Все дороги ведут на Голгофу

Все дороги ведут на Голгофу
Джером Клапка Джером

Такого Джерома вы ещё не читали. И не только потому, что его роман «Все дороги ведут на Голгофу» переведён на русский язык впервые. В конце жизни автор «Трёх в лодке» из саркастического насмешника превратился в исполненного грусти и надежды наблюдателя, задающегося вопросами религии, любви, чести, подлости, войны и мира – в поисках причины творящейся вокруг несправедливости. Видимо, именно поэтому, спустя сто лет после первого издания, книга читается так, как если бы была написана сегодня.

Все дороги ведут на Голгофу

Джером Клапка Джером

Переводчик Кирилл Шатилов

© Джером Клапка Джером, 2022

© Кирилл Шатилов, перевод, 2022

ISBN 978-5-0056-1170-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От переводчика

Я чувствую себя вправе успеть сказать несколько вступительных слов, прежде чем вы приступите к чтению, поскольку не был поставлен издателем перед фактом «вот роман, который нужно перевести», а отыскал его сам, почти случайно, задавшись вопросом «А остались ли какие-нибудь произведения знаменитых английских писателей, которые бы не были переведены для русского читателя до сих пор?». И был удивлён, что к таким произведениям, в частности, относится роман Джерома Клапки Джерома All Roads Lead to Calvary.

Остановить же выбор именно на нём меня подвиг другой примечательный факт. Если вы воспользуетесь поисковиком и погуглите это название (хоть в оригинале, хоть на русском), интернет первым делом выдаст вам одноимённый британский фильм 1921 года, т.е. снятый через три года после первой публикации книги. Фильм немой и… вовсе не о том, о чём писал Джером. Это обстоятельство не могло не подтолкнуть меня взяться за перевод, поскольку оно говорило: в романе есть нечто, чего из него нельзя даже при редакторском желании выбросить, но что нежелательно доносить до публики.

Последнее время, изучая историю и культуру, я сталкивался с подобным довольно часто. Вы ищите в интернете одиозного автора, не согласного с официальными теориями мироздания, или его произведение, а вместо них вам подсовывают одноимённые вещи, никакого отношения не имеющие к тому, что или кого вы ищите. Маленький трюк, но он позволяет похоронить бриллиант под ворохом мусора…

О том, что Джером знал материал, пронзительно раскрытый им в этом неожиданном романе, изнутри, можно судить уже по его фамилии – Джером.

По легенде, её просто… придумали. Мол, отец, Джером Клэпп, решил, во-первых, стать повторно Джеромом, а во-вторых, взял фамилию своего венгерского друга-генерала Дьёрдя Клапки, и сделался Джеромом Клапкой Джеромом. Конечно, можно верить тому, что у торговца скобяным товаром в друзьях водятся венгры, да ещё генералы, однако, если вы замечали, смена фамилий вообще и столь радикально странная в частности свойственна вполне определённому разряду людей.

Потом, как водится в подобных историях, оба родителя умерли, а тринадцатилетнему Джерому (имя которого почему-то никто и никогда не пишет «Джером Клапка Джером-младший», хотя с полными тёзками отцов так поступать принято) пришлось трудиться в поте лица и т. п. При этом его дед по материнской линии был вообще-то весьма зажиточным адвокатом.

Углубляться в подробности не стану, поскольку биография Джерома напоминает мне биографии множества искусственно созданных для продвижения определённых проектов «гениев», начиная с Джека Лондона (в девичестве Джона Гриффита Чейни, причём из тех же Чейни, из которых был министр обороны при младшем Буше – Ричард Брюс Чейни, в миру – Дик Чейни) или Марка Твена (Самуила Ленгхорна Клеменса) и далеко не заканчивая каким-нибудь одиозным Джорджем Оруэллом (который вообще-то Эрик Артур Блэр из тех же Блэров, что и Тони Блэр, не менее одиозный британский премьер).

Это я к тому, что опыт учит: все без исключения известные нам «гении» и просто знаменитости, будь то актёры, художники, писатели или кто угодно, стали таковыми, т.е. известными нам, в силу своих семейных корней. Некоторые из них, разумеется, не были лишены собственных талантов, как оказалось в случае с Джеромом. Которому не помешало подозреваемое мною родство с выпивохой Уинстоном Черчиллем, сыном, как вы знаете, богатой «американки» Дженни Джером. А женитьба на Джорджине Элизабет Генриетте Стэнли Мэрисс лишь дополняет картину, иначе говоря, объясняет далеко не шапочное знакомство «сына торговца скобяным товаром» с нравами высшего британского света. Как вы понимаете, я имею в виду фамилию Стэнли, если она вам что-нибудь говорит.

