Элизиум. Рок

– Безусловно.

– Мне нравится ваша целеустремленность, мистер Вайпер!

Рейнеке похлопал его по плечу:

– Так и быть! Сердце подсказывает мне, что человек с такой замечательной фамилией не испортит дела, даже если ни черта в нем не смыслит! Поаплодируем ему!

Зал ответил разобщенными хлопками. Вайпер победно улыбнулся и притопнул ногой:

– Ему не уйти от меня!

– Просто делай то, что тебе скажут, – вполголоса предупредил Рейнеке.

– Ну а теперь, – он кивнул на сияющий круг, в котором снова дергалось и моргало лицо обреченного на смерть вора и убийцы, не ведающего, что за сила устремилась за ним по пятам. – Зашлем ему ночной кошмар для бодрости духа!

Экран начал мутиться, заволакиваться жуткими аморфными образами, и в следующий миг беззвучно лопнул, рассыпавшись на миллион угасающих искр.

– Празднуем! – заорал Рейнеке, выкинув кривое подобие балетного па. – Несите, все что осталось! Оркестр, вальс!

Весь зал разом охватило непринужденное веселье. Кто-то кружился в танце, кто-то хохотал, звеня бокалами. Стреляло шампанское. Двое юношей бренчали на лютнях, стараясь перебить вихрь буйного вальса. Полковник лупил кулаком по столу, требуя «покончить с ничтожеством без сантиментов». Селена и Портер молча вздыхали, в ответ на, до сих пор временами прилетавшие поздравления. Вайпер, возбужденно хрустя зубами, прохаживался по залу, не притрагиваясь к выпивке. Тиняков залез на стул и начал декламировать недоступные английскому уху стихи. Он вдруг стремительно растерял все свое благообразие, превратившись из Иисуса в Иуду, празднующего в притоне свое падение. Один из слуг украдкой передал Себастьяну крохотный флакон с молодящей жидкостью. Коллингвуд рухнул под стол.

Часы пробили четыре утра. Рейнеке неподвижно полулежал в кресле, запрокинув голову и раскинув длинные ноги, подобный мертвецу, убитому выстрелом в лоб. Красное вино испачкало ему штаны. Руки безмолвно застывшей сзади Иоганны покоились на его плечах.

Часть вторая

Серая полоса

Евгений дочитал последние строки стиха и услышал то, что слышал в своей жизни уже ни один десяток раз. Лет пятнадцать назад такие овации окрылили бы его на три дня вперед. Десять лет назад приятно подстегнули бы самооценку. Пять лет назад напомнили бы, что еще не все потеряно.

В его руке был ворох истрепанных бумаг (Евгений никогда не принуждал себя читать стихи наизусть, да и плохо их помнил).

Скрежетом и хрустом
Радуют шаги.
Отчего мне грустно?
Боже, помоги!

Снег искрится дивно,
Над поселком ночь,
И душа тоскливо
Отлетела прочь.

В ледяных чертогах
В черно-синей мгле
Видится ей много
На родной земле.

Многие ненастья
Видятся душе.
Многие напасти
Близятся уже.

Видится сквозь вьюги
Зарево войны,
Страшные заслуги
Мира и страны.

Сколько зла и яда
Я в себе ношу!
Это ли мне надо? —
Сам себя спрошу.

Пусть душа вернется
С ледяных небес.
Пусть перевернется
Мир мой, наконец.

Чтобы видеть только
Эту ночь и снег,
Улочки поселка
В безмятежном сне.

Ты прости мне, Муза,
Слог неровный мой
И избавь от груза,
И верни домой.

Евгений не очень любил этот, в сущности, незамысловатый стих, написанный слишком давно, чтобы воспринимать его всерьез. Но публика клевала.

– Эфгений, эт-то фосхитительно! – влюбленно воскликнула старая сухая женщина еврейского вида, клацая костлявыми пальцами в драгоценных перстнях.

– Браво! – подхватил энергичный щеголь-блондин, с торчащей из холеных усов египетской папиросой, которая чуть не выпрыгнула.

Публика здесь была нечета парижской – крохотный, затянутый ряской пруд в сравнении с бурной, постоянно обновляющейся и куда более родной и знакомой рекой. Но Евгений знал цену своих удач и не надеялся на чудо.

– Мощ-щно! – бодро хлопнув себя по коленям, выдохнул другой усач – немолодой, в прошлом, должно быть, эталонный ухарь южнорусского пошиба, с широкими грубоватыми чертами и до неприличия буйным, скошенным резко влево чубом седеющих волос.

Его по-детски весело-завистливые глазки снова засверкали, и Евгений понял, что сейчас он опять начнет делать то, о чем его никто и ни разу решительно не просил.

– А я вот, мсье Майский (я все-таки, к вам буду так обращаться), тоже вот в свое время писал очень похожее. Ежели дозволите… Тоже про хутор, тоже про зиму, ночь.

– Это нэфосможно, – тихо простонала сухая дама, закатив глаза.

– Из сеней во двор иду – свежий снег скрыпит, снежных шапок блеск в саду, пес под дверью спит. Над моею головой чернота небес, звезд сияет дикий рой, месяц – прыткий бес. Тишина стоит кругом, только лишь вдали кто-то во поле глухом из ружья палит. Стужа лезет под тулуп, нос мой задубел, за плетнем старинный дуб будто поседел. Ой ты, Русь, душа моя! Как тебя принять? Коль мороз день ото дня мучает меня?

Поэт замешкался, видимо с трудом припоминая следующие строки.

– Л-ладно, – вдруг с отвращением проворчал он, самоотрешено махнув рукой. – Что корявенько – сам знаю. А «месяц – прыткий бес», это потому что тоже вот… как бы месяц тоже рогатый. Ну похоже чем-то… У меня там сначала посолидней рифма была: «виден Южный крест». А потом-то я узнал, что созвездия такого с наших широт не наблюдается. Э-эх-х…