Тайный агент

Житейская мудрость внушила ей, что положение Стэви улучшится с её отсутствием. У него будет больше нравственных прав. Бедный мальчик – добрый, полезный в доме, при всех своих странностях – не имел твердого положения в жизни. Его взяли вместе с его матерью, вместе с её мебелью и всем её имуществом, как её несомненную собственность.

«Что-то будет, – думала мать м-сс Верлок – когда я умру?» Ей было страшно при мысли, что тогда она никак не сможешь узнать, как живется её бедному мальчику. Но, передав его на попечение сестры своим уходом, она ставила его в наиболее для него выгодное положение полной зависимости. её самоотверженность имела целью облегчить судьбу сына. Ничего другого она для него сделать не могла. И способ её действия имел еще то преимущество, что она могла его проверить. Во всяком случае она не будет испытывать на смертном одре страшного чувства неопределенности. Но действовать так, как она решила, было очень-очень тяжело.

Кэб продолжал громыхать и прыгать, и сила толчков была такая, что терялось всякое ощущение движения вперед. Казалось, что их подвергают какой-то пытке, подбрасывая из стороны в сторону в укрепленном на месте аппарате, или же испытывают какое-то новое изобретение для лечения печени. Во всяком случае, ощущение было крайне мучительное и в голосе старой женщины чувствовалось физическое страдание.

– Ведь ты будешь часто навещать меня, Винни? Да, дорогая? – спрашивала она дочь.

– Конечно, – коротко ответила Винни, неподвижно глядя вперед.

Кэб подпрыгнул, проезжая мимо грязной лавки съестных припасов, ясно озаренной газовыми рожками. Мать Винни снова испустила стон.

– А бедного Стэви присылай во мне непременно каждое воскресенье. Иначе я не выдержу. Ведь он согласится ездить раз в неделю в старой матери?

– Согласится? – вскрикнула Винни. – Да ему бедному будет страшно тяжело без тебя. Ты бы хоть об этом подумала, прежде чем решиться уехать от нас.

«Подумала бы»!.. Бедная, старая женщина почувствовала, как у неё что-то сжимается в горле – точно шарик, который никак не может выскочить. Винни несколько времени сидела молча, потом, против своего обыкновения, не могла сдержаться, и стала возбужденно говорить:

– Мне с ним будет очень трудно справляться в первое время, – сказала она. – Он будет очень возбужден.

Они стали мирно обсуждать создавшееся новое положение, а кэб продолжал громыхать и подпрыгивать по мостовой. Мать м-сс Верлок выражала разные опасения. Можно ли будет пускать Стэви одного к ней? Винни утверждала, что он теперь гораздо менее рассеян;, они обе согласились, что это действительно так, и обеим стало легче. Но вдруг мать опять заволновалась. Ведь ехать в ней нужно по двум омнибусам и в промежутке еще пройти немного пешком. Это слишком сложно, и бедная женщина пришла опять в отчаяние.

Дочь стала ее успокаивать.

– Не волнуйтесь так, мама. Нужно ведь вам видеться с ним.

– Нет, милая. Я лучше обойдусь, – сказала она, отирая слезы. – Ты ведь не можешь привозить его. У тебя нет времени. А если он поедет один, он может заблудиться, и если кто-нибудь заговорит с ним строгим голосом, он забудет имя и адрес, и его уведут в больницу или в рабочий дом.

Мысль о том, что бедного Стэви заберут в городскую больницу, хотя бы даже на время, для того, чтобы навести справки, приводила ее в ужас.

Взгляд Винни сделался напряженным. Она что-то придумала.

– Сама приводить его к вам я не смогу каждую неделю, – сказала она. – Но не тревожьтесь, мама, я придумаю что-нибудь для того, чтобы он не мог пропасть надолго.

Они вдруг почувствовали страшное сотрясение. Перед окнами промелькнули кирпичные столбы, и потом вдруг прекратилась тряска, к которой они как-то уж привыкли. Что случилось? они сидели, застыв от испуга, пока не открылась дверца и не раздался резкий голос:

– Мы приехали.

