Эта неизвестная Алхимия

Термин «Алхимия» пришёл к нам из арабского языка; в нём al служит префиксом, в то время как слово kimiya может быть связано с древнегреческим корнем cheein[29 - Имеется в виду чэнщ как форма чЭщ.] в значении «лить», от которого происходит ckymia;[30 - Литьё, расплавленный металл (чэмб).] однако в Греции существовала также форма chemia или chemeia,[31 - От чзмеЯб (наука химия).] поэтому остаётся всё же неясным, каким именно было исходное выражение – ckymia или chemeia.

С другой стороны, можно также установить связь слова kimiya с египетским km – глаголом, означающим «приводить к завершению», – или с древней (2000 лет до н. э.) версией kmjit, или, что вероятнее, с контаминацией chem (от kmt – «чёрный»). Действительно, египтяне называли долину Нила Кеми («чёрная») из-за тёмного цвета речного ила, который контрастировал с красным цветом пустыни (kashet); по этой причине они именовали себя Ремту Кеми, то есть «люди чёрной (земли)», чтобы отличаться от Хазетиу, кочевников пустыни.

Таким образом, слово «Алхимия» (где al является определённым артиклем) может означать «(доктрина и практика), что выводит из чёрной (земли)», то есть из Египта.

Хорошо известно, что в арабском языке вокабула kimiya первоначально использовалась недифференцированно для именования как субстанции, так и искусства, и лишь позднее его стали употреблять преимущественно во втором упомянутом смысле, предоставив синониму iksir обозначать субстанцию (откуда происходит «эликсир» – el iksir).

Тема алхимического эликсира отсылает к Роджеру Бэкону (XIII в.), францисканскому монаху, заключённому в тюрьму за свои занятия алхимией в Оксфорде. Ему мы обязаны идеей «продления жизни» – в рамках учения весьма эксцентричной, следует отметить, – в свою очередь, породившей понятие «эликсира долголетия», характерное для Алхимии XIV–XV вв.

Очень возможно, если и не вполне достоверно, что Бэкон (каковому приписывают авторство Speculum Alchimiae)[32 - Зеркало Алхимии (Лондон, 1541).] перенял эту идею у миссионеров, вернувшихся из стран Дальнего Востока. Те же столкнулись с ней в китайской спагирии, для последователей которой поиск «напитка бессмертия» (см. ней-дань)[33 - Очевидно, автор всё же имеет в виду традицию вай-дань, спагирию в собственном смысле слова, для которой были характерны поиски бу-сы-чжи-яо, «эликсира бессмертия». Ней-дань является китайской школой духовной алхимии, завоевавшей признание лишь к XII веку (см. также гл. XVI).] был центральным мотивом учения; с другой стороны, в даосской доктрине упоминается «пилюля бессмертия», представляющая собой аналогичное «лекарство» в уплотнённом виде.

Говоря откровенно, столь многочисленные и разнородные упоминания оставляют открытым вопрос об этимологии и семантике слова «Алхимия», произношение которого, всё же, сомнений не вызывает: ударение должно падать на второй слог,[34 - Т. е. не на предпоследний слог, что звучало бы более естественно для итальянского уха (как в слове magнa, например).] что подтверждают также Данте (см. «Ад», XXIX, 1191-120), д’Аннунцио, Панцини и др. Грубой ошибкой, однако, является использование прилагательного с корнем alchem-[35 - Что относится к романо-германским языкам, разумеется (ит. alchemico, англ. alchemical и др.); в русском единственная употребляемая форма – «алхимический» – соответствует требованиям автора.] вместо alchim-, то есть той формы, что происходит от слова «Алхимия». Это последнее, кстати, впервые было эксплицитно употреблено в тексте астролога IV в. Фирмика Матерна по отношению к «дому Сатурна», который благоприятен для занятий «наукой Алхимией». Однако, насколько мы можем судить, пионером в области Алхимии являлся грек Болос Мендесский (III–II вв. до н. э.), хотя к тому времени уже созрела соответствующая культурная почва и выкристаллизовались оперативные приёмы, что имело место в ходе протоистории, каковую можно рассматривать как процесс слияния следующих элементов:

