Красавица и чудовище

– Но это было в воскресенье утром.

– Да, сэр.

– А что скажете о воскресной ночи?

– Нет, сэр, в воскресенье вечером не видел никого из знакомых.

– А в понедельник?

– И в понедельник – никого.

– Совсем никого?

– Нет, сэр.

– Мистер Харпер, вы настаиваете на том, что не находились здесь, в Калузе, в воскресенье вечером? Уверены, что не вернулись сюда?..

– Я должен заявить протест, Мори. Он уже ответил тебе на этот вопрос. В воскресенье вечером Харпер был в Майами, он уже сказал тебе об этом.

– Тогда как ты объяснишь ту жалобу, которую подала на него в понедельник утром его жена?

– Ты и меня допрашиваешь, Мори? Если так, лучше бы тебе зачитать параграф относительно моих прав.

Блум тяжело вздохнул.

– Мистер Харпер, – обратился к нему детектив, – вы убили свою жену, Мишель Бенуа Харпер?

– Нет, сэр, я не делал этого, – ответил Харпер.

– Ладно, большое спасибо. Хотите что-нибудь добавить?

– Не убивал я ее, – произнес Харпер прямо в микрофон.

* * *

Мы с Дейл никогда не произносили слов «я люблю тебя».

Мне известно, что Дейл когда-то была страстно влюблена в одного художника, с которым познакомилась в Сан-Франциско, когда проходила там адвокатскую практику. Я также знаю, что они были вместе в течение двух лет и она болезненно переживала их внезапный разрыв, который, казалось, свел на нет все, что было между ними. В январе прошлого года, когда мы только начали встречаться, она много рассказывала мне об этом художнике. Сейчас Дейл о нем не вспоминает. Но и не говорит, что любит меня.

Я со своей стороны слишком часто пользовался этими словами в корыстных целях. Мне 38 лет, и в годы юности, проведенной в Чикаго, я был лишен всех тех сексуальных удовольствий, которыми наслаждается сегодняшняя молодежь. Мне было семнадцать, когда сексуальная вседозволенность шестидесятых только начала зарождаться, ее расцвет уже не коснулся меня. Поэтому значительная часть моей юношеской энергии уходила на лихорадочную разработку хитроумных планов, как добраться до сокровищ, надежно укрытых под девичьей блузкой; каждую пуговку приходилось отвоевывать в жарком бою, сопротивление было не менее ожесточенным, чем у вьетконговских дивизий, охранявших дорогу на Ханой. Как, усыпив бдительность противника, незаметно пробраться в вожделенную крепость, бдительно охраняемую юбкой, да к тому же еще и трусиками. Как скрыть от взоров шокированных сограждан последствия возбуждения, охватывавшего меня неизменно при виде любой девушки, как ни скромны были ее внешние данные. Я просто сходил с ума, завидев девичью грудь, бедра, задик, меня переполняла любовь ко всем представительницам женского пола, даже если это были настоящие уродины. И вот в этих ожесточенных сражениях, преодолевая опаснейшие препятствия на пути к вожделенной вершине, я совершил открытие: слова «я люблю тебя» порой совершали чудеса; «я люблю тебя, Харриет, Джин, Хелен, Мелисса», – а между тем мои пальцы с бешеным нетерпением преодолевали злобное сопротивление пуговиц и дьявольское упорство застежек лифчиков, изобретенных какой-то ненормальной ученой бабой. «Я люблю тебя, Джойс, Луиза, Алиса, Роксана!» То было время поясов с резинками и нейлоновых чулок, вскоре уступивших место колготкам, изобретенным, несомненно, той же самой сумасшедшей бабой в той же лаборатории. И трудно представить, какая лихорадка охватывала меня, если действительно удавалось коснуться этих таинственных чудесных местечек. Окна отцовского «олдсмобиля» затуманивались от учащенного дыхания мужского натиска и непреклонного женского сопротивления. «Я люблю тебя, Анджела, Ширли, Минг Той, я люблю всех вас!»

Я пользовался этими словами как мелкой разменной монетой на рынке, где не было покупателей.

Я постиг их истинный смысл позднее, когда познакомился со Сьюзен и по-настоящему влюбился в нее. Вскоре она стала моей женой. Те три слова, которые, как представлялось мне, не стоят и пенни в английском языке, оказались весьма дорогостоящим товаром, какой язык ни возьми. И речь идет не об алиментах, которые ежемесячно выплачиваю Сьюзен – 24 тысячи долларов в год с учетом возрастания прожиточного минимума, – не в этом дело! Я сейчас говорю о чувстве болезненной незащищенности, об утрате собственного «я», чтобы сделать возможным совместное существование. Мы стали друг для друга надежными партнерами и прожили вместе много счастливых лет. Большинство разведенных, как мужчины, так и женщины, с легкостью забывают о том счастье, которое объединило их когда-то, в памяти остается только плохое. Наша со Сьюзен беда состояла, очевидно, в том, что, став надежными партнерами, мы перестали быть любовниками. И однако наша фирма процветала в течение четырнадцати лет, в результате ее деятельности на свет появилась Джоан, моя ненаглядная девочка, радость моей жизни, длинноногая красавица, очень похожая на мать, моя дорогая дочурка, которую я обожаю, но с которой мне разрешают видеться только раз в две недели и, кроме того, проводить с ней половину ее школьных каникул.

