Оба ствола раздуло в патроннике. Вытащить из них гильзы, особенно латунные, после выстрела можно было только при помощи ножа или специального шила. Благо, нож был всегда под рукой. Но даже если все огрехи старого «дедушкиного» ружья собрать в общий узел, то они были пустяком по сравнению с главной проблемой. Ружьё осекалось, и такая беда была хуже промаха. Хуже всего, что может случиться на охоте. Такая беда могла стоить жизни. Как он до сих пор не разбил его где-нибудь в лесу, было просто чудом. Михаил погладил стволы рукой. Маленькие снежинки падали сверху и тут же исчезали на вороненой поверхности видавших виды стволов. Ружьё было действительно старым, довоенным. Где-то на замках стояло клеймо мастера, их украшала витиеватая гравировка. Вещь была сделана тогда, когда люди не скупились вложить в работу свою душу и, наверное, получали от этого большую радость. На совесть работали. Жалко было выбрасывать его. Оно было для него просто как память о прошлом. Далёком прошлом мест, в которых он жил. Ему почему-то казалось, что ружье еще сослужит службу. Пока же оно лишь спасало жизнь лесным обитателям. Последняя коза еще раз доказывала это. Она паслась на болотце, среди молодых березок, выискивая среди пожелтевшей травы что позеленее. Он зашел с подветренной стороны и остался незамеченным. До козы было каких-нибудь двадцать метров. Расстояние смешное, и Михаил уже предвкушал победу. Самонадеянность в охоте, как и в любом серьезном деле, —вещь опасная. Первый раз он промахнулся. Он не мог поверить своим глазам. Коза продолжала пастись, лишь озираясь по сторонам. Он выстрелил еще раз и снова промазал, но косулю словно кто-то держал. Она лишь подалась вперед и остановилась. Отчаянью его не было предела. До боли в суставах он сжал цевьё, едва не переломив дробовик пополам. Из груди вырвалось страшное проклятие, то ли в адрес козы, то ли в адрес ружья.

Зверь отпрыгнул в сторону и легко побежал по болоту, подставив ему весь бок, словно дразня. Перезаряжать не имело смысла.

Ему ещё не было тридцати. Всего год назад он жил совершенно другой жизнью. Каждый день в крохотной комнатёшке рабочего общежития, сидя в кровати и подложив под спину подушку, он проверял детские тетради, закатываясь истерическим смехом от нелепости предложений и ошибок своих подопечных. Орудовал, как казак шашкой, красной пастой, раздавая двойки и тройки направо и налево. Вечерами он оказывался в компании таких же молодых, как и он, учителей, споря на самые разные житейские проблемы. Они вечно спорили, бесконечно пили крепкий чай, похожий на берёзовый дёготь, или смотрели «ящик». Когда все надоедало, он пропадал в автоклассе у Тимофеича, где стоял бильярд, и где после работы собиралось много разного люда, и напивался там до помутнения рассудка. Просыпался на следующее утро, не соображая, где он и как попал домой, не в силах вспомнить вчерашнее. Потом он засовывал «лысину» под кран, трезвел, проклиная и себя, и жизнь, и шел на уроки. Так продолжалось два года. И в один не самый прекрасный момент этой жизни он понял, что ему нужен выход. Школа. Общага. Дети. Родители. Так может тянуться бесконечно.

Когда все осталось за спиной, в прошлом, он в сотый раз спрашивал себя: правильно ли он поступил, что вернулся домой и засел в глубокой тайге, в глуши и одиночестве.

Он оглядел свои сапоги, раскисшие от липкого снега. Снег должен был растаять. Первый снег всегда таял, как и первая любовь, оставляя приятные и грустные воспоминания.

Для своих лет он выглядел не так уж и плохо. «Если бы не лысеющий лоб», – он усмехнулся и почесал щетину на подбородке. Кому-то нравились его усы. Их он никогда не сбривал. Они дополняли его улыбку, которую украшали ровные, немного пожелтевшие от никотина зубы.

Михаил посмотрел на небо и огляделся по сторонам. Вспомнив место, он тяжело вздохнул. В пылу преследования он ушёл на добрый десяток километров от пасеки.

«Не хватало еще в этой дыре зверя завалить, – подумал он. —Кто же его выносить будет?»

Коня у него не было. Да и не предвиделось. Хотя раньше, в пчелосовхозе, всем пчеловодам выдавали лошадь. То было раньше. Но, подумав, как следует, он все же сошелся на мысли, что не отказался бы от «мяса». Даже здесь, за десять километров. Он вспомнил, что с утра ничего не ел, а ещё надо было вылезать, тащить свои ноги через два перевала.

