Поверх заборов. Новые стихи

легионы вместе с федератами
приводили из глухой провинции
русский бунт
нет
римские традиции
2.
нет у катьки
права не престол
объявил пугач
что петр он
так родился
русский лже-нерон
3.
мужицкий бунт
начало русской прозы
изрядно сказано
да только все не так
мужицкими
там были кровь
и слезы
совсем пропащий
дезертир-казак
собрал отребье
на степном фронтире
лет через двести
в новом дивном мире
то было бы войной
воров и сук
какой мужицкий бунт
жрал паука паук
4.
лже-петр катьку
с трона сковырнул
суворова
полякам
возвернул
всех запорожцев
в рекруты забрил
и на байкал
служить определил
на что теперь
надеетесь
соседи
кто б ни был
царь
он
в танке
к вам приедет

Доктрина Карандышева

За три года до Ленина о пугачевщине кратко написал Петр Струве в самом начале своей статьи «Интеллигенция и революция», опубликованной в сборнике «Вехи». Существенная деталь – книга Струве «Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России», с которой началась борьба русского марксизма с народничеством, вышла в том же 1894 году, что и ленинский труд «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?», но, конечно, несопоставима с капитальным «Развитием капитализма в России».

Все факты о пугачевском восстании, которые будут приведены далее, общеизвестны, ни о какой полемике с изрядным числом исследований речь не идет. Я предлагаю взглянуть на общеизвестное в ином контексте и найти ему иное название, исходя из исторического преломления тех черт, которые обнаруживаются в событиях восемнадцатого столетия.

Итак, Струве пишет:

«Россия пережила до новейшей революции, связанной с исходом русско-японской войны, два революционных кризиса, потрясших народные массы: смутное время, как эпилог которого мы рассматриваем возмущение Разина, и пугачевщину. То были крупные потрясения народной жизни, но мы напрасно стали бы искать в них какой-либо религиозной и политической идеи, приближающей их к великим переворотам на Западе.»

Далее:

«Пугачевщина не представляет ничего нового, принципиально отличного от смуты 1698 – 1613 гг. и от разиновщины. Тем не менее социальный смысл и социальное содержание всех этих движений и в особенности пугачевщины громадны: они могут быть выражены в двух словах – освобождение крестьян. Пугачев манифестом 31 июля 1774 года противогосударственно предвосхитил манифест 19-го февраля 1861 г. Неудача его «воровского» движения была неизбежна: если освобождение крестьян в XVIII и в начале XIX в. было для государства и верховной власти – по причинам экономическим и иным – страшно трудным делом, то против государства и власти осуществить его тогда было невозможно. Дело крестьянского освобождения было не только погублено, но и извращено в свою противоположность «воровскими» противогосударственными методами борьбы за него.

Носителем этого противогосударственного «воровства» было как в XVII, так и в XVIII в. «казачество» «Казачество» в то время было не тем, чем оно является теперь: не войсковым сословием, а социальным слоем всего более далеким от государства и всего более ему враждебным. В этом слое были навыки и вкусы к военному делу, которое, впрочем, оставалось у него на уровне организованного коллективного разбоя.

Пугачевщина была последней попыткой казачества поднять и повести против государства народные низы. С неудачей этой попытки казачество сходит со сцены как элемент, вносивший в народные массы анархическое и противогосударственное брожение. Оно само подвергается огосударствлению, и народные массы в своей борьбе остаются одиноки, пока место казачества не занимает другая сила. После того как казачество в роли революционного фактора сходит на нет, в русской жизни зреет новый элемент, который – как ни мало похож он на казачество в социальном и бытовом отношении – в политическом смысле приходит ему на смену, является его историческим преемником. Этот элемент – интеллигенция[8 - http://www.vehi.net/vehi/struve.html].»

