Все дороги ведут на Голгофу

– Вы ведь не бросите «Клоринду»? – спросила она.

Джоан собиралась, однако что-то в голосе Мэри заставило её, против собственной воли, передумать.

– Нет, конечно, – ответила она. – Буду вести обе. Получится эдакий пишущий Джекил и Хайд.

– Как вы станете подписываться? – поинтересовался он.

– Своим именем, полагаю, – сказала она. – Джоан Оллуэй.

Мисс Грейсон пригласила её зайти к ним домой на ужин, однако Джоан нашла повод отказаться. Ей хотелось побыть одной.

Глава 5

Когда она покидала контору, сумерки угасали. Она свернула на север, выбирая широкие, плохо освещённые улицы. Направление не имело значения. Она хотела подумать, точнее, помечтать.

Всё складывалось так, как она предполагала. Начнёт с того, что станет силой в журналистике. Она смирилась с идеей фотографии… даже увлеклась ею. Её сфотографируют анфас, так что, говоря со своими читателями, она будет смотреть им прямо в глаза. Это заставит её оставаться самой собой, просто полной надежд любящей женщиной: чуть лучше образованной, чем остальные, благодаря дополнительным возможностям, заглядывающей чуть дальше, поскольку у неё был досуг подумать, но в остальном ничем не превосходящей других, таких же молодых да энергичных. Эта абсурдная журналистская поза всезнания, непогрешимости… этот несуществующий наряд высшей мудрости, который, как в той сказке про одежду короля, надевался, чтобы всем этим напыщенным ничтожествам с Флит-стрит скрыть свою наготу! Ей ничего подобного не понадобится. Она станет подругой, товарищем, таким же слугой великого владыки, советующимся с ними, просящим их помочь. Правительство народа для народа! Оно должно воплотиться в реальность. Эти безмолвные, задумчивые трудяги, спешащие домой по темнеющим улицам, эти терпеливые ушлые домохозяйки, отбрасывающие тени на опускающиеся ставни – это они должны придавать миру форму, а не журналисты, для которых вся жизнь была «печатным материалом». Этот чудовищный заговор, когда-то мечом, церковью, теперь вот прессой, отдал всё правление в руки нескольких чванливых старых джентльменов, политиков, ведущих авторов, лишённых сочувствия и понимания. Настало время от них избавиться. Она поднимет новый флаг. На нём будет написано не «Слушайте меня, дурни», а «Говорите со мной. Откройте мне ваши тайные надежды, ваши страхи, ваши мечты. Расскажите мне о своём опыте, о своих мыслях, рождённых в знании, в муках».

Она вступит с ними в переписку, пройдёт среди них, заговорит с ними. Сложность поначалу будет в том, чтобы заставить их ей писать, открыться. Эти безголосые массы никогда не открывали ртов, от их имени всегда выступали самопровозглашённые «вожаки», «представители», которые, стоило им добиться известности, мгновенно занимали место в числе правителей и затем со страниц прессы или с трибуны, кричали массам, что им думать и чувствовать. Всё равно, как если бы какой-нибудь сержант-инструктор по строевой подготовке объявил себя «вожаком», «представителем» своего отряда, или овчарка встала в позу «делегата» от овец. Вечно понукаемые как обычное стадо, они почти утратили способность выступать индивидуально. Их нужно было научить, подбодрить.

Она вспомнила, как однажды проводила воскресный урок, и как долгое время тщетно пыталась заставить детей «участвовать», поднимать руку. Чтобы вступить с ними в контакт, понять их крохотные проблемы, она призвала их задавать вопросы. И тогда наступило долгое молчание. Пока, наконец, один толстощёкий безпризорник ни пропищал:

– Скажите, мисс, у вас всюду такие рыжие волосы? Или только на голове?

В ответ она закатала рукав и позволила им обследовать свою руку. А потом в свою очередь настояла на том, чтобы он тоже закатал рукав, обнаруживая тот факт, что выше кисти он давненько не мылся. Этот эпизод закончился смехом и пронзительным галдежом. Они моментально превратились в закадычных друзей, обсуждавших общие вопросы.

Они были всего лишь детьми, эти усталые мужчины и женщины, только что отпущенные после дневной каторги, спешащие домой к своим играм или вечерним урокам. Немного юмора, немного понимания, признание нашей чудесной похожести друг на друга под внешними покровами – вот и всё, что требовалось для сметания преград, для пробуждения духа товарищества. Она отошла в сторону, наблюдая, как их поток проносится мимо. Среди них встречались пронзительные, сильные лица, высокие, глубокомысленные лбы, добрые глаза. Они обязаны научиться думать, говорить за себя.