а) постархаической греческой мысли (VII в. до н. э.), из которой берёт начало философия Гераклита, в определённом смысле и в определённых аспектах являющаяся предшественницей алхимической доктрины, сосредоточенной на источнике «единой субстанции». Кроме того, «лучшее», если так можно выразиться, в философии Гераклита несёт печать египетского влияния, и прежде всего это относится к философии возвращения;

б) религиозного восприятия (характерного для египетских жреческих школ, в особенности школ Гелиополя) божественного единства во множестве форм Творения, каковое, таким образом, как в человеке, так и в «материи» вообще, виделось живым и способным к трансформации, поскольку божество трансформировалось в материю и человека;

в) техник владения огнём и работы с металлами, которые, вне чисто практических приложений, были известны египетским жрецам, хранились и практиковались ими в сакральном контексте.

Эти техники в своих общих фундаментальных чертах получили распространение уже в Древней Греции (куда попали – как считается – от пеласгов), а также за пределами средиземноморского бассейна; кроме того, их черты, связанные с работой над металлами при помощи огня, обнаруживаются в Мистериях (от Крита до Самофракии, к примеру).

В указанный период Алхимия предпринимает первые шаги по отделению метафизического устремления, который выражается в ней посредством символизма (в Египте основные алхимические символы были известны с древнейших времён), от утилитарных целей и физико-химических феноменов (в Египте поиски техники изготовления обычного золота велись в течение не менее чем 12 веков!). Подтверждением этому служит тот факт, что алхимические тексты индифферентны по отношению к конкретным феноменам и природным материалам, что исключает возможность развития Алхимии на основе некоей древней оперативной практики, представляющей собой в большей степени жест, чем ритуал, и направленной на специфические операции и/или работу с субстанциями, которая бы опиралась на магический принцип ex operae operato[36 - Работа преображает (лат.).] (каковой можно интерпретировать как «что я осуществляю снаружи, то обретаю внутри себя»).

В алхимических процедурах нет ничего «научного», у них нет ничего общего даже с трудом ремесленника; они не имеют отношения ни к каким экспериментам прикладного характера. Алхимические «химия» и «металлургия» являются таковыми лишь в качестве жаргона, который, однако, требует соответствующего подхода и небуквального понимания, и, если обратиться к истокам, можно ясно увидеть, как изложенное на нём неправильно толковалось. В IV в. философ Христианос предупреждал, что эта практика является не чем иным, как полем для упражнений духа, а в VII в. Стефанос настойчиво разделял «материальную теорию» «легендарной химии» и «тайное умное делание» как две совершенно различные вещи и призывал «…не тратить время на материальные печи, стеклянные трубки, алембики, колбы и сублимации».

Таким образом, изначально лабораторная практика Алхимии, – если не считать различных искажений доктрины, – представляет собой надстройку (также и в материальном смысле), скрывающую под собой духовную инфраструктуру; в русле этой логики следует считать алхимической лабораторией самого оператора.

«Остерегайся физического в материальном», – постоянный рефрен Алхимического Делания, напоминающий, что не следует ничего в данном учении понимать буквально…

Проводить различие между Алхимией духовной, или внутренней, и материальной, или внешней, нет ни малейших оснований, поскольку исторически этих двух разновидностей никогда не существовало. В аутентичной практике, соответствующей египетской школе, можно от силы провести различие между двумя стилями подхода и проведения операций. Один может быть назван пуристическим – он заключается в чистом созерцании: в соответствии с ним Великое Делание, или трансмутация «свинца в золото», во всех своих составляющих и в ходе всего процесса осуществляется как символический путь; другой может быть назван смешанным, если выбрать нейтральный термин, так как он опирается ad actum или ad acta[37 - Т. е. согласно сложившемуся канону (лат.).] на определённые жесты.