Первый тезис бесспорен и очень важен. Есть свой резон в том, что западные историки называют пугачевщину русской жакерией. Как и в том, что в русской исторической науке происходит отказ от термина «крестьянская война» применительно к событиям на Урале и в Поволжье. Русские бунты не имели ничего общего с крестьянской войной в Германии 1525 года. Только она единственная и зовется в зарубежной историографии крестьянской войной с полным на то основанием – так ее называли современники событий. Да и постсоветские историки отказываются от употребления этого термина применительно к пугачевщине. Мне остается лишь сделать ссылку на свою давнюю книгу, где речь идет о типологии реформационных движений и месте народных ересей в первом модернизационном кризисе, традиционно именуемом первой буржуазной революцией[9 - http://www.ruthenia.ru/logos/personalia/schuscharin/zr.htm (http://www.ruthenia.ru/logos/personalia/schuscharin/zr.htm)].

А вот дальнейшие суждения Струве весьма спорны. Он совсем забывает о монархическом характере восстания, отсылающем нас к позднему Риму и Византии. Пугачевщина и в самом деле мятеж федератов, многому научившихся у метрополии. Пугачевское войско было именно войском – организованным, управляемым и дисциплинированным. И совсем не крестьянским, как бы радостно ни встречали восставших на Правобережной Волге, торопясь расправиться с местной властью.

Пугачевщина была зеркальным отражением своего противника-двойника. Однако пугачевское отражение было вовсе не пародией. Иногда так кажется, потому что пугачевское двойничество доходило до присвоения главным атаманам не только титулов, но и имен екатерининских сановников. Создавалась вертикаль самозванства: раз Пугачев именовался государем Петром Федоровичем, то почему бы Чике-Зарубину не стать графом Чернышёвым? Высокая военная организация и дисциплина сопровождались созданием собственной бюрократии – Государственной военной коллегии, из которой вышли документы, привлекавшие на сторону Пугачева самые разные группы населения.

Деятельность коллегии была весьма разносторонней – вплоть до мер, которые позже назовут продразверсткой и совсем скоро после пугачевщины – хлебным максимумом в революционной Франции. Очень строго соблюдалась винная монополия пугачевского квазигосударства. Можно перечислить и многое другое, не позволяющее говорить о пугачевщине как о народной вольнице. Не дают такого основания и манифесты лета 1774, оглашенные в Саранске и Пензе. Струве ошибочно отождествил антикрепостничество с противогосударственными деяниями. Речь шла о замене одной зависимости на другую – о ликвидации дворянства и «мздоимцов-судей» как посредника между новым государством и крестьянами.

Когда после казанского поражения и ухода башкирских отрядов Пугачев перешел на правый берег Волги, он заявил об освобождении крестьян от крепостной зависимости, податей и рекрутской повинности. Декларировалось наделение землей. Дворянство подлежало уничтожению, как это было и во время жакерии.

Струве с восторгом пишет об этом манифесте. Однако…

«Жалуем сим имянным указом с монаршим и отеческим нашим

милосердием всех, находившихся прежде в крестьянстве и

в подданстве помещиков, быть верноподданными рабами собственной нашей короне; и награждаем древним крестом и молитвою, головами и бородами, вольностию и свободою и вечно казаками[10 - https://diletant.media/articles/40834856/]…»

Один из авторов «Вех» так увлекся собственным казачьим мифом, что не заметил слова «рабы». Не заметил того, что частное господство дворян над разночисленными крестьянскими сообществами, заменилось господством нового государя над всем казачеством. И это, возможно, главное во всей пугачевщине. Борьба за власть, то есть за престол, в России всегда имела бескомпромиссный, тотальный характер, потому что это была и есть борьба за тотальный контроль над ресурсами.

Термин «ресурсное проклятие» известен давно, но не от обилия ресурсов страдает страна – США не обделены природой – а от установок правящей элиты и населения на приоритетное использование ресурсов и развитие за счет их постоянного приращения, а не усвоения, то есть от установки на экстенсивное и деиндивидуализированное развитие с неизбежной монополизацией и уничтожением тех ресурсов, которые невозможно контролировать. В политике осуществляется доктрина Карандышева: так не доставайся же ты никому.