Она заново отстроит Форум. Людские дела не должны больше решаться за них в уединении кабинетов, охраняемых лакеями. Благо для трудяги на ферме не должно определяться исключительно помещиком и его связями. Человек с мотыгой, человек с согбенной спиной и терпеливым взглядом быка – он тоже должен быть приглашён к столу переговоров. Домашние проблемы среднего класса не должны решаться исключительно рафинированными джентльменами из Оксфорда. Жене мелкого клерка должно быть позволено высказаться. Война или мир – это больше не должно считаться вопросом, касающимся только старых богачей. Обыкновенные люди – пушечное мясо, мужчины, которые погибнут, и женщины, которые будут их оплакивать – им следует дать нечто больше привилегии либо аплодировать трибунным патриотам, либо сгоняться на подавление публичных митингов.

Из тёмной боковой улочки мимо неё юркнула маленькая безформенная фигура в мятом чепчике и переднике – явно представительница этого ленивого, слишком много себе позволяющего класса домашней прислуги. Судя по разговорам в гостиных и газетным корреспонденциям, необыкновенно неудовлетворительная группа. Они не вкалывали, жили в роскоши и требовали роялей. Кто-то предлагал что-нибудь для них сделать. Сами же они – похоже, даже они обладали неким подобием совести – воспринимали это в штыки. Они видели в излишней доброте по отношению к себе зло. В тот вечер они проводили митинг и говорили о том, что всем довольны. Шесть супруг пэров согласились принять участие и выступить от их лица.

Наверное, существовали ни на что не годные обласканные слуги, обманывавшие некомпетентных хозяек. В Риме тоже были изнеженные рабы. Но остальные, несчастные безпомощные девчонки – да таких в любом городе найдутся тысячи, перегруженных работой, недокормленных, живущих одинокой, безрадостной жизнью. Их необходимо научить говорить своими голосами, а не сладкозвучными переливами пэрских жён. При мерцающем свете свечей на холодных чердаках они должны описывать, пусть коряво, свои мечты и отсылать ей.

Она добралась до тихой, обсаженной по краям деревьями дороги, окружавшей большой парк. Мимо неё, украдкой держась за руки, проходили перешёптывающиеся влюблённые парочки.

Она будет писать книги. Своей героиней она сделает женщину из народа. Их истории должны быть переполнены драмой и трагедией: их проблемы – безжалостная правда жизни, а не просто сентиментальные прикрасы. Ежедневная борьба просто за существование, вечная угроза лишиться работы, заболеть, остаться без помощи среди молотов и наковален, грозящих сокрушить их со всех сторон. Непрестанная нужда в храбрости, в изобретательности. Ибо в королевстве бедняков тиран и угнетатель по-прежнему восседает в поднебесной, а разбойник – промышляет без страха.

На какой-то шумной улочке со слепящим освещением мимо неё прошла полураздетая женщина с авоськой, в которой виднелись две буханки. Джоан озарило, что это должно означать для бедноты: хлеб насущный, который в комфортабельных домах считался таким же обычным, как вода, нет, даже не считался, использовался без ограничений, расточался, выбрасывался. А вот в этих немощных, узловатых руках он предстал перед Джоан как нечто священное: освящённое трудом, мучениями, жертвами, чтимое страхами и молитвой.

На тихих улицах с величавыми особняками она через незадёрнутые шторы на окнах замечала богато накрытые обеденные столы, вокруг которых безшумно двигались слуги, поправляя цветы и серебро. Её посетила праздная мысль, а выйдет ли она когда-нибудь замуж. Грациозная хозяйка дома, собирающая вокруг себя блистательных мужчин и женщин, государственных мужей, писателей, художников, промышленных магнатов: наставляющая их, даже учащаяся у них, подбадривающая скромных гениев. Возможно, совершенно безобидным образом допускающая вдохновение, получаемое от хорошо организованного служения себе самой. Салон, который стал бы ядром всех тех сил, что влияют на влияние, над которыми она будет царить властью ласковой и мудрой. Эта идея ей понравилась.

В эту картину, чуть подальше к фону, она безсознательно поместила Грейсона. Его высокая худая фигура не лишённая оригинальности пришлась ко двору. Грейсон был бы весьма спокоен. Она уже видела, как его красивое аскетичное лицо вспыхивает от удовольствия, когда после ухода гостей она наклоняется через спинку стула и мгновение ласкает его тёмные мягкие волосы, кое-где подкрашенные сединой. Он будет всегда обожать её в той отстраненно сдержанной манере, вечно непритязательной и неутомительной. У них будут дети. Но не слишком много. Иначе это переполнит дом шумом и отвлечёт её от работы. Они будут красивыми и талантливыми, если только все законы наследственности ни окажутся обойдёнными ради того, чтобы насолить специально ей. Она будет их учить, формировать из них наследников своих трудов, что понесут её послание грядущим поколениям.