Немного отдохнув, он поднялся и закинул дробовик за плечо. Выпустив из-под одежды скопившийся жар, он тщательно заправился, перемотал портянки и не спеша потянулся в сторону пасеки. Досада пропала. Он равнодушно отнесся к зайцу, выскочившему из-под самых ног. Не хотелось нарушать царившей вокруг тишины. В глубине души он смеялся над собой.

Да… Некоторым точно везло. В огромной, бескрайней тайге бывало, что зверь вылетал прямо на охотника и валился у самых ног. Кому-то везло, но только не ему. Поднявшись из распадка, он огляделся: «Час, от силы полтора, и дома». Домом его была пасека. О пчелах голова уже не болела; они мирно спали на соседней пасеке – его-то омшаник требовал основательного ремонта, а вот о желудке позаботиться не мешало. Бак с продуктами давно был пуст, и держаться приходилось только за счет картошки и сала, оставленного лесниками, иногда заезжавшими к нему на Серпуховку.

С сопки открывался красивый вид. Внизу неслышно спускалась таежная речка Столбовка. Сопки мягко расступались перед ней, словно провожали ее до бескрайней равнины, где она сливалась с Самарой и терялась в низменной пойме Амура. Вдоль речки, по болоту, тянулась дорога – две набитые тракторами колеи. Машина по такой дороге могла проехать только зимой.

Михаил спустился с ряжа и вышел на дорогу, по которой уже успел кто-то проскочить, оставив чёткие следы протекторов. Он запросто мог по ним определить, кто и когда проехал. И зачем. Но какой был в этом прок. Настроение вмиг испортилось. Оттого, что всех тянуло в тайгу. За добычей. Все хотели только брать: зверя, лес, рыбу. Лишь бы за это ничего не платить. Все, что угодно, лишь бы даром.

Он огляделся. Даже в этой глуши приходилось озираться и опасаться постороннего глаза. А каково было лесным обитателям, когда очумелые от городской жизни люди лезли в самую глушь за тем только, чтобы в пылу азарта завалить зверя или наколоть хариуса. А ему, кому без тайги и дня не прожить, приходилось прятать дробовик от диких глаз и собирать остатки.

До пасеки оставалось каких-нибудь пять или шесть километров. Он шел не спеша вдоль мелколесья и срывал на ходу подмороженные ягоды калины, от которых кривило скулы. Какая-никакая, а все же еда. Неспешно ступая по белой пелене, он уже мысленно растапливал печку, от которой все время задымляло дом, и жарил картошку. Ему вспомнился далекий Горный; небольшой поселок, затертый среди крутых заснеженных гор, с очень уютной школой, в которой, как оказалось, было что-то притягательное.

Пасека, как всегда, появлялась неожиданно. Выйдя из густого подлеска, он остановился у родничка. Вот что было главной ценностью Серпуховки. Родничок вытекал из-под земли рядом с пасекой, и кто-то мудрый сколотил деревянный короб и обложил родник камнем. Весной вокруг родника рос дикий лук, это Мишка помнил еще с глубокого детства, когда подрабатывал каждое лето у пчеловодов. Он ждал, когда придет весна, и он нарвет дикого лука, и насладится чистотой самой вкусной, как ему казалось, воды, и опьянеет от благоухания проснувшейся природы, наполненной жужжанием пчёл и запахом молодой вербы. Ему до ужаса хотелось лука, именно дикого. Тут же росла дикая груша с огромной густой кроной. Она цвела почти каждый год, но плодов на ней никогда не было. Почему – никто не знал.

На крыльце, привязанный тонкой веревкой, лежал Куцый, пегий щенок с длинными ушами и наполовину обрубленным хвостом. Он терзал старый тапок и рычал на него, как на зверя. Увидев хозяина, щенок залился звонким лаем и завилял обрубком хвоста…

Куцый залаял уже после того, как кто-то застучал каблуками по крыльцу.

– Кого там черт несет? – вслух выругался Мишка. Он поставил на стол горячий чайник и быстро прошел в прихожую, где оставил дробовик. Едва он успел сунуть ружье за печь, как дверь со скрипом распахнулась и весь проем заняла круглая физиономия Тольки Козырева, в народе прозванного Тыквой. Правда, не он один в семье Козыревых носил овощное прозвище. Отец его, Игнаха, такой же мордатый и крепкий, был Помидором, а сына, уже отслужившего в армии, звали не иначе, как Тыквенок. Несмотря на свое прозвище, Толька не был вегетарианцем и мог в один присест уговорить молодого поросенка. Он очень любил выпить и поорать под гармошку; особенно ему нравилось давить первого встречного своими огромными и как у медведя сильными руками. Годы брали свое, но в седой голове, крепкой, как чугунная сковородка, всегда была только одна мысль: где бы выпить на халяву да пощупать баб.