Ресурсы – понятие широкое, природными дарами не ограниченное. это прежде всего человеческие ресурсы со всем своим потенциалом, который при экстенсивном развитии не может быть востребован полностью и также подлежит контролю и уничтожению при невозможности контроля. Понятие «ресурсы» включает в себя интеллектуальное и культурное богатство нации и человечества. Но в России основным ресурсом всегда были люди. Не пушнина, не лес, не нефть, не газ и не золото с алмазами, а люди. И соперниками в этой вечной борьбе была высшая власть и элита. Если тотальный контроль не удавался, то власть шла на уничтожение ресурсов, только чтобы не допустить свободного распоряжения ими. Таким уничтожением обернулась и опричнина, и петровские реформы, вовсе не превратившие Россию в развитое и богатое новоевропейское государство. А уж про большевиков и говорить нечего – тут преемственность полная. Преемственность с пугачевщиной, а вовсе не с декабристами и народовольцами. И вполне естественно, что эсеры с их программами развития крестьянства и его интеграции в свободную рыночную экономику были главными врагами для большевиков. Как позже германские социал-демократы – для Тельмана, Сталина и коминтерна.

Врагом большевиков был и уже упомянутый Сергей Витте. Именно он, как либералы, как эсеры, а не одноприродное большевизму самодержавие, для которого и Витте не был своим человеком. Его чрезвычайно огорчало постоянное имперское расширение в нескончаемых войнах, постоянное приращение ресурсов вместо освоения уже имеющихся:

«Черноморский берег представляет собой (как и многие местности Кавказа) такие природные богатства, которым нет сравнения в Европе. В наших руках это все в запустении, если бы это было в руках иностранцев, то уже давно местность эта давала бы большие доходы и кишела бы туристами. Но куда там! Для этого нужны капиталы и капиталы, наше же назначение капиталов – это война.

Мы не можем просидеть и 25 лет без войны, все народные сбережения идут в жертву войнам. Мы оставляем в запустении богатейшие края, завоеванные нашими предками, а в душе все стремимся к новым и новым завоеваниям оружием и хитростью. О каком благосостоянии можно при таком состоянии вещей серьезно говорить[11 - http://izbrannoe.com/news/mysli/my-ne-mozhem-prosidet-i-25-let-bez-voyny-/?fbclid=IwAR1mY9p0U2Od_gCKmhPbMCj8y5xz4_XvK9GzBD6PkFFXK (http://izbrannoe.com/news/mysli/my-ne-mozhem-prosidet-i-25-let-bez-voyny-/?fbclid=IwAR1mY9p0U2Od_gCKmhPbMCj8y5xz4_XvK9GzBD6PkFFXK)]!»

А о казачестве вот что надо сказать. Казаки стали очень важными социокультурным элементом политической системы самодержавия. И были таковым, когда поддерживали самозванца Пугачева. Они были не только ударной силой в войнах, – в отличие от опричников, боеспособность всех казачьих войск от Дона до Амура поддерживалась на высочайшем уровне – но и фактически нынешней Росгвардией. Казацкая воля была антагонистична свободе в ее цивилизационном понимании. Исторический союз казаков с самодержавием, интеграция с ним на особых условиях и с особым статусом казачества стали возможны, потому что самодержавие сохраняло те же черты, что и казачество, – патриархальную власть над человеком, отрицание прав и свобод личности, превосходство обычаев над правом. Казаков обрушивали на бунтующие города, становившиеся, да так и не ставшие, центрами формирования русской нации на основе городской культуры. Их карательные акции всегда были контролируемым нашествием варваров. И не только на города – крестьянство всегда было для казаков презираемым сословием, да и русскими себя казаки не считали.

Нынешнее возрождение казачества – не фарс. Это рецепция все той же политической культуры и той же идентичности, все того же неприятия демократических прав и свобод, современной культуры и цивилизации. Это все то же нашествие варваров.