В наше время речь идёт в большей степени об алхимическом Герметизме, нежели об Алхимии, поскольку характерный для этой науки конкретный строго химический символизм, ставший невразумительным, как невразумительными стали некоторые обороты речи (то есть, по сути, обороты мысли), постепенно замещается символизмом, соответствующим времени, – что наблюдается, впрочем, на протяжении всей истории Алхимии; однако тематика её остаётся неизменной, равно как и проблематика, каковая состоит, говоря кратко, в продолжении индивидуального существования, или исторического «я», после смерти, путём обретения сознания, соответствующего глубинной трансперсональной идентификации оператора (как сегодня называют artifex)[38 - Мастер (лат.).] с Принципом Принципов в нём самом, воспринимаемым в качестве deus absconditus, т. е. «сокрытого божества». Также ясно, почему ни один алхимик (алхимический оператор) не завершил – и не мог завершить – Делание, иными словами, не пришёл к окончанию opus[39 - Делание (лат).] в течение своей жизни, ведь его конечным этапом является преодоление порога смерти.[40 - С традиционной точки зрения это верное замечание, поскольку даже в восточных традициях состояние дживан-мукта, то есть «освободившегося при жизни», не является окончательным; только после физической смерти субъект обретает абсолютную свободу, избавившись от обусловленности плотского тела. Помня об этом, следует несколько в ином, непрофанном свете рассмотреть утверждения «состоявшихся адептов» о завершении ими Magnum Opus; в определённом смысле, тут кроется ещё одна ловушка для непосвящённых. Признание Бернара Тревизанского в том, что, поняв окончательно modus operandi в возрасте восьмидесяти двух лет, он «не стал завершать Делание, так как не видел в этом смысла», является, вероятно, наиболее прозрачным намёком на то, что истинное завершение opus для него наступило через два года, когда он покинул сей мир.] Лишь смерть служит последней печатью Алхимического Делания, Magnum Opus, успех которого может быть подтверждён исключительно субъективно… в случае, если он имеет место.

Всякое свидетельство и заявление о том, что некто «получил золото» (метафора завершения opus) служит для одурачивания тех, кто готов в это верить, и, в то же время, играет роль главного психологического оправдания artifex в глазах людей.

Более того, становится понятно, что эта практика – по сути «магическая» – в современных терминах является decreeing,[41 - Предопределяющая (англ.) – игра слов с итальянским глаголом decretare (воздавать).] и потому она бесстрастно «воздаёт» каждому по заслугам.

III. Изготовление золота

Так же, как растворение манифестации знаменует переход в виртуальное состояние, так и коагуляция проявления означает переход в состояние «реальности».

Алхимия также называется Хризопеей и известна как таковая (честно говоря, более называется, чем известна), то есть как ars aurifera или «искусство изготовления золота». Таким образом, Алхимия – искусство и наука одновременно: искусство, поскольку требует активного творческого воображения; наука (хотя и в наиболее общем смысле), так как подчиняется когерентной систематизации, пусть и субъективной, в области данных для референций.

В этих терминах «первоматерия» алхимического делания представляет собой совокупность семи металлов: серебра, железа, ртути, олова, меди, свинца и золота, герметично закрытых в «стеклянном сосуде» или алембике с запечатанным горлышком. Так, разведя «огонь» под калебасом,[42 - В оригинале (как и в старинных алхимических трактатах) cucurbita, от названия растения Cucurbita Lagenaria, т. е. тыква-горлянка. Посуда этой формы и с эквивалентным названием существовала с глубокой древности во многих культурах, включая Китай и индейцев Латинской Америки; название, заимствованное у последних испанцами – калебас – наиболее знакомо русскому читателю.] т. е. под широкой частью алембика, его поддерживают в течение всей операции nec timide, nec tumide,[43 - Без страха, но и без самоуверенности (лат.).] то есть не слишком слабым и не слишком сильным; при этом наблюдают, как внутри сосуда «тонкое», стремящееся вверх к горлу алембика (закупоренному притёртой пробкой), отделяется от «грубого», а это последнее, в свою очередь, оседает на дне. Затем направление «огней» меняется таким образом, что «тонкое» «падает» сверху вниз и увлажняет «грубое» подобно «росе». По окончании операций «сосуд» разбивают, и в нём должно обнаружиться «чистое золото».