Ряд маленьких домиков, каждый с одним тусклым желтым окном, окружали темную лужайку, засаженную кустами и отделенную забором от большой дороги, откуда доносился глухой отголосок шума. Кэб остановился у одного из маленьких домиков. Первою вышла мать м-сс Верлок, держа ключ в руке. Винни постояла еще на панели, чтобы расплатиться с кучером. Стэви помог внести в дом множество маленьких узлов и пакетов, затем вышел и остановился под тусклым фонарем. Возница медленно посмотрел на полученные серебряные монеты – ему заплатили как следует, вручив четыре монеты по шиллингу. Он медленно стал прятать полученное сокровище в глубины кармана. Стэви глядел на него, подняв плечи и засунув руки глубоко в карманы.

Закончив, наконец, зарывание клада в карман, кэбмен взглянул на мальчика и вспомнил недавнее происшествие.

– Ну, что, молодой господин? – проговорил он. – Запомните лошадёнку?

Стэви глядел, не отводя глаз, на лошадь, задние ноги которой казались подтянутыми вверху от худобы. Маленький хвост был точно вставлен нарочно злым шутником, а тонкая, плоская шея, похожая на доску, обтянутую старой лошадиной кожей, нагибалась к земле под тяжестью огромной костлявой головы. Уши отвисли, и вся мрачная фигура безмолвного изможденного животного дымилась от усталости.

– Ну, что, молодой господин? – сказал возница. – Как бы вам понравилось сидеть до двух часов ночи за спиной такой лошади?

Стэви безмолвно смотрел в сердитые маленькие глаза с покрасневшими веками.

– Она не хромая, – продолжал он энергичным шепотам. – Ничего у неё не болит. Так вот скажите – хотели бы вы сидеть на козлах до двух, а то и до трех и четырех часов утра, холодным и голодным, высматривая седоков, а то и пьяных?

Его багровые щеки щетинились от коротко сбритых седых волос. Как виргилиевский Силен, который, вымазав лицо ягодным соком, рассказывал про олимпийских богов невинным пастухам в Сицилии, он рассказывал Стэви о домашних делах и заботах людей, страдания которых велики, а бессмертие души далеко не обеспечено.

– Я ночной, – проговорил он с каким-то хвастливым отчаянием, – и должен довольствоваться тем экипажем, какой захотят дать на дворе. А дома у меня хозяйка и четверо ребят. Да, не легко жить на свете.

Лицо Стэви уже несколько времени все подергивалось, и наконец чувства его выразились по обыкновению в сжатой форме:

– Плохо, плохо.

Он продолжал смотреть на ребра лошади и не отводил упорного взгляда, точно боясь оглянуться на то, как плох вокруг него мир. У него было испуганное лицо, и толстый, широкоплечий возница взглянул на него острыми маленькими глазами.

– Лошадям плохо, – сказал он. – Но и такому бедняге, как я, тоже нелегко, – едва слышно пробормотал он.

– Бедный, бедный, – пробормотал Стэви, еще глубже задавая руки в карманы. Он ничего не мог сказать. Вся его жалость и нежность к тем, кому больно, все его страстное стремление утешить и лошадь, и кучера, воплотились в странное желание взять их, пригреть и уложить с собой в постель, как это делала с ним в детстве сестра Винни, когда он забивался в угол, плача от горя и обиды. Он помнил, что тогда ему становилось хорошо, как в небе. Стэви забывал часто самые простые факты, например свои имя и адреса, но у него была ясная память на чувства. Он знал, что пожалеть и укрыть у себя в постели – самое верное средство утешения, но понимал, что в широких размерах оно неприменимо. Кэбмен стал медленно готовиться в обратный путь точно забыв о существовании Стэви. Сначала он задумал-было влезть на козлы, – потом, в силу какого-то смутного побуждения, отказался от этого намерения, подошел к недвижному товарищу своих трудов и, нагнувшись, чтобы схватить уздечку, поднял большую усталую голову до высоты своего плеча одним сильным движением правой руки.

– Пойдем, – прошептал он и, прихрамывая, увел лошадь с экипажем. Так они медленно выступили из освещенного пространства перед домом в темноту. Медленная грустная процессия мелькнула еще на минуту в свете фонарей у ворот. Потом они повернули налево и исчезли.