На углу, где останавливались трамваи и автобусы, она ненадолго задержалась, наблюдая за яростной борьбой. Слабые и старые всякий раз отталкивались назад, чему почти не сопротивлялись, явно воспринимая такое обращение как естественный порядок вещей. Так нелепо, если не думать о несправедливости и жестокости! Нищие, дерущиеся друг с другом! Ей вспомнилось, как однажды зимой она вот так же наблюдала за стайкой птиц, которой кинула горсточку крошек. Им будто других врагов не хватало: всех этих кошек, куниц, крыс, ястребов, сов, голода и холода. Вдобавок ко всему, они считали своим долгом усложнить борьбу друг для дружки, клюя одна другую и объединяясь, чтобы нападать на поверженных. Эти усталые мужчины, измождённые женщины, бледные мальчишки и девчонки, почему они не организуют внутри себя некую систему, которая бы свела на нет эту ежедневную войну одного против всех? Если бы только они смогли осознать тот факт, что в действительности являются единой семьёй, связанной страданиями. Тогда и только тогда они смогут сделать так, чтобы их силу почувствовали. Вот что должно стать первым этапом: взаимовыручка бедняков.

Под конец она пойдёт в парламент. Этому суждено случиться скоро – женскому голосованию. А дальше последует открывание всех дверей. Она будет носить свои университетские мантии. Что окажется гораздо уместнее череды лёгких платьев, не подразумевающих никакого смысла. Какая жалость, что искусство одеваться – его связь с жизнью – известно настолько недостаточно! Какой чёрт, возненавидевший красоту, понуждет рабочих снимать свои характерные костюмы, такие прекрасные и ноские, ради этих ненавистных шмоток из магазинов готового платья, в которых они похожи на ходячие пугала? Почему пришествие демократии совпало с распространением уродства: унылые города, неприглядные улицы, заваленные мусором парки, сморщенные ржавые крыши, христианские часовни, которыми побрезговали бы языческие идолы, омерзительные заводы (Почему им нужно обязательно быть омерзительными?), шляпы, похожие на колпаки дымовых труб, мешковатые брюки, вульгарная реклама, дурацкая мода для женщин, которая уничтожила все линии их фигур? Повсюду потрёпанность, однообразность, монотонность. Человеческую душу уродство душит. Оно крадёт у людей всё чувство собственного достоинства, всё самоуважение, всё уважение друг к другу, лишая надежды, почтения и радости жизни.

Красота. Вот что было ключом к загадке: вся природа с её золотыми закатами и серебряными рассветами, с горделивым нагромождением облаков, с тайной залитых лунным светом прогалин, с речушками, вьющимися по лугам, с призывом её не знающих покоя морей, с нежным обаянием весны, с великолепием осенних лесов, с пурпурными вересковыми болотами и чудом молчаливых гор, с паутинками, сверкающими мириадами драгоценных искорок, с пышным блеском звёздных ночей. Форма, цвет, музыка! Пернатые хористы в кустах и чащах с их утренним щебетаньем и вечерними песнями, шепот листвы, напевы вод, голоса ветров. Красота и грация в каждом живом существе, кроме человека. Прыжки зайцев, кучность стада, полёт ласточек, изысканная прелесть крылышек насекомых, лоснящаяся шкура лошадей, вздымающая и опадающая игрой могучих мышц. Неужели нам до сих пор не очевидно, что языком бога была красота? Чтобы постичь бога, человек должен постичь красоту.

Она увидела Лондон будущего. Не ту картину, что была популярна: головокружительный водоворот техники, движущиеся тротуары и летающие омнибусы, кричащие граммофоны и стандартизованные «дома» – город, где электричество король, а человек – бездушный раб. Но город мира, спокойных пространств, праздных мужчин и женщин. Город красивых улиц и приятных домов, где каждый может жить собственной жизнью, познавая свободу, индивидуальность. Город благородных школ, мастерских, достойных того, чтобы в них трудиться, полные света и воздуха. Смог и грязь изгнаны из страны: наука, более не привязанная к коммерциализации, открыла более чистые энергии. Город весёлых площадок, где дети учатся смеяться, зелёных аллей, где обитатели лесов и полей будут желанными гостями, способствующими познанию сострадания и доброты. Город музыки, цвета, радости. Красота возведена в ранг религии. Уродство вне закона как грех. Никаких уродливых трущоб, никакой гадкой жестокости, никаких неряшливых женщин и озверевших мужчин, никаких безобразных ревущих детей, никакого жуткого порока, бравирующего на каждом углу надругательством над человечеством. Город, облачённый в красоту, как в живой наряд, где бог идёт рука об руку с человеком.