Вполне очевидно, что всё упомянутое суть единая метафора, в которой ключевые слова приведены в кавычках, но сию метафору оператор проживает, ощущая собственной кожей. При этом, благодаря метафоре, он попадает в то измерение (Воображаемое), которое в Алхимии – и не только в Алхимии – является машинным отделением корабля человека; этот вход осуществляется посредством символа, полагаемого как оптимальное обозначение для обозначаемого (обозначаемых) или аспекта (аспектов), концептуально не выражаемых исчерпывающим образом.

Итак, возвращаясь к самой метафоре, сосуд является человеком, artifex, иногда называемым также opifex, каковой хрупок по своей природе и ещё более хрупок при выполнении алхимических операций, – действительно, как стекло, которое способно расколоться, и риск этого существует всякий день; может случиться нечто вроде «безумия Свинца», пользуясь жаргонным выражением, определяющим подобное сумасшествие, если не физическое самоубийство.

Далее. «Металлы», понимаемые как цветы человеческой почвы, играют роль валентностей, индивидуальных психологических модальностей, которые, под воздействием «огней», расцветают (или, по крайней мере, должны расцветать). В этом отношении следует заметить, что ещё в первые века алхимики эксплицитно использовали термин человек, говоря о «приготовленных» металлах, т. е., растворённых и трансмутированных путём «проекций» так, что данные «металлы» могли быть представлены людьми.

«Огни» заключаются в психическом заряде, который оператор вкладывает в opus, – это натяжение лука для всего процесса, рассматриваемого как длинная дорога и фактически называемого iter,[44 - Путь (лат.).] в то время как действующее лицо называется путником.

Паломничество к Иакову Компостельскому (от campus stellae – «звёздное поле») алхимика Николя Фламеля (XIV в.) в этом отношении является прототипом инициатического путешествия, другим примером какового служит паломничество в Святую Землю, во время которого «пилигриму» открывается тайна, ради разгадки коей оно было предпринято.

«Грубое» суть личное биографическое, то есть то, что относительно в смысле его важности для личности (каковая говорит: «ты не знаешь, кто я»), и что естественным образом у всех людей обречено на распад после смерти; «тонкое» же представляет собой противоположность этому, по каковой причине гипотетически способно смерть пережить.

В оптике герметико-алхимического подхода Я представляет собой множество уровней, слоёв, планов, соприкасающихся плоскостей; оно подобно луковице – от внешней шелухи (грубое) к сердцевине (тонкое), где каждый уровень, слой, план, плоскость сами по себе, без анаграфических загрязнений, говоря герметическим языком, является Нуменом (некоторое представление об этом даёт идея Самости в психологии).

Кроме того, упомянутое путешествие трактуется как поиск, и наиболее важен именно сам процесс поиска, а не окончание пути, поскольку artifex (или артист)[45 - Намеренная и важная аберрация значения термина.] в ходе поиска может достичь aurea apprehensio,[46 - Золотое (сияющее) постижение (лат.).] осознания себя как Нумена и, вместе с этим осознанием, преодолеть смерть.

Знание и преодоление смерти в Алхимии составляют пару, наличие которой объясняет, почему Алхимия является не только Путём Познания, но и Путём Спасения. Таким образом, Алхимия есть поведенческий ответ на проблему экзистенции, – конечно, в качестве рабочей гипотезы, поскольку рабочей гипотезой будет всякий ответ на эту проблему.

