Улисс

Нет, нет. Не думаю. Точно, у него нет?

Нет, нет.

М-р Цвейт двинулся дальше, подымая встревоженные глаза. Не думать больше об этом. Второй час. В балластонадзоре уже перерыв. Безнадзорное время. Занятную книжицу написал сэр Роберт Балст. Параллакс. До конца я так и не разобрался. Вон священик. Можно б спросить. Пара – это из греческого: параллель, параллакс. Мне там пас коз выговаривала она, пока я не растолковал насчёт переселения душ. О, пропасть!

М-р Цвейт улыбнулся на о, пропасть! двум окнам балластонадзора. Вобщем-то она права. Заумно звучащие слова для обозначения простейших вещей. И не сказать, что остроумна. Порой похабна. Может ляпнуть такое, что я только в мыслях. Ну, не знаю. Прозвала Бена Долларда бочковым барельтоном. Ноги у него как бочки и поет как в бочку. Ну, чем не острота? А все его кличут Биг-Бен. И в половину не так остроумно, как бочковый барельтон. Прожорливее альбатроса. Хрумкает говяжьи мослы. Как дорвётся до пива Басса и вовсе удержу нет. Бочка с Бассом. Усёк? Ловко склалось.

Процессия белопиджачных мужчин неспешно ступала вдоль сточной канавы ему навстречу, фанерные листы на них перехвачены алыми лентами. Зазывалы. Похожи на того священика сегодня утром: мы прегрешали: мы страдали. Он прочел алые буквы на их пяти белых цилиндрах: Х.Е.Л.И.С. Виздом Хелис. С., приотстав, вытащил краюху хлеба из-под своей фанеры и чавкал на ходу. Основная пища наша. Три шиллинга в день и топай вдоль сточных канав, улицу за улицей. Чтоб лишь душа держалась в теле, хлеб и пшёнка. Нанимались через Бойла: нет: Маглейда. Но фиг ты угадал, привлечь этим покупателей. Я ему предлагал насчёт прозрачного экипажа с парой хорошеньких девушек, чтоб сидели, писали бы письма, а вокруг них тетради, конверты, промакательная бумага. Вот на такое – клюнули б. Хорошенькие девушки, когда что-то пишут, это враз притягивает глаз. Всякому до смерти охота знать что это она там пишет. Стоит тебе отрешённо уставиться в никуда – вокруг тут же столпятся человек двадцать. Не упустить свою долю. Женщины тоже. Любопытство. Соляной столп. Конечно, он отклонил, потому что не сам придумал. Или та чернильная бутылка, что я предлагал, с поддельным пятном из черного целлулоида. Он в рекламе смыслит не больше фирмы Сливви, которая нахваливает свою тушенку на одной странице с объявлениями о смерти. Их не закляксить. Что? Наши конверты. Привет! Куда разогнался, Джонс? Некогда, Робинсон, спешу приобрести единственно надёжный черниловыводитель KANSELL, что продается в Холис-лимитед, Дейм-Стрит, 85. Развязался я таки с этой каторгой. Дьявольская маята – выбивать заказы от всех тех монастырей. Монастырь Упокоения. Миленькая была там монашенка, прелестное лицо. Скуфейка так шла её маленькой головке. Сестра… Сестра…Наверняка, ей не повезло в любви, по глазам. Жуть как трудно уговорить таких женщин на покупку. В то утро я оторвал её от молитв. Но рада пообщаться с внешним миром. У нас, говорит, великий день, праздник нашей святой покровительницы с Монт-Кармел. Сладкое имечко: карамель. Она, по-моему, познала, потому что. А выйди она замуж, то была б совсем другой. Пожалуй, у них и вправду туговато было с деньгами. Однако, всё поджарено на самом лучшем масле. Жира не признают. У меня аж сердце таяло, как ел. Любительницы умащаться: как изнутри, так и снаружи. Молли пробует на вкус, приподняв вуаль. Сестра… Пат Клефи, дочь держателя ломбарда. Говорят, колючую проволку монахиня изобрела.