Говорю я обо всех этих не часто упоминаемых в официальной литературе фактах лишь затем, чтобы «без спойлеров» подготовить вас к тому, что вас ждёт. В тех романах, по которым обычно знают творчество Джерома (обычно по одному, «Трое в лодке», хотя было и ещё несколько), персонажи живут своими «типично английскими» жизнями, а мы над ними вместе с автором смеёмся. Здесь же у Джерома смеются сами персонажи, тогда как нам с вами, мягко говоря, совершенно не до смеха. Потому что мы читаем о том, что происходит не более ста лет назад, а что, если вы внимательны, творится прямо за вашим окном и на экранах ваших мониторов…

Что касается непосредственно перевода, я бы хотел тоже вас к нему вкратце подготовить.

Правильно считается, что перевод можно назвать «хорошим» тогда, когда он не воспринимается переводом, а читается так, будто был написан по-русски изначально. Я согласен и до некоторых пор именно так и поступал. Однако последнее время я стараюсь добавлять в этот принцип ещё одну «изюминку»: перевод должен читаться так, как если бы он был написан по-русски, но при этом восприниматься так, как если бы вы были англичанином. То есть так, как писался оригинал.

Поэтому я поелику возможно сохранил, в частности, авторскую форму подачи речи героев: одно высказывание может распадаться на несколько абзацев, тогда как у нас обычно подобное принято сливать в одно. Я также не повёлся на не всегда приемлемую мной «традицию» не переводить собственные наименования английских газет. Однако если уж быть последовательным, то когда англичанин упоминание про какую-нибудь «Дейли Мейл», он читает «Еженедельная почта», чего русский читатель будет лишён, если название не перевести. Можете со мной спорить, но я поступил так, как счёл нужным.

Вероятно, вы заметите в тексте отдельные досадные очепятки. Если заметите, не стесняйтесь, я всегда готов выслушать вас по адресу kanova2002@yandex.ru. Не готов я выслушивать лишь гневные отповеди на тему приставки «бес-», которую я всегда пишу так, как писали исконно – «без-». Потому что до большевиков её в русском языке не было, как нет до сих пор соответствующего предлога. Бес – это бес с рогами. А без – это отсутствие чего-либо. Поэтому когда Островский писал о девушке без приданого, он назвал её историю «Безприданница». Не верите мне, посмотрите на оригинальный титульный лист в интернете сами. Я просто не хочу, чтобы с моих строк в головы читателей подспудно проникал «бес честный», «бес страшный», «бес помощный», «бес правный» и т. п. Не привыкли – потерпите. А лучше – привыкайте и пишите таким же образом сами, чтобы не помогать врагам, о которых вы сейчас будете читать, портить и без того требующий ремонта окружающий нас мир.

    Кирилл Шатилов

Глава 1

Она не собиралась задерживаться на службу. Дверь оставалась завлекательно открытой, и мимолётный взгляд внутрь подтолкнул её к мысли о том, что может получиться интересный материал. «Старые церкви Лондона: общественные и исторические связи». Будет несложно собрать забавные случаи из жизни знаменитостей, которые туда захаживали. Ей, возможно, удастся договориться о серии статей для одной из религиозных газет. Сведения обещали быть исключительными, особенно на тему, изобилующую могилами и памятниками. В этом присутствовал характер, аромат былого. Она представила себе давно почивших прихожан в напудренных париках и чопорной парче. Какими колоритными, должно быть, выглядели проходившие здесь свадьбы, скажем, в правление королевы Анны или при ранних Георгах. Уже тогда церковь была древностью. В атмосфере увядшего великолепия, с рельефными альковами и тёмными нишами, с изодранными знамёнами, свешивающимися с потолка, она не могла не служить восхитительным фоном. А может, чиркнуть исторический роман в духе Теккерея? Она уже видела героиню идущей по проходу между рядами рука об руку со своим старым отцом-солдатом. Позже, когда её положение журналистки упрочится, она об этом подумает. Пока ещё рановато. Первые верующие прибудут где-нибудь через полчаса: ей как раз хватит времени на то, чтобы сделать несколько беглых пометок. Если она вообще когда-нибудь займётся литературой, это наверняка будет школа реализма, которая ей импонировала. Остальное тоже покажется приятным после долгой пешей прогулки от Вестминстера. Она найдёт уединённое местечко на одной из жёстких скамеек с высокими спинками и позволит атмосфере этого места проникнуть в неё.