Стэви, оставленный у фонаря перед благотворительным учреждением, стоял еще некоторое время, мрачно глядя перед собой. Руки его, засунутые глубоко к карманы, сжалась в кулаки. Когда что-нибудь непосредственно или косвенно возбуждало в нем болезненный страх перед чужим страданием, Стэви приходил в бешенство. Казалось, что сердце у него разорвется от негодования и глаза его перекашивалась Ясно сознавая свое бессилие, Стэви однако не был достаточно рассудителен, чтобы сдерживать свои чувства. Мука беспредельной жалости сопровождалась у него всегда состоянием невинного, но безжалостного гнева. Оба эти состояния проявлялась одинаковыми признаками физического возбуждения, и Винни старалась в таких случаях утешить его, не вникая в двойственность его настроения. М-сс Верлок не тратила времени на исследование сущности вещей. Это очень мудрая экономия времени и сил, а у м-сс Верлок она к тому же гармонировала с некоторою пассивностью характера.

В тот вечер, когда мать м-сс Верлок рассталась со своими детьми, геройски отказавшись от всего дорогого в жизни, Винни Верлок тоже не стала глубже вникать в психологию брата. Бедный мальчик был, конечно, очень взволнован – это она понимала. Уверив еще раз мать на дороге, что она сумеет принять меры для того, чтобы Стэви не мог заблудиться, отправляясь в матери, она ушла, взяв брата под руку. Он даже не бормотал ничего про себя, но она поняла особым инстинктом любви в брату, что мальчик действительно сильно взволнован. Взяв его крепко под-руку, под предлогом, что она хочет на него опереться, она придумывала, что бы сказать ему утешительного.

– Уж ты хорошенько оберегай меня при переходах через улицы, Стэви, – сказала она – и первый садись в омнибус. А то я боюсь, попадем ли мы, куда следует.

Обращение к нему за защитой произвело на Стэви обычное ободряющее впечатление. Он поднял голову и выпрямил грудь.

– Не бойся, Винни, попадем, – ответил он, слегка насмешливым тоном, в котором была и детская пугливость, и мужественная решительность. Он шел безбоязненно вперед, ведя сестру. Перед дверью питейного заведения на углу они увидели четырехколесный кэб. Кучер, очевидно, зашел выпить. Оба они узнали жалкий экипаж, имевший такой зловещий вид, точно это была карета смерти, и Винни, с женской готовностью жалеть лошадь (когда она сама не сидит в экипаже), сказала:

– Бедное животное!

Откинув голову назад, Стэви взглянул на сестру, видимо взволнованный.

– Бедное, бедное, – сочувственно проговорил он. – И кучер бедный. Сам мне сказал.

Он уставился на брошенную жалкую лошадь и упрямо остановился на. месте, пытаясь как-нибудь выразить свое общее страдание и к лошадиному, и к человеческому горю. Но это трудно было сделать.

– Бедное животное, бедные люди! – все повторял он. Но так как этого ему показалось мало, то он еще гневно прибавил:

– Стыдно! – Стэви не был мастер на слова, и, быть может, поэтому мыслям его недоставало ясности и точности. Но чувства его были цельные и достаточно глубокие. Маленькое слово вмещало для него все его возмущение и ужас от сознания, что одни несчастные обречены на то, чтобы мучить в силу необходимости другие, еще более жалкие существа. Его ужасала мысль, что бедный кучер бьет несчастную лошадь, как бы ради своих бедных детей. А Стэви знал, как больно, когда бьют. – Плохо на свете, плохо!

Сестра его не присутствовала при разговоре с кэбменом, и не поняла значения слова: «стыдно!». Не вникая в глубины отчаяния мальчика, она спокойно сказала:

– Идем, Стэви, идем.

Кроткий Стэви последовал за сестрой, но с смущенным видом, бормоча про себя несвязные слова. После долгого старания выразить, наконец, свою мысль, он остановился и сказал, сильно заикаясь:

– Плохой свет для бедных людей! – и тотчас же прибавил для большей убедительности: – Отвратительный!

М-сс Верлок поняла, что он очень сильно возбужден, и старалась его успокоить.