Он пересекал Вестморленд-Стрит, когда буква С. протопал мимо. Веломагазин. Сегодня скачки. Сколько ж это лет прошло? В тот год умер Фил Джилиган. Мы жили на Ломбард-Стрит. Нет, погоди, на Том-Стрит. Начал работать у Виздома Хелиса в том году, как мы поженились. Шесть лет. Десять лет назад: в девяносто четвертом он умер, да, точно, большой пожар у Арнотса. Лорд-мэром был Вэл Дилон. Обед в Гленкри. Олдермен Роберт О'Релли мигом выплюхнул в себя портвейн и припал суп нахлёбывать. Даже оркестр заглушал. За всё, что претерпели мы, пусть Бог нас. Милли была тогда совсем крошкой. На Молли платье слоново-серого с плетёной отделкой. Мужской покрой, с обтянутыми пуговицами. Её нелюбимое, потому что, когда одела в первый раз на пикник с хором, у меня случилось растяжение связки. Можно подумать из-за этого. Цилиндр старого Гудвина набитый всячиной, чтоб не проседал. Ещё пикник у Флайсов. Бесподобное было платье. Облегало её, словно перчатка: плечи, бедра. Как раз начинала наливаться. Мы тогда ели пирог с крольчатиной. Все на неё заглядывались.

Счастливые. Счастливее тогда. И комната была такая милая с красными обоями, от Докрела, шиллинг и девять пенсов за дюжину. По вечерам купание Милли. Я купил американское мыло: цветочное. Уютный запах её ванны. Такой у неё был смешной вид – вся в мыльной пене. Тоже фигуристая. Теперь вот фотографией занялась. Ателье дагерротипов бедного папы, он мне рассказывал. Наследственная склонность.

Он шёл вдоль бордюра.

Поток жизни. Как звали того малого, что смахивал на святошу? Проходя мимо, он всё косил украдкой. У слабых зрением слабость на юбки. Даже остановился на Св. Кевина где жил Цитрон. Пен как-то там. Пенденис? Память у меня начинает. Пен..? Конечно, столько лет прошло. Да ещё трамвай грохочет. А, чтоб тебе, тут не вспомнишь даже имя святого отца, с которым здравствуешься каждый Божий день.

Бартел Д'Акри был начинающим тенором. Провожал её домой с распевок. Надменный малый с напомаженными усами. Дал ей эту песню ВЕТРЫ С ЮГА.

Сильный был ветер в тот вечер, как я зашёл за ней на собрание насчёт тех лотерейных билетов после гудвинова концерта в столовой или в зале заседаний ратуши. С ним, а я позади. У меня ноты вырвало из рук, ветер притиснул их к ограде школы. Хорошо ещё хоть. Какая-нибудь из таких мелочей портит ей настроение на весь вечер. Профессор Гудвин впереди, с ней под руку. Нетвёрдая походка. Старый дуралей. Его прощальное выступление. Чувствовалось, что последний выход на сцену. Может на месяцы, а может и навечно. Как она хохотала под свист ветра, накинула капюшон. Угол Накот-Роуд помнит тот порыв? Врфуу! Взлетели все её юбки, а боа чуть не удушило старика Гудвина. Она так раскраснелась на ветру. Помню, уже дома, расшевелил огонь и жарил ей баранину на ужин с её любимым Чатни-соусом. Пунш готовил. От камина видно было как она в спальне рассегивает свой корсет. Белый.

Скользкое шелестанье и мягкий шлепок корсета на постель. Нагрет её теплом. Любит дать себе волю. Потом сидела чуть ли не до двух, вынимая шпильки из волос. Милли, укутанная, в кроватке. Счастье. Счастье. Вот это была ночь…

– О, м-р Цвейт, как поживаете?

– Как вы, м-с Брин?

– Не жалуюсь. Как там Молли? Сто лет её не видела.

– Цветёт,– ответил м-р Цвейт игриво.– Милли устроилась в Малингаре, знаете?