Она дошла до района узких, многолюдных улиц. Женщины в большинстве своём были без шляпок, а в дверях лодырничали смуглые мужчины, сворачивавшие папиросы. Это место обладало странным ароматом чего-то чужеродного. Крохотные кафешки, полные дыма и шума, обилие чистых привлекательных ресторанов. Она почувствовала голод и, выбрав одну из дверей, стоявшую нараспашку и демонстрировавшую белую скатерть и приятную атмосферу жизнерадостности, вошла. Было поздно, вкруг всё занято. Только за одним столиком в дальнем углу она заприметила свободное место – напротив хрупкой, хорошенькой девушки, одетой весьма скромно. Она подошла, и девушка, предугадав вопрос, гостеприимно ей улыбнулась. Некоторое время они ели молча, разделённые лишь узким столом, наклоняясь над которым, они почти сталкивались головами. Джоан заметила короткие белые пальцы и благоухание какого-то тонкого аромата. В соседке было что-то странное. Она будто излишне подчёркивала свою одинокость. Внезапно она заговорила.

– Симпатичный ресторанчик, – сказала она. – Одно из немногих мест, где вы можете быть уверены в том, что вам не станут докучать.

Джоан не поняла.

– В каком смысле? – уточнила она.

– Ну, вы же знаете этих мужчин, – ответила девушка. – Подойдут, усядутся напротив и не оставят вас в покое. В большинстве мест с этим приходится либо смиряться, либо выходить на улицу. Здесь же старый Густав этого не позволяет.

Джоан встревожилась. Вообще-то она предвкушала случайные ужины в ресторанах, где ей бы удалось изучить лондонскую богему.

– Вы имеете в виду, – уточнила она, – что они вам навязываются, даже если вы отчётливо…

– О, чем отчётливее вы им отказываете, тем игривее они становятся, – со смехом прервала её девушка.

Джоан надеялась, что она преувеличивает.

– Я должна попытаться углядеть столик, за которым меня морально поддержит благожелательная соседка, – сказала она с улыбкой.

– Да, я была рада вас увидеть, – ответила девушка. – Ужинать в одиночестве отвратительно. Вы живёте одна?

– Да, – призналась Джоан. – Я журналистка.

– Я знала, что вы не просто так, – подхватила девушка. – Я художница. Точнее, была таковой, – добавила она после паузы.

– Почему бросили? – поинтересовалась Джоан.

– Да нет, не бросила, не окончательно, – ответила собеседница. – Я всегда могу заработать пару соверенов за эскиз, если захочу, у того или иного багетчика. А они обычно могут продать их за пятёрку. Я видела, как они набивают им цену. Вы давно в Лондоне?

– Нет, – сказала Джоан. – Я дочь Ланкашира.

– Любопытно, – воскликнула девушка, – я тоже. Мой отец управляет мельницей неподалёку от Болтона. Но образование вы не там получали?

– Нет, – призналась Джоан. – Я поступила в Родин[21 - Независимая школа-пансион для девочек 11—18 лет, основанная в 1885 году в пригородах Брайтона.] в Брайтоне, когда мне было десять, так что избежала. Вы ведь тоже, – добавила она с улыбкой, – судя по вашему акценту.

– Нет, – ответила собеседница, – я ходила в Хейстингс… к мисс Гвин. Забавно, что мы постоянно были поблизости друг от друга. Папа хотел, чтобы я стала врачом. А я всегда сходила с ума по искусству.

Джоан девушка нравилась. Одухотворённое, жизнерадостное лицо с искренним взглядом и твёрдым ртом. Голос тихий и сильный.

– Расскажите мне, – попросила она, – что вам помешало?

Она неосознанно подалась вперёд, подперев подбородок руками. Их лица оказались рядом.

Девушка подняла глаза. Несколько мгновений не отвечала. Прежде, чем она всё-таки заговорила, губы стали твёрже.

– Ребёнок, – сказала она и продолжила: – Это была моя собственная ошибка. Я хотела его. Тогда об этом только и говорили. Вы не помните. Наше право иметь детей. Ни одна женщина без него не женщина. Материнство, царство женщин, всё такое. Будто их приносят аисты. Не думайте, что он всё изменил, но он помог мне сделать вид, будто это нечто симпатичное и первоклассное. Раньше это называлось «всепоглощающей страстью». Полагаю, всё дело в значительности: обычный природный инстинкт.