Уинстон Черчилль. Темные времена

. Позиция Болдуина тоже была показательна и возмутительна. После окончания Первой мировой войны Франция оказалась слишком ослабленной, чтобы позволить себе вновь пройти через подобные испытания. Поэтому верховный главнокомандующий союзных войск маршал Фердинанд Фош (1851–1929) потребовал от союзников, чтобы новая франко-германская граница проходила по Рейну, так как это позволяло создать надежную систему оборонительных сооружений. Но США и Великобритания заблокировали эту просьбу, считая, что перемещение границы с включением во Францию территорий с немецким населением противоречит принципам национализма. Вместо этого они предложили создать демилитаризованную область, выступив гарантами безопасности Франции. Теперь, когда пришло время исполнить взятые обязательства, англоязычные страны от своих слов отказались. «Побежденная, разоренная, одинокая Франция отступила в тень, чтобы там, в уединении, поразмыслить над былой славой», – такими словами в свое время Черчилль описал поражение 1871 года

. Эти же слова можно было повторить и теперь.

Сам Черчилль, наблюдая за развитием событий и понимая, что британское правительство не собирается ни принимать ответных действий против Германии, ни включать его в состав правительства, начал более активно вести себя в палате общин. Он призвал своих коллег одуматься и задуматься над тем, что сам назвал «весьма серьезным происшествием».

В чем была «серьезность» захвата Рейнской области? Не только в том, что имел место наглый обман со стороны Германии и простодушный самообман и «желание быть одураченными»

со стороны британского правительства, принявшего объяснения Гитлера о символическом характере проведенной операции. Не только в услужливом и сознательно скрывающем истинное положение дел поведении английской прессы, «утешавшей рядовых британцев мыслью, что немцы лишь возвратились в собственную страну»

. Черчилль рассматривал произошедшие события как одну из составляющих «огромной трагедии». «Дело не в Рейнской области самой по себе, а в масштабном перевооружении Германии в целом», – объяснял он. События, которые произошли на границе с Францией, – это «всего лишь один шаг, один этап в процессе общей милитаризации»

.

Была и еще одна серьезная причина, заставлявшая уделить столько внимания событиям в Европе: после трехлетнего подготовительного этапа Гитлер решился-таки сделать первый шаг. Он и раньше не слишком скрывал свои намерения, а теперь и вовсе открыто заявил о своих притязаниях. И то, как мировая общественность отреагирует на его действия, определит его дальнейшее поведение. Если Европа готова снести это попрание международных соглашений, то ей следует приготовиться к новым проявлениям агрессии, которые последуют в самое ближайшее время.

О том, что последует дальше, по мнению Черчилля, не трудно было догадаться. Достаточно рассмотреть, почему выбор пал именно на Рейнскую область. Гитлер собирался создать линию укреплений, защищавшую Третий рейх с запада. Когда эта линия будет завершена и «вырытые окопы преградят путь всякому, кто захочет войти в Германию через парадную дверь, нацистам будут развязаны руки для вылазок черным ходом – в восточном и южном направлении». По словам Черчилля, «немцы не просто косят лужайки, они тщательно и планомерно создают сильную линию обороны», и «в тот момент, когда они закончат свои масштабные строительные работы, положение Польши, Чехословакии и Австрии, а также прочих соседних государств изменится коренным образом»

. Отныне эти «страны живут под мерцающей тенью самого страшного меча, который когда-либо выковала рука человеческая, который то поднимается в молниеносной угрозе, то снова ложится на точильный камень», повторит он свою мысль в одной из своих статей Evening Standard

.

Эти слова и оценки Черчилля приходятся на март – апрель 1936 года: за два года до того, как падет Австрия, за три – как полностью будет поглощена Чехословакия и за три с половиной – как будет осуществлено вторжение в Польшу. Но Черчилль не был услышан. Гарольд Макмиллан (1894–1986) признавался, что на тот момент «какими бы эффективными ни были выступления Уинстона, на самом деле они лишь причиняли вред». Его речи лишь усиливали «всеобщие сомнения в здравомыслии» британского политика

.

И пророчества Черчилля, которого леди Лонгфорд назвала «игнорируемая Кассандра»

, и сама реакция на его пророчества могут удивлять. Но самое удивительное не это. Черчилль был не единственным в Британии политиком, кто понимал смысл и истинный масштаб происходящих событий. Перечитывая выступление Гитлера от 7 марта, сопровождавшееся военной операцией, Галифакс заинтересовался одним моментом. Он попросил принести ему атлас с картой Чехословакии. В ответ ему сказали, что указанный атлас уже взяли. Его внимательно изучает Невилл Чемберлен

.