Когда жена превращается только в партнера, и не более того, внезапно, как призрак давно прошедших лет, возникает другая женщина, возвращаются забытые прогулки рука об руку по берегу озера при лунном свете, оживают юношеские воспоминания о лихорадочных ласках на заднем или на переднем сиденье машины, и слово «любовь» в один прекрасный день озаряет жизнь мужчины с захватывающей дух внезапностью – как вспышка молнии в ночи, – вот тогда фирма оказывается неплатежеспособной, а добротный твид и вельвет, поставляемые с Седьмой авеню, уступают место нежному шелку тайной любовной связи. И брак распадается. «Я люблю тебя, Эгги», – так звали эту женщину, Агата Хеммингз. Теперь она разведена и живет в Тампе, в основном по причине все той же ослепительной вспышки молнии, после которой не осталось ничего, кроме засохших и увядших без живительной влаги растений.

Итак, наше настороженное отношение – Дейл и мое собственное – к словам «я люблю тебя», наверное, вполне понятно. А может быть, нам не надо произносить их вслух. Если то, что соединяет нас, – не любовь (а что же это тогда, черт побери!), то, по меньшей мере, это вполне приемлемое факсимиле. Мы испытываем неподдельную радость при встрече, болтаем без умолку, как сороки, и дело совсем не в том, что, по воле случая, у нас общая профессия, мы готовы обсуждать любые проблемы нашей Солнечной системы – а солнца в Калузе, штат Флорида, в избытке! Мало этого, в ее присутствии мне все труднее контролировать свои действия. Мне все время хочется дотронуться до нее. Когда мы с ней вечером идем куда-нибудь поразвлечься или отправляемся в гости, я просто не в силах совладать с собой. Иной раз в ресторане я наклоняюсь через столик, чтобы убрать с ее щеки прядь волос цвета опавших листьев. Я прикасаюсь к ее пальцам, к ее руке, стараюсь незаметно коснуться ее тела, когда подаю пальто; мне кажется, я жадно поглощаю исходящую от нее энергию, мне просто необходимо постоянно ощущать ее близость. Мой партнер Фрэнк утверждает, что мир делится на «прилипал» и «чечеточников»; Фрэнк обожает все расставлять по полочкам. Я уверен в одном: никогда в жизни мне не приходилось работать на публику, конечно, если не брать в расчет безумств моей юности, когда я готов был заключить в объятия даже игуану, только бы утихомирить сжигавший меня жар. Я не в силах дать разумное объяснение этому неодолимому желанию постоянно физически ощущать близость Дейл. Сама Дейл утверждает, что виной всему цвет ее волос – солнечного восхода и заката. Волосы у нее рыжие, блестящие, с очень красивым оттенком, а в ложбинке между ног – белокурые. И вот, поскольку я посвящен в ее тайну, говорит она, то, естественно, сгораю от желания прикоснуться не к безответной плоти ее щеки или локтя, а к той сладостной тайне, что скрыта за этими золотистыми вратами. Во времена ее собственной беспокойной юности, говорит Дейл, эта «золотая ловушка», как она порой ее называет, воспламеняла не одного энергичного ухажера, и это удивительное несоответствие цвета ее волос внушало им беспримерную страсть. Вот и для меня тоже, говорит Дейл, прикосновение к ее телу – своего рода пробная репетиция перед премьерой на Бродвее. Дейл 32 года, она – истинное дитя шестидесятых и обсуждает вопросы секса более откровенно, чем все «чечеточники», вместе взятые. (Фрэнк называет «чечеточниками» тех, кто избегает длительных связей, кому не нужны близкие отношения.)

Той ночью я подробно рассказал Дейл о вчерашней встрече с Мишель Харпер, о последовавшем затем убийстве (об этом событии Дейл прочитала в «Калуза джорнел», но ей и в голову не пришло, что речь идет о той красавице, которую мы видели в субботу на пляже), о предварительном допросе мужа Мишель и о том, что у него не было сколько-нибудь убедительного алиби на тот отрезок времени, когда Мишель сначала зверски избили, а потом сожгли заживо. Дейл выслушала мой рассказ, – мне всегда нравилось, как напряженно-внимательно она слушает, не отрывая от меня своих изумительно красивых зеленых глаз, – а затем, кивнув головой, перевернулась на спину (мы лежали в постели), чтобы зажечь сигарету. Она усвоила все обстоятельства дела, дала им соответствующую оценку и теперь, как опытный адвокат, отыскивала те детали, которые могли бы свидетельствовать в пользу Харпера. Выпустив к потолку струйку дыма (я догадался, что сигарета была с марихуаной), Дейл задумчиво произнесла:

– Если бы это был в самом деле Харпер, по-твоему, у него было бы заготовлено… – И тут зазвонил телефон.

Я не раз сожалел, что как-то, в минуту умопомрачения, дал Мори Блуму номер домашнего телефона Дейл на Уиспер-Кей. Сейчас она подняла трубку, послушала несколько секунд и со словами: «Тебя, Мэттью», протянула ее мне, а сама уселась на кровати, скрестив ноги, закрыв глаза и глубоко вдыхая дым сигареты.

– Слушаю, – сказал я.

– Мэттью, это Мори. Извини за столь поздний звонок.

– Ничего, ничего, все в порядке, – успокоил я его, на что Дейл скорчила рожицу.

– Появились кой-какие новые данные, и, по-моему, ты должен быть в курсе, – сказал он. – Помнишь, я говорил тебе о той пустой канистре на пять галлонов, которую мы нашли на пляже?

– Да?

– Так вот, мы проверили на бензоколонке, где обслуживают грузовичок Харпера, да и «фольксваген» его жены. Это рядом с их домом, сразу же за углом. Мы решили, что это самое подходящее место, чтобы купить канистру, и нам повезло. Бензоколонка называется «Эй энд Эм Эгзон», она на углу Уингдейл и Пайн. Короче говоря, тамошний