Откровение в Галисии

– Сеньор Ортигоса…

Мануэль обернулся и увидел новоиспеченного маркиза. Мимо прошел Гриньян в компании женщин и попытался жестами приободрить писателя.

– Меня зовут Сантьяго Муньис де Давила, я брат Альваро. – Собеседник протянул перевязанную правую руку.

Ортигоса ошеломленно смотрел на него.

– Не обращайте внимания, ничего серьезного, неприятность во время верховой езды. Сломанный палец да пара царапин.

Мануэль осторожно пожал ладонь, ощущая твердость гипса под бинтами.

– Сеньор Гриньян проинформировал нас о вашем решении. Самое меньшее, что я могу сделать, – выразить благодарность от всех членов семьи. И прошу простить, если вам показалось, что мы держались холодно и неуважительно. В последние несколько дней произошло слишком много всего… – И маркиз бросил взгляд в сторону могилы.

– Незачем извиняться. Прекрасно понимаю ваши чувства.

Сеньор Сантьяго слегка кивнул и поспешил на помощь жене, которая вела под руку его мать.

По направлению к писателю через кладбище шел молодой священник. Все разошлись, остались только могильщики, их бригадир да группа рабочих, собравшихся у стен церкви.

– Мне хотелось бы поговорить с вами. Мы с Альваро дружили с детства. Учились в одной школе. Мне нужно переодеться. – Святой отец указал на богослужебное облачение. – Подождите немного, я быстро.

– Дело в том, что я спешу, – уклончиво ответил Мануэль, глядя на дорогу.

– Я обернусь за минуту, – пообещал священник и побежал к боковой двери в церковь.

Писатель посмотрел на курящих и весело болтающих рабочих и заметил, что их начальник – единственный, на ком не было комбинезона, – пристально смотрит на него. Возникло странное чувство, будто этот человек сейчас подойдет и что-то скажет. Ортигоса помедлил, кивнул мужчине и направился к свежей могиле, читая по дороге выгравированные надписи. Гриньян был прав, говоря об аскетизме знати в вопросах, касающихся погребения. На крестах вырезали только имена, даты рождения и смерти, никакой информации о титулах или особых заслугах. Некоторые захоронения относились аж к восьмому веку и отличались от более поздних только оттенком камня.

Рядом с могилой Альваро стояла яркая композиция из цветов, которую надлежало возложить сверху. На лентах красовались имена спонсоров, и любой мог догадаться, во сколько им обошелся венок. Нагромождение бутонов напоминало благоухающий погребальный костер. Мануэль машинально засунул руку в карман и достал гардению, которую сорвал по пути к церкви. В воздухе распространился сильный аромат, перекрывая все остальные. Писатель сделал шаг к могиле и взглянул на гроб, уже частично скрытый землей, которую родственники кидали горстями во время молитвы об усопшем. Цветов там не было. Возможно, юрист ошибся: не зря ведь дорогой и роскошный венок выставили на всеобщее обозрение, чтобы все могли им полюбоваться. Ортигоса снова взглянул на уже утратившую блеск поверхность гроба с изображением распятия и ослабленного умирающего Христа. Потом поднес гардению к губам, нежно поцеловал, вдохнул аромат и вытянул руку над могилой. Закрыв глаза, Мануэль искал внутри себя тот тщательно охраняемый закуток, где затаилась боль, но не мог обнаружить его. Возникло ощущение, будто позади кто-то стоит. Писатель сжал цветок, словно стремясь защитить растение.

В нескольких шагах от могилы ждал священник. В повседневной одежде он казался еще моложе; правда, на нем по-прежнему осталась колоратка[8 - Колоратка – белый (полу)круглый воротничок духовенства в ряде западных церквей.].

– Если хотите задержаться здесь…

– Нет. – Ортигоса убрал гардению в карман. – Я попрощался.

Услышав столь резкий ответ, священник удивленно поднял брови. Мануэль, предвидя, что сейчас польются соболезнования, поспешил добавить:

– Как я уже говорил, я тороплюсь.