Работал Тыква в тайге, на лесопосадках, и очень часто захаживал на пасеку. Его не раз выгоняли за плохое поведение, но всякий раз принимали обратно; охотников терпеть таёжный быт в районе было не много. Он сразу с порога начал бороться. Его любимым занятием было мериться силой; точно так же он мог забуриться в любой дом и без всякого дела просидеть там весь вечер, пока не налакается.

– Стучат-ца надо! Черт бы тебя побрал, – вздохнул Мишка и рассмеялся.

Тыква расплылся своей беззубой пастью и развел руки.

– Мишшка! – заревел он, как медведь. – Ставь самогонку на стол, а не то заломаю. – Он потянул огромные лапы, чтобы ухватить Мишку за шею.

– Отвали, дя Толя, – засмеялся Мишка, выворачиваясь из-под Толькиной лапы.

– Ну, стакан-то хотя бы нальёшь? Похмелитца надо. Башка болит!

Михаил развел руками и сделал грустное лицо.

– Нету!

– Как это нету? – опять заревел Тыква. – Вчера было, а сегодня нету?

– Выжрали. – Мишка налил себе чая. – Вишь, чего пью.

– На траву, что ль, перешел? Я с тобой тогда вообще разговаривать не буду. – Толька развернулся и обиженно пошел к двери, но тут же резко повернулся и с размаху сел на табуретку, едва не разломав ее своей тушей.

– Тише ты! Мебель сломаешь! Кто чинить будет?

Не обращая внимания на хозяина, Тыква уселся поудобнее и уставился в окно.

– Тебе кто забор-то поредил? – спросил Михаил, тоже высматривая за окном.

–А… С шефами подрались. Зашёл в клуб, на танцульки, а там один комсомольчанин мою старшую щупает. Слово за слово, когда на улицу вышли, наших никого. Пришлось одному отбиваться. Ничо. Зуб-то молочный оказался, значит, новый вырастит. – Толька беззаботно рассмеялся, сполна демонстрируя прореху в зубах. – Речка-то поднялась, – на столбовской манер продолжал тянуть разговор Толя, закуривая сигарету. – Пасеку-то затопить. Шмоет тебя вместе с твоим бесхвоштым.

– Не шмоет, – передразнил Михаил, про себя подумав: «Теперь не отлипнет». (Он знал, что если Толька чего-то захотел, то всегда добьётся своего.) – Ну чшо? Лес-то ваш не спалили ишо? Стоит? – просто так спросил Мишка.

– А чшо-о с им сделатся. Стоит. Денег не платют. Мишка, я бы его сжёг к чертовой матери. – Толька громко рассмеялся. – Все равно спалят, не рыбаки, так наркоманы. Лезут-то, как тараканы, еле отбиваемся.

– Делать вам не хрен. По лесу шляться. Всех зверей распугали. Всё поизуродовали своими полосами. Ходить невозможно по вашим посадкам.

– И не говори, Мишка! – Тыква снова заржал и потянул свои руки, чтобы ущипнуть хозяина за ляжку.

– Уйди! Без тебя тошно.

– Кобеля-то закормил, гляжу. Полёживат себе, не встает, – орал Тыква.

В Столбовом все: и мужики, и бабы, да и ребятня – говорили громко, и незнающему это всегда резало уши. И когда Михаил после своих странствий снова оказался в родных местах, то первым делом отметил именно это.

…– Давай его съедим. Хорошая уха получится.

– Я тебе сожру!

– Шучшу-у. Ружо-то куда успел спрятать? – Толька опять рассмеялся и чуть не свалился с табуретки. – Когда сидьбу-то починишь? Гостям уже и сесть не на что.

Мишку позабавило то, как свободно импровизировал Козырев, как впрочем, и все столбовские жители. К примеру, сидьбой местные мужики называли доску на дереве, рядом с солонцом или кормушкой, на которой прятались, поджидая зверя, и не всякий посторонний мог сразу сообразить, о чём, собственно, идёт речь.

– А каво тебе высиживать здесь? – обиженно спросил Мишка.

– Не твоя забота, – буркнул Толька. – Чаем хоть напоил бы, башка болит.