Удивляет то, что одним изучением карт дело и ограничилось. Ни Галифакс, ни Чемберлен, ни тем более Болдуин не собирались предпринимать ничего существенного, оставаясь все такими же «решительными в своей нерешительности и деятельными в своем бездействии». Черчилль же, наоборот, призывал остановить Гитлера. Действовать нужно здесь и сейчас! «Конечно, для этого нужно сделать особенное усилие – отложить в сторону все, что мешает ясно осознать основные факты, честно признать риск, неотделимый от героического стремления, – чтобы взять ужасную тенденцию в развитии событий и остановить беду на пороге, – писал он в Evening Standard в апреле 1936 года. – Остановите ее! Остановите! Остановите ее сейчас! СЕЙЧАС – это назначенный срок»

.

Но Болдуин не слушал Черчилля, отмахиваясь от него, как от назойливого насекомого. Он не верил и не хотел верить в войну. Свою роль в прогнозах британского премьера и его преемника на этом посту сыграло то, что в отношении кризисов, которыми Гитлер будет по возрастающей ввергать в шок европейскую общественность, у них сформировалось стойкое, но ошибочное представление: будто бы каждый катаклизм – последний. Да, Гитлер нарушал международные договоренности, да, он увеличивал боеспособность своей армии, да, он угрожал национальным интересам, но все это перекрывало их стремление сохранить спокойствие. Британские политики устраняли свой душевный диссонанс тем, что весьма настойчиво и весьма успешно убеждали себя – Гитлер получил на этот раз все, что хотел, и на этом остановится. Но эта была всего лишь форма самообмана, причем опасная. Черчилль пытался образумить и простых парламентариев и членов правительства, приводя аналогию с путешествием по Ниагарскому водопаду. Да, в какой-то момент вы можете оказаться в спокойном месте, да и попутный ветер отдалит от вас грохот. Но это нисколько не защищает от падения в бездну

. Черчилль неоднократно будет возвращаться к своим предупреждениям, заявляя, что «против нашей воли, против воли каждого народа, каждого человека, каждого класса мы неуклонно несемся к ужасной катастрофе». «Все хотят остановить это падение, но никто не знает как»

.

Ошибка во внешней политике была не единственным упущением Болдуина. Он создал стратегическую неопределенность, недопустимую для руководителя его уровня. Когда даже Инскип на заседании кабинета министров 7 ноября 1936 года выразил свою озабоченность тем, что не понимает, «какова наша политика», в том числе в вопросе «оборонительных приготовлений»

.

Модернизация армии – отдельная тема, в которой премьер-министр также допустил промах. И в этом вопросе Черчилль уже не стал сдерживать себя. Двенадцатого ноября 1936 года он выступил в парламенте с программным заявлением, обрушившись с критикой на принятую программу перевооружения. Наблюдая за учениями британской армии, он поражался тому факту, что «многие стратегически важные виды современного оружия приходится заменять кружочками и флажками». Неужели хваленая британская промышленность не в состоянии обеспечить потребности даже небольшой сухопутной армии в несколько сот человек? Черчилль также указал на недостаток «практически всех видов вооружений, которые необходимы для ведения боевых действий в современных условиях»: противотанковые и зенитные орудия, радиостанции, механизированные соединения и, наконец, авиация. «Не только по численности, но и по качеству нынешнее британское оружие проигрывает немецкому, русскому, итальянскому и американскому», – констатировал оратор. Приведя все эти факты, Черчилль ударил наотмашь, больно пройдясь по небожителям политического Олимпа: «Если мы продолжим в том же духе, однажды нам придется дорого за это заплатить, и те, кто берет на себя всю ответственность за происходящее, либо действительно не робкого десятка, либо просто не в состоянии предвидеть возможные последствия»

. Закончил Черчилль свое выступление подробным разбором ошибок развития авиации, которая была для островного государства не только средством ведения наступательной войны, но и защиты собственных территорий. «Угроза с воздуха не та, от которой можно улететь, – заметил он однажды. – Мы не можем отступить. Мы не в состоянии переместить Лондон»

.

Премьер-министра неслучайно называли «Честным Стэном». Ранее, в мае 1935 года, он уже поразил уважаемую публику Вестминстера своей наивной откровенностью, признавшись в допущенных просчетах относительно прогнозов развития немецких ВВС. «Я полностью был неправ», – заявил он тогда

. Спустя полтора года он также решил не обманывать ни себя самого, ни своих коллег в правительстве, ни парламентариев, которые ожидали его ответа на выдвинутые Черчиллем обвинения. Он выступил перед палатой с «абсолютно искренней» речью, в ходе которой спокойно признал, что им была допущена ошибка. Но эта ошибка была вызвана «благими» намерениями. Он всегда повторял, что «демократия на два года отстает от диктатуры». Он готов это повторить и сейчас. Как глава правящей партии он должен заботиться о победе на выборах своих сторонников, а последнее невозможно без учета мнения избирателей, которые хотят мира, и только мира

.