Унылый ландшафт кладбища внезапно стал невыносимым. Писателю захотелось сбежать отсюда.

– Где ваш автомобиль?

– У ворот.

– Тогда пойдем вместе. Я тоже уезжаю, пора возвращаться в приход.

– Да? А я думал, что вы… – Ортигоса махнул в сторону храма.

– Нет, меня пригласили как друга семьи. Местный священник помогал вести службу. Эта церковь не принадлежит к какому-то приходу. Она расположена в частных владениях и открывается для публики лишь по особым случаям.

– Понятно. Увидев такое количество служителей, я было подумал…

– Да, для того, кто не знаком с традициями нашего региона, это очень неожиданно.

– Местные обычаи, – тихо и пренебрежительно пробормотал Мануэль.

Он не был уверен, услышал ли священник его замечание, пока тот не ответил несколько прохладно:

– Так местные жители выражают почтение усопшим.

Писатель, ничего не сказав, поджал губы и нетерпеливо посмотрел на дорогу. Они двинулись по направлению к воротам.

– Меня зовут Лукас. – Собеседник протянул Ортигосе руку, в его голосе снова звучало дружелюбие. – Как я уже упоминал, мы с Альваро вместе учились в церковно-приходской школе. Впрочем, туда ходили все три брата. Просто Сантьяго и Франсиско младше и у нас было мало общего.

Мануэль на ходу пожал священнику руку.

– Церковно-приходская школа? – с удивлением спросил он.

– Верно, – с улыбкой ответил Лукас. – В этом нет ничего странного, сейчас там учатся все дети из состоятельных семей. Лучшая школа в округе, к тому же находилась под опекой маркиза, поэтому логично, что его дети ходили туда. Выпускники этого заведения необязательно должны служить церкви.

– Похоже, не в вашем случае.

Священник от души рассмеялся:

– Я – исключение. Единственный из класса, кто выбрал такую стезю.

– Значит, вы тоже из богатой семьи?

Лукас развеселился еще больше:

– И здесь мимо. Я получал стипендию, которую его сиятельство учредил для способных детей из бедных семей.

Мануэль едва ли мог себе представить Альваро в церковно-приходской школе. Тот иногда рассказывал об учебе в старших классах, мадридском пансионе или университете, но об учреждении, где получил начальное образование, не упоминал ни разу. Писатель ожидал совершенно другого, и в рассказ священника ему верилось с трудом. Они шли к воротам, под ногами шуршал гравий, обмен репликами чередовался долгими паузами, но Ортигосу периоды молчания не тревожили, а даже успокаивали. Деревья защищали спутников от ветра, полуденное солнце согревало спину, а воздух наполнял аромат гардений, поднимавшийся от окружавших особняк живых изгородей.

– Мануэль… Может, перейдем на «ты»? Мне сорок четыре года, мы с Альваро ровесники, к чему лишние формальности?

Писатель ничего не ответил, только сделал неопределенный жест рукой. По опыту он знал, что подобные фразы часто становятся прелюдией к более серьезному разговору.

– Как ты сам? Как себя чувствуешь?

Вопрос священника застал Ортигосу врасплох – впервые кто-то поинтересовался его состоянием. Даже милашка Мей, разрываясь между виной и сожалениями, до этого не додумалась. И хотя писатель вылил на нее свою боль и растерянность, на самом деле он не переставал мучиться тем же вопросом: что у него на душе? Ответа не было. Мануэль полагал, что должен быть раздавлен и убит горем, но вместо этого испытывал апатию, разочарование и обиду из-за всего, что ему пришлось пережить. Не более того.

– Нормально, – ответил он Лукасу.

– Мы оба знаем, что это неправда.

– Нет, правда. Я не испытываю ничего, кроме сожаления и досады, и просто хочу побыстрее уехать отсюда, вернуться к нормальной жизни и обо всем забыть.