– Это ж надо! У неё всё прекрасно?

– Да, в тамошнем фотоателье. Дела идут, как в горящем доме. Как все ваши подопечные?

– Живут, хлеб жуют,– ответила м-с Брин.

Сколько их у неё? Прибавления, вроде, не ожидается.

– Вы, смотрю, в чёрном. У вас не…

– Нет,– сказал м-р Цвейт,– я только что с похорон.

Придётся пожинать весь день, знаю наперед. Кто умер? Да когда? А от чего? Вертеть так и эдак, как подпорченный грош.

– О, Боже,– сказала м-с Брин,– надеюсь не из близких?

Пусть посочувствует.

– Дигнам,– сказал м-р Цвейт,–старый мой приятель. Скоропостижно скончался, бедняга. Сердце, наверно. Сегодня утром хоронили.

Тебя схоронят завтра,
Пока ж бредёшь по ржи
Дидл-дидл дам-дам
Дидл-дидл …

– Грустно терять старых друзей,– меланхолично молвили её женоочи.

Ну и хватит об этом. Исподволь: муж.

– А ваш бог и повелитель?

М-с Брин воздела свои большие глаза. Их-то она не утратила.

– И не спрашивайте,– сказала она.– Он и гремучую змею до столбняка доведёт. Сегодня вот зарылся в кодексы, отыскивает статью об оскорблении. Без ножа меня режет. Сейчас вам покажу.

Горячие испарения супа с телятиной и запах свежеиспеченых пирожков лились из ГАРРИСОНА. Прогорклый душок щекотнул гортань м-ра Цвейта. Тесто нужно хорошее, масло, первосортная мука, сахар Демерара, а то ведь распробуют с горячим чаем. Или это от неё? Босоногий беспризорник стоял над решёткой, вдыхая пары. Притупить голодные рези таким способом. Наслажденье это или боль? Грошовый обед. Нож и вилка прикованы к столу цепочкой.

Открыла свою сумочку, кожа потрескалась, шляпная шпилька: осторожней с этими штуками. Выколет глаз кому-то в трамвае. Роется. Нараспашку. Деньги. Передайте, пожалуйста. Чертям тошно, если пятак затеряется. Покойники повыскакивают из могил. Муж супится. Где десять шилингов, что я тебе дал в понедельник? Подкармливаешь семью братца? Грязный платочек: пузырёк из аптеки. Пастилки из чего-то. Что если она?

– Сейчас, наверно, новолуние,– сказала она.– В новолунье с ним всегда такое. Знаете, что он выкинул прошлой ночью?

Рука её прекратила рыться. Глаза уставились на него, тревожно расширенные, но улыбчивые.

– Что?– спросил м-р Цвейт. Пусть выговорится. Смотри ей прямо в глаза. Я тебе верю. Положись на меня.

– Поднял меня среди ночи,– сказала она.– Сон ему приснился, кошмар.

Несваре.

– Как будто по лестнице подымается пиковый туз.

– Пиковый туз!– откликнулся м-р Цвейт.

Она вытащила из сумочки сложенную почтовую открытку.

– Вот прочтите,– сказала она.– Сегодня утром он получил это.

– Что это?– спросил м-р Цвейт, беря открытку.– Э. Х.?

– Э.Х.: эх,– сказала она.– Кто-то его подначивает. Стыд и позор, кто бы это ни был.

– Вот уж действительно,– сказал м-р Цвейт. Она взяла открытку обратно, со вздохом.

– И теперь он отправляется в контору Ментона. Говорит, что возбудит иск на десять тысяч фунтов.– Она уложила открытку в свою захламленную сумочку и щёлкнула застёжкой.

На ней всё то же платье из синей саржи, что и два года назад, выгорело. Видало виды. Над ушами повыбивались пряди. И эта допотопная тока, три обшарпанные грозди, чтоб как-то скрасить. Убогая христианка. А любила одеться со вкусом. Морщинки вокруг рта. На год, кажется, старше Молли.