Тут незаметно подкралась местная служка и посчитала само собой разумеющимся, что гостье хочется осмотреть церковь. Она выглядела настолько радостной и рьяной, что отказаться язык не повернулся. Любопытная старушенция с гладкой персиковой кожей и мягкими белыми волосами, которые угасающие сумерки, украдкой проникавшие через жёлтое стекло, окрашивали в золото. Поначалу Джоан приняла её и вовсе за ребёнка. Голосок у неё тоже звучал до смешного по-детски – трогательно и вместе с тем уверенно. И только когда они пересекали проход между скамейками, куда через открытые двери падал более яркий свет, Джоан увидела, что её спутница весьма древняя и тщедушная, в том ореоле своеобразного терпеливого увяданья, которое приходит с тяжким трудом. Она оказалась крайне занимательной и переполненной полезной информацией. Звали её Мэри Стоппертон. Она провела в этой округе всю свою жизнь. Девушкой работала на Ли Хантов[1 - Речь идёт, вероятно, о семействе Джеймса Хенри Ли Ханта (1784—1859) – британского критика, эссеиста и поэта.] и «ассистировала» миссис Карлайл. Самого гения[2 - Имеется в виду Томас Карлайл (1795—1881) – британский историк, сатирик, философ, математик, эссеист и переводчик.] она очень боялась и всегда пряталась за дверями или забивалась по углам и переставала дышать, когда возникал малейший шанс столкнуться с ним на лестнице. Пока однажды, спасаясь от него, она ни забралась в чулан и вцепилась в дверь изнутри, а чулан оказался тем местом, где Карлайл держал свою обувь. В итоге между ними завязалась борьба: она неумолимо держалась за ручку, а Карлайл с такой же решимостью пытался дверь открыть, чтобы забрать ботинки. Закончилось всё разоблачением, дрожащими коленками и пунцовым лицом. Карлайл назвал её «женщиной» и пожелал узнать, что она тут делает. После того случая она полностью утратила малейший страх перед ним. А он даже иногда ухмылялся и позволял ей заходить с метлой и тазом в его священный кабинет. Эта привилегия явно произвела на неё неизгладимое впечатление.

– Они не слишком ладили, мистер и миссис Карлайл? – поинтересовалась Джоан, почуяв возможность получить первосортное свидетельство.

– Насколько я могла судить, они не слишком сильно отличались от большинства из нас, – ответила старушка. – Вы не замужем, милочка, – продолжала она, бросив взгляд на руку Джоан, лишённую перчатки, – однако люди не могут не обладать немалым терпением, когда живут с нами двадцать четыре часа в сутки. Видите ли, те пустяки, которые мы делаем или говорим, сами того не замечая, постоянно раздражают окружающих.

– А как насчёт окружающих, которые раздражают нас? – осведомилась Джоан.

– Да, дорогуша, такое тоже случается, – согласилась старушка.

– А этот, Карлайл, он когда-нибудь приходил в церковь? – спросила Джоан.

Мэри Стоппертон с сожалением констатировала, что нет, хотя и жил неподалёку.

– И всё равно он был добрым христианином… по-своему, – уверенно заявила она.

– Что вы называете «по-своему»? – потребовала разъяснений Джоан. Если верить Фруду[3 - Джеймс Энтони Фруд (1818—1894) – английский историк, романист, биограф и редактор. Опубликовал противоречивую биографию Карлайла, в которой изобразил того эгоистом и материалистом.], христианство это носило мало общего с общепринятым.

– Ну, видите ли, деточка, – начала старушка, – он отказывался от вещей. Мог укатать свою карету, – пояснила она, явно повторяя слова старого слуги Карлайлов, – если перед этим написал какую-нибудь ложь, за которую люди платят, чтобы им в голову не полетела правда.

– Но даже это не делает его христианином, – возразила Джоан.

– Отчасти, моя дорогая, разве нет? – настаивала Мэри Стоппертон. – Страдание за веру. Думаю, Иисусу он бы понравился.

Они уже шли по узкому участку кладбища между южной стеной церкви и Чейн Уок[4 - Историческая дорога в лондонском районе Челси, идущая вдоль Темзы.]. Здесь маленькая служка показала Джоан могилу Энн, впоследствии миссис Спрэгг. «Которая, отбросив давно оскудевшее супружество и возвысившись над своим полом, сражалась под началом брата по оружию[5 - Вероятно, имеется в виду сэр Эдвард Спрагг (1629—1673) – ирландский корсар, ставший адмиралом королевского флота.] в мужском платье на флагманском корабле против французов». Равно как и могилу Мэри Астелл, её современницы, написавшей вдохновенное «Эссе в защиту прекрасного пола». Так что движение суфражисток существовало ещё тогда, во времена Поупа и Свифта.