На полный тревоги вопрос, «каков смысл жизни и смерти – моей жизни и моей смерти?» алхимик не отвечает sic et simpliciter[47 - Непосредственно так (лат.).] актом веры в Бога, что эквивалентно подписанию бланкового векселя;[48 - Вексель, который заполняют лишь частично: как правило, на нём проставляется только подпись векселедателя, а наименование бенефициара, место выдачи и пр. при этом не заполняется.] не отвечает он ни категорическим отрицанием атеиста, который, отвергая Бога, осуществляет негативный акт веры, ни столь же твёрдым отрицанием агностика, отвергающего не возможность присутствия Бога, но возможность познания такового. Оператор-алхимик, я подчёркиваю, даже не снимает вопрос, чтобы избежать ответа, подобно герою Процесса Кафки, закончившему свой путь «как собака»; opifex действует так, будто в нём присутствует нечто большее, чем знак, – точка соединения, непрерывный контакт между временным и вечным, конечным и бесконечным, между личным индивидуализированным (как оно есть) и индивидуализирующим трансперсональным – которое по желанию может быть названо Богом, или Принципом, или иным соответствующим именем. Совершенно ясно, что, если есть Принцип (а его не может не быть), он присутствует везде и при любых условиях: в неорганической природе – в неорганическом состоянии, в растительной природе – в неорганическом и растительном состоянии, в животной природе – в неорганическом, растительном и животном состоянии, в человеке – во всех состояниях, то есть в состоянии, включающем в себя все остальные, в каковом происходит осознание собственного бытия. Как гласит герметическая максима: «Принцип в человеке познаёт, в животном ощущает, в растении живёт, в минерале пребывает».

Весь герметический opus – Великое Делание – заключается именно в трансмутации алхимика как обычного индивидуума, то есть «свинца», в «золото» путём транспозиции его сознания из индивидуализированного анаграфического в индивидуализирующее архетипическое, каковая транспозиция осуществляется благодаря специальному поведению, определяемому как «героическое безумие»,[49 - Ср. Джордано Бруно, О героических безумствах (London, 1585).] отличному от экстатического поведения мистиков, хотя обе линии имеют целью опыт Единения с Принципом (для мистика – теозис, слияние с Богом). Так же, как для мистика вера (pistis), так для алхимика знание (gnosis) является насущной задачей всякий миг. Эта непрерывность исключает ритуальность, afortiori обусловленную периодами работы, соблюдаемыми в той или иной степени, и требует стереть всякое различие между жизнью в рамках повседневной рутины и жизнью инициатической.

Оператор-алхимик должен проживать каждый день всем своим существом, в соответствии с максимой ars totum requiret hominem,[50 - Искусство требует всего человека (лат.).] и «день» в этом случае означает сутки – 24 часа из двадцати четырёх, насколько это возможно… одним словом: безупречно.

IV. Герметико-алхимическое сознание

Меркурию присуща напряжённость, которая толкает его всегда от Бессознательного[51 - Из содержания самой цитаты ясно, что автор использует этот устоявшийся термин в значении «предсознательное» или «подсознательное», а не в гипостазированном смысле, типичном для психоанализа или аналитической психологии.]к большей осознанности.

По причине того, что может быть названо «принципом включённого субъекта», никакая рациональная система не способна описать в целом собственную структуру,[52 - Что в определённом смысле является экстраполяцией теорем Гёделя.] поэтому необходимо отметить, что попытка алхимика исчерпывающе описать структуру своей трансформации в ходе Делания является иллюзорной претензией, если подобная претензия вообще свойственна настоящему оператору-алхимику, ведь поскольку Делание полагается как Великая Гипотеза, его воспринимают и описывают в терминах, выходящих за пределы рационального и принадлежащих скорее сфере воображения.