«Ох уж этот честный Болдуин!» – негодовал Черчилль

. После такой исповеди кто осмелится бросить камень в премьера? Разве только тот, кто не хочет мира для своих сограждан и готов пренебречь мнением народа ради претворения в жизнь собственных идей. Но проблема заключалась не в этой моральной дилемме и не в том, что глава правительства открыто признавался в допущенных ошибках и неправильной интерпретации полученных сведений, несмотря на весь разведывательный аппарат и прочие надежные источники сбора информации, находившиеся у него под рукой. Для Болдуина признавать свои промахи было так же естественно, как и их совершать. Не зря Черчилль еще в 1923 году иронично заметил: «Мистер Болдуин очень честный человек, он нам сам это сказал»

. «Временами мистер Болдуин наталкивается на правду, тогда он быстро вскакивает, отряхивается и продолжает свой путь, как будто ничего не произошло», – добавит Черчилль в 1936 году

.

Что касается самого выступления Болдуина, то на следующий день после заседания в парламенте Черчилль сказал Арчибальду Бойд-Карпентеру (1873–1937): «Я еще никогда не слышал столь жалкого и убогого признания от публичного человека»

. В своих мемуарах он охарактеризует этот спич как «ужасную, отталкивающую откровенность». Само пренебрежение своими прямыми обязанностями и превосходство страха проиграть следующие выборы над интересами национальной безопасности не имели, по словам Черчилля, «параллелей в нашей парламентской истории»

.

Черчилль мог выражать недовольство поведением Болдуина, но проблема заключалась не только в премьер-министре. Вспоминая в январе 1939 года об откровениях лидера тори, Черчилль замечал, что его больше всего удивляли не столько унылые пассажи главы правительства, сколько «незначительная реакция», которая следовала за ними. Более того, усиленный поддержкой прессы и большинством голосов избирателей, правительственный аппарат умудрялся использовать признание в ошибках в свою пользу, демонстрируя тем самым искренность настроя и честность подхода своего руководства

.

Политическая действительность начала меняться. Стали преобладать новые принципы и распространяться иные правила игры. Невозможное вчера стало допустимым сегодня, осуждаемое в прошлом получило право на жизнь в настоящем. Только происходили эти изменения в неподходящее время: 1930-е годы стали той страшной эпохой, когда, по словам Черчилля, благими намерениями мостилась дорога в ад, когда «во имя мира расчищался путь для новой войны», когда «злонамеренность порочных была подкреплена слабостью добродетельных», когда «призывы к благоразумию и сдержанности стали главным источником смертельной опасности», когда «средний курс, избранный под влиянием стремления к безопасности и спокойной жизни, привел к катастрофе». В довершение всего отметились «руководители бывших и будущих союзников», у которых наблюдался «паралич мысли и действий»

.

Тем временем 1936 год сменил 1937-й. С друзьями Черчилль делился, что «ужасно боится опасностей» нового года

. 1937-й – станет самым спокойным годом в Европе из второй половины 1930-х годов и самым тяжелым в жизни Черчилля. Его карьера достигла надира, его выступления перестали слушать, его влияние на внутреннюю и внешнюю политику упало до пугающего минимума. Какое-то время он настолько отчаялся, что даже хотел махнуть рукой на свои выступления. «Сегодня неофициальные лица почти не имеют влияния, – жаловался он в начале января. – Несчастный одиночка просто выбьется из сил, даже не успев создать ряби в потоке общественного мнения»

.

Периоды депрессии тем и опасны, что за отчаянием всегда следует бездействие. Нужно иметь жизнеутверждающий характер и железную волю, чтобы заставить себя вернуться на сцену. Подобный несокрушимый настрой замечательно подмечен Киплингом в знаменитом стихотворении «Если»:

Умей принудить сердце, нервы, тело
Тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно все пусто, все сгорело
И только Воля говорит: «Иди!»[9 - Перевод М. Л. Лозинского.]

Черчиллю еще не время было отчаиваться. Используя его собственные слова из «Мирового кризиса» – «свиток Судьбы был пока развернут лишь наполовину»

. Да и сам он нашел в себе силы возобновить борьбу. Тем более что на политическом небосклоне наметились перемены.

В 1937 году Болдуин достиг зенита популярности. Казалось бы, самое время воспользоваться плодами победы для предложения и реализации новых инициатив. Но его честолюбие имело другую природу, и вместо развития успеха он решил воспользоваться ситуацией и выйти из игры на пике своего могущества. «Осыпанный почестями и окруженный всеобщим уважением, он сложил с себя тяжкое бремя своих обязанностей и с достоинством, молча удалился в свое имение в Вустершире, – прокомментирует его отставку Черчилль. – Он сложил с себя свою огромную власть, которую так тщательно накапливал и сохранял, но использовал как можно меньше. Он ушел с поста в ореоле народной благодарности и уважения»

.