Возвращаясь обратно в церковь, Джоан отдала должное прелести памятника леди Чейн[6 - Урождённая Джейн Кавендиш (1621—1669) – поэт и драматург, первая жена Чарльза Чейна, политика и члена парламента.], однако не смогла скрыть изумления перед могилой миссис Колвайл[7 - Вероятно, имеется в виду супруга Идена Колвайла (1819—1893) – бизнесмена и губернатора «Компании Гудзонова залива», созданной для торговли мехом в Северной Америке.], которую скульптор изобразил эдакой нетерпеливой дамочкой, отказывающейся ждать день воскрешения и пробивающуюся через гробовую доску, чтобы отправиться на небеса прямо в погребальных одеждах. Помедлив перед памятником Дакрам[8 - Имеется в виду массивное надгробие, под которым похоронены Грегори Файнс, лорд Дакр Южный (1539—1594), и его жена, Энн Сэквилл.], Джоан подумала, не является ли актёр с той же фамилией, совершивший самоубийство в Австралии и чьей лондонской резиденцией, насколько она помнила, был Дакр Хаус здесь же, за углом, отпрыском того же семейства. Если так, то статья могла бы получить современное звучание. Она уже точно знала, как будет её писать. Однако Мэри Стоппертон такими данными не располагала. Они закончили прогулку в молельне сэра Томаса Мора[9 - Томас Мор (1478—1535) – английский юрист, философ и писатель-гуманист. Выступал против протестантизма и не признавал Генриха VIII главой церкви Англии, за что, как считается, был казнён, после чего, через 400 лет, причислен к лику святых католической церкви.]. Тот тоже «отказывался от вещей», включая собственную голову. Хотя Мэри Стоппертон, принимая точку зрения отца Морриса, была уверена в том, что он заполучил её обратно и что она покоится в могиле среди остальных костей.

На этом маленькая служка её вынужденно покинула, отправившись указывать новоприбывшим их места. Джоан нашла отдалённую скамью, откуда могла наблюдать за всей церковью. Прихожане представляли собой народ по большей части бедный. Лишь кое-где виднелись горстки былой элегантности. Все в духе этого места. Сумерки сгущались, и какой-то неопрятный старичок прошаркал мимо, зажигая газовые лампы.

Всюду царили умиление и покой. Религия никогда прежде её не привлекала. Деловитая служба в пустой холодной часовне, где она сиживала ребёнком, болтая ногами и зевая, вызывала в ней лишь отвращенье. Она помнила, как отец, замкнутый и внушающий благоговейный ужас в черных воскресных одеждах, передаёт по кругу суму. Мать, всегда под вуалью, сидит рядом – худая высокая дама с восторженным взглядом и вечно суетливыми руками. Женщины в большинстве своём расфуфырены, а прилизанные состоятельные мужчины напускают на себя вид смирения. В школе и в Джиртоне[10 - Первый в Англии колледж с пансионом для девушек при Кембриджском университете.], в часовне, которую она посещала не чаще, чем требовалось, витала та же самая атмосфера холодного принуждения. А здесь ощущалась поэзия. Она подумала, что, быть может, религии нет места в мире – в обществе прочих искусств. Будет жаль, если она отомрёт. Не похоже, чтобы что-нибудь заняло её место. Все эти чудесные соборы, эти милые церквушки, которые на протяжении веков оказывались средоточием человеческих мыслей и вдохновений. Портовыми огнями, озарявшими мутные воды их жизней. Что с ними делать? Едва ли их можно содержать на общественные фонды просто как напоминания о былом. К тому же, их тьма-тьмущая. Налогоплательщики обязательно заворчат. Переделать в ратуши или залы собраний? Просто немыслимо. Всё равно, что устраивать выступление цирка Барнума[11 - Знаменитый американский цирк XIX века с лилипутами, великанами, русалками, мальчиком с собачьей мордой и т. п.] в римском Колизее. Да, они исчезнут. Вот только, радостно констатировала она, не на её веку. В городах земля понадобится под другие постройки. Кое-где некоторым медленно увядающим образчикам позволят выжить, заменяя их феодальными крепостями и городскими стенами континентальной Европы: к радости американских туристов и для учебников любителей старины. Какая жалость! Да, но с эстетической точки зрения не менее жалко то, что древнегреческие рощи пошли под топор и теперь засажены кустами смородины, а алтари разгромлены. Что камни храмов Изиды превратились в пристанища для рыбаков на Ниле. А над погребёнными святилищами Мексики ветер колышет кукурузу. Все эти мёртвые истины, которые время от времени загромождали живой мир. Каждую из них рано или поздно приходилось убирать.

