Все дороги ведут на Голгофу

Она там же и тогда же оговорила две сотни в год. Больше она не возьмет, да и то лишь до тех пор, пока ни будет обезпечивать себя сама.

– Хочу доказать самой себе, – пояснила она, – что в состоянии зарабатывать на жизнь самостоятельно. Я выхожу на публичные торги. Если я ни на что не пригодна, если не смогу позаботиться даже об одной бедной женщине, то вернусь и попрошу тебя меня содержать.

Она сидела на подлокотнике его кресла и, смеясь, привлекла к себе его голову и прижала.

– Если же справлюсь, если окажусь достаточно сильной, чтобы самостоятельно сразиться с миром и победить, это будет означать, что я достаточно сильна и умна, чтобы помогать другим.

– Я буду ждать тебя в конце пути, когда понадоблюсь тебе, – ответил он, и они поцеловались.

А на следующее утро она вернулась к прежней жизни.

Глава 3

Вступление Джоан в лондонскую журналистику было организовано в комнатах Мэдж Синглтон. «Явление красы народу» – фраза, которой Флора Лессинг назвала это событие. Флора Лессинг, известная среди подружек как Флосси, оказалась той девушкой, которая случайно наткнулась на объяснение влияния Джоан. Внешне она была типичной Флаффи Раффлс[16 - Героиня американских комиксов начала XX века. Родившаяся в богатой семье, она потеряла наследство и была вынуждена искать работу.], с детскими невинными глазками и «непокорными кудряшками», столь обожаемыми автором «Семейного вестника». Поначалу они являлись результатом привычки поздно вставать и, соответственно, выполнять все туалетные операции в спешке. Однако когда выяснилось, что для её профессии они представляют рыночную ценность, кудряшки стали культивироваться прилежно. Редакторы старого порядка высмеяли саму мысль о том, что она может им чем-то пригодиться, когда за два года до этого, благодаря сочетанию наглости и терпения, Флосси протиснулась в их святилище, отечески потрепали по руке, обычно лишённой перчатки, и велели возвращаться домой, где бы её холил и лелеял какой-нибудь честный и достойный молодой человек.

Первым предугадал её перспективы Карлтон из «Ежедневной рассылки». Скользнув скорым взглядом по шеренге понурых мужчин и женщин, выстроившихся вдоль стены темного коридора при входе, он выделил её. И щелчком пальцев подал сигнал следовать за ним. Шествуя перед ней к себе в комнату, он указал на стул и оставил её сидеть там три четверти часа, пока вёл дебаты с вереницей подчинённых, управляющих и редакторов отделов, которые входили и выходили один за другим, очевидно в заранее оговорённом порядке. Все они тараторили, ни единым словом не отклоняясь от темы, отчего у неё создалось впечатление, что их речи были также заранее отрепетированы.

Сам Карлтон ни разу их не прервал. Могло показаться, что он и не слушает, настолько он выглядел поглощённым кипой писем и телеграмм, ожидавших его на рабочем столе. Когда они замолкали, он задавал им вопросы, причём его внимание по-прежнему было явно сконцентрировано на бумаге в руке. Затем, впервые подняв глаза, он выстреливал короткие инструкции, совсем в тоне эдакого главнокомандующего, отдающего приказы о немедленной атаке, и резко возвращался к своей корреспонденции. Когда последний, как оказалось, посетитель закрыл за собой дверь, он развернулся в кресле и посмотрел на неё.

– Чем вы до сих пор занимались? – спросил он.

– Напрасно тратила время и деньги, торча в газетных кабинетах и слушая дурацкие разговоры старых придурков, – ответила она.

– А узнав, что респектабельная журналистика безполезна для ума, вы пришли ко мне, – поинтересовался он. – Что, как вам кажется, вы умеете?

– Всё, для чего могут пригодиться перо и чернила, – сказала она.

– Брать интервью? – предположил он.

– Всегда считалось, что у меня получается задавать неловкие вопросы, – заверила она его.

Он взглянул на часы.

– Даю вам пять минут, – сказал он. – Проинтервьюируйте меня.

Она пересела на стул за его столом и, открыв сумочку, достала блокнот.

– Каковы ваши принципы? – спросила она. – Они вообще у вас есть?

Он внимательно посмотрел на неё через стол.

– Я имею в виду, – продолжала она, – с каким из фундаментальных правил поведения вы связываете свой успех?

Она подалась вперёд, вглядываясь в его глаза.

– Только не говорите, – не унималась она, – будто у вас их нет. И будто жизнь есть лишь обычный слепой шанс. Подумайте о тех юношах, которые опираются на ваш ответ. Разве вы не поделитесь с ними откровением?

– Поделюсь, – задумчиво ответил он. – Весь фокус в вашей детской мордашке. При обычных обстоятельствах я бы понял, что вы водите меня за нос, и указал вам на дверь. Я же на мгновение почти ощутил желание ответить вам какой-нибудь идиотской банальностью, которая бы подняла меня на смех в глазах всей Флит-стрит[17 - «Газетная» улица в Лондоне.]. Почему вас интересуют мои «принципы»?

– Вообще-то они меня не интересуют, – пояснила она. – Но это именно то, о чём люди говорят, когда обсуждают вас.

– И что же они говорят? – потребовал он ответа.

– О ваших друзьях, которых у вас никогда не было. И о ваших врагах, что они вечно последние, – проинформировала она его.