В дополнение к сказанному следует твёрдо помнить, что:

а) Алхимия не является верой в религиозном смысле слова;

б) описания в Алхимии различны и разнообразны, но относятся к одной и той же мифологеме (мифической модели); при этом одна и та же формулировка может быть приложима к различным значащим аспектам.

в) алхимическое сознание не полагается на рационализацию, но находит опору в личном опыте оператора.

Также есть смысл остановиться на этих трёх пунктах подробнее:

а) алхимик как таковой не является верующим (хотя верующий может быть алхимиком), поскольку не компенсирует отсутствие знания суррогатом веры в решении финальной проблемы, но такой суррогат вполне может играть роль антидота для экзистенциальной тревоги и обеспечить покой. Кроме того, алхимика подкрепляет надежда, опирающаяся на его безупречность.

б) описания, какими бы полными и вдохновляющими они ни являлись, могут оказаться исключительно локальными, относящимися к одному субъекту, поскольку глобальное, всеобъемлющее, абсолютное описание невозможно по причине противоречия в терминах. То, что может быть описано, может быть и определено, а значит, имеет пределы, поскольку поддаётся дескриптивному определению.

В Алхимии формулировки и репрезентации не имеют силы verbum dei,[53 - Слово Бога (лат.).] но несут практический смысл согласно их эвристической и оперативной релевантности, а в особенности, согласно их соответствию дискурсу конкретного момента, или моменту дискурса, а значит, взаимозаменяемы.

Если для христианина человеческое существо – это тело и душа, двоичное определение, исключающее всякое иное, для алхимика человеческое существо суть (равнозначно) либо Троица Субстанций (Сульфур = Душа, Меркурий = Дух, Соль = Тело), либо Троица Компонентов (Дух, Душа, Тело) с переменой мест между Духом и Душой по отношению к Троице Субстанций, либо Четверица Стихий (Огонь, Воздух, Вода, Земля), либо Седмица Металлов (Свинец, Олово, Медь, Серебро, Ртуть, Железо, Золото; также и в других последовательностях), либо же, при унитарном взгляде, просто индивидуация Меркурия, поскольку, если сложить вместе всё упомянутое, индивидуум является эпифанией (проявлением) Принципа Принципов, Единой Вещи, то есть алхимического Меркурия, – не говоря уже о других часто употребляемых моделях, имеющих переносный смысл и предполагающих вводную фразу «как если бы» (например, «как если бы человек был смесью Субстанций… Компонентов… Стихий… рудником для добычи металлов… ртутью при возгонке» и т. д.).

В итоге алхимик не обуславливает себя моделью – что ограничило бы его интеллект – и не впадает в ошибку сведения Делания к одной-единственной формуле.

Если метафора является тем риторическим переносом, который ведёт от образа к идее (в то время как аллегория является развёрнутой метафорой), то символ ведёт от образа ко многим идеям, притом и метафора, и символ общеупотребительны и прочно укоренены в герметико-алхимическом воображении, использующем символику чисел (3, 4, 7, 9, 10, 12 и т. д.), геометрические символы (треугольник, квадрат, круг и др.), весьма разнообразный бестиарий (где можно найти орла, голубку, ворона, дракона, льва, змею и др.), равно как и анаграммы, акростихи (в коих следует использовать лишь начальные буквы слов фразы, чтобы получить искомое слово) и криптографию (разновидность ребуса), а также, начиная с периода Ренессанса, тематику греко-романской мифологии, каковая, однако, остаётся чисто египетской в представлении Этапов и Операций Делания и прочно привязанной к химическому вокабуляру в качестве несущей оси алхимического дискурса, как «науки, которая учит, как преобразовывать металлы одного вида (читай, состояния человека, или человека в его состояниях) в металлы другого вида», как сказал Парацельс.

С другой стороны, алхимико-химический символизм восходит к Египту ранее III в. до н. э., то есть ещё до Болоса Мендесского.