И вместе с тем было ли это мёртвой истиной: страстной верой в личного бога, который создал всё к лучшему и к которому можно было обратиться за успокоением, за помощью? Разве не было это таким же подходящим объяснением, как и любая иная тайна, нас окружающая? Столь всеобъемлющей! Джоан не помнила точно, где именно, однако где-то ей попалась аналогия, поразившая её. «Тот факт, что человек испытывает жажду – хотя при этом он может брести по пустыне Сахаре – доказывает, что где-то на свете существует вода». Разве успех христианства в отклике на человеческие нужды не служит доказательством милости? Любовь бога, братство святого духа, милосердие господа нашего Иисуса Христа. Разве не были все нужды человеческие удовлетворены в этом едином исчерпывающем обещании: отчаянное стремление человека верить в то, что за всей этой внешней неразберихой скрывается любящая десница, ведущая к добру? Тяга одинокой души к товариществу, к укреплению? Тяга человека в слабости его к доброте человеческого сочувствия, к человеческому примеру?

А потом судьбе было угодно, чтобы первым уроком стала сказка про Иону и кита. Полдюжины шокированных физиономий, резко повернувшихся к Джоан, свидетельствовали о том, что в какой-то момент этой захватывающей истории, она, вероятно, неосознанно рассмеялась. К счастью, она сидела на скамейке одна, поэтому, почувствовав, что заливается багрянцем, просто забилась в дальний уголок и опустила вуальку.

Нет, этому должен прийти конец. Религия, которая торжественно требует от взрослых мужчин и женщин двадцатого века, чтобы они сидели и с трепетным страхом слушали доисторическую версию сказок братьев Гримм про Ноя с его ковчегом, про приключения Самсона и Далилы, про разговоры Валаама с его ослом и заканчивающихся если не самой идиотской, то уж точно самой комичной мыслью из всех: концепцией старательно сконструированного Ада, в который христианский бог низвергает свои творенья на веки вечные! Какой прок от подобной религии может быть для мира будущего?

Наверное, она опустилась на колени и потом машинально встала, потому что служба закончилась. Место на кафедре занял пожилой мужчина неинтересной внешности и с тревожным кашлем. Однако одна произнесённая им фраза завладела её вниманием: «Все дороги ведут на Голгофу». Фраза ей понравилась. Возможно, его следовало послушать.

– Перед всеми нами рано или поздно, – говорил он, – встаёт выбор двух путей: либо пути к успеху, удовлетворению страстей, чести и одобрению со стороны наших собратьев, либо путь на Голгофу.

После чего оратор съехал в лабиринт подробностей. Торговцы, мечтающие стать эдакими Уайтли[12 - Видимо, имеется в виду Уильям Уайтли (1831—1907), английский предприниматель, основавший одноимённую розничную компанию и превративший универмаг в торговый центр.], должны выбирать, двигаться ли им дальше или навсегда остаться в маленьком магазинчике. А государственный муж? Должен ли он хранить свою веру и терпеть потерю популярности, либо отринуть бога и войти в кабинет министров? Художник, писатель, обычный труженик – их было слишком всех много. Нескольких правильно подобранных примеров вполне бы хватило. А тут ещё этот противный кашель!

И всё же иногда он заставлял к себе прислушиваться. В расцвете лет, подумала Джоан, он наверняка был превосходным проповедником. Даже сейчас, дряхлый и мучимый отдышкой, он оказывался способным на проблески магнетизма, красноречия. Пассаж, в котором он обрисовал Гефсиманский сад. Благой Иерусалим, скрытый от нас лишь тенями. Туда так просто вернуться! Его мягкий свет пробивается сквозь листву, маня нас к себе. Смешение его голосов притягивает нас в тишине, нашёптывая о достопамятных обычаях, об отрадных местах, об распахнутых дверях, друзьях и любимых, только и ждущих нас. И над всем этим – усыпанная камнями Голгофа, а на её вершине, явственный на фоне звёздного неба – холодный тёмный крест.

– Не по нам, возможно, кровоточат руки и стопы, но по всем слезам горьким. Наша Голгофа может быть холмиком в сравнении с горами, где принял муки Прометей, и всё же для нас она крута и пустынна.