– Вы годитесь, – рассмеялся он. – Для девяти из десяти подобная речь угробила бы ваши шансы. Вы распознали меня с первого взгляда и поняли, что это будет интересно только мне. Ваша интуиция вас не обманула, – добавил он. – Как говорится: всегда следуйте ей.

Там же и тогда же он дал ей поручение провести разговор по душам с джентльменом, которого редактор отдела «домашних новостей» «Ежедневной рассылки» назвал бы «ведущим литературным светилом» и который только что изобрёл новый мир в двух томах. Она задавала ему детские вопросы и слушала с широко распахнутыми глазами, пока он, сидя напротив и доброжелательно улыбаясь, обнажал перед ней все внешние хитросплетения творчества и объяснял доходчивым языком необходимость тех изменений и улучшений, которые он надеялся привнести в человеческую натуру. Когда на следующее утро он прочёл в холодной печати то, что наговорил, у него наверняка волосы встали дыбом. Распространяться перед восхищённым взглядом невинной простоты и обращаться к охочему до веселья уху чёрствой публики – не одно и то же. Ему следовало об этом подумать.

Впоследствии его успокоило то, что он пал не единственной жертвой. «Ежедневная рассылка» стала славиться пикантными интервью. Особенно с пожилыми знаменитостями мужского рода.

– Это грязная работа, – однажды заверила Флосси Мэдж Синглтон. – Я торгую своей глупой мордашкой. Не вижу, чтобы я чем-либо отличалась от этих бедолаг. – Они шли домой после вечернего представления в театре. – Не окажись я на бобах, никогда бы этим не занялась. Брошу, как только смогу себе позволить.

– Постараюсь чуток ускорить, – намекнула пожилая женщина. – Когда катишься под гору, не всегда можешь остановиться там, где хочешь. Чем дальше, тем она обычно круче.

Мэдж попросила Джоан прийти пораньше, чтобы они могли поболтать до появления остальных.

– Я пригласила немногих, – пояснила она, вводя Джоан в тихую, отделанную белым гостиную, выходившую в сад. Мэдж занимала несколько покоев в Грейс-Инн[18 - Одно из четырех юридических заведений (судебных иннов) Лондона, представляющее собой традиционную форму организации адвокатского сообщества Англии и Уэльсе, и объединяющее барристеров и судей.] на пару с братом, который был актёром. – Однако выбрала их с тщательностью.

Джоан пробормотала слова благодарности.

– Мужчин я не пригласила, – добавила Мэдж, устроив Джоан в мягком кресле перед камином. – Боялась привнести неверный элемент.

– Скажите, – попросила Джоан, – мне часто придётся сталкиваться с подобными вещами?

– О, такое всегда происходит там, где мужчины и женщины работают вместе, – ответила Мэдж. – Это неудобство, однако, с ним приходится сталкиваться.

– Похоже, у природы в голове только одна-единственная мысль, – продолжала она после паузы, – когда речь заходит о мужчинах и женщинах. С животными более низкого порядка она обошлась благосклоннее.

– У мужчины больше интересов, – возразила Джоан, – тысяча прочих соблазнов, которые его отвлекают. Мы обязаны культивировать его более утончённые инстинкты.

– Это вопроса не снимает, – проворчала Мэдж. – Всегда говорится, что художник… тот, кто работает мозгами, эти самые мужчины, у которых утончённые инстинкты – самые сексуальные.

Она сделала руками нетерпеливое движение, характерное для неё.

– Лично мне мужчины нравятся, – продолжала она. – Они замечательным образом умеют наслаждаться жизнью: в точности, как собака, хоть мокрая, хоть сухая. Мы же всегда щуримся на облака и переживаем о наших шляпках. Было бы так приятно смочь подружиться с ними.

– Я не хочу сказать, что это всё их вина, – говорила она дальше. – Мы делаем всё возможное, чтобы привлечь их… тем, как одеваемся. Кто-то сказал, что для каждой женщины каждый мужчина потенциальный любовник. У нас не получается об этом не думать. Даже когда ещё не знаем об этом. Нам никогда не удастся цивилизовать природу.

– Она не доведёт нас до отчаяния, – засмеялась Джоан. – Она тучнеет, бедняжка, как выразился Уистлер. Мы миновали ту фазу, когда всё, что бы она ни делала, кажется нашим детским глазам правильным. Теперь мы отваживаемся её критиковать. Это показывает, что мы растём. Позднее она будет учиться у нас. В глубине души она милая старушенция.

– К вам она вполне благосклонна, – ответила Мэдж, отвлекаясь. В её тоне не было раздражения. – Полагаю, вы знаете, что в высшей степени красивы. Вы настолько к этому безразличны, что иногда у меня возникают сомнения.

– Я не безразлична к красоте, – ответила Джоан. – Я рассчитываю на её помощь.

– А почему бы и нет, – продолжала она с вызовом, хотя Мэдж молчала. – Она такое же оружие, как и любое другое – знание, интеллект, храбрость. Бог наградил меня красотой. Я буду пользоваться ей, служа ему.

Они, две эти женщины, представляли собой в тот момент любопытную физическую разницу. Джоан, лучезарная, безмятежная, сидела в кресле прямо, чуть запрокинув голову, её красивые руки сцеплены с такой силой, что под гладкой белой кожей проступали изящные мускулы. Мэдж, наморщив брови, наклонилась вперёд, будто пресмыкаясь, а её тонкие нервные пальцы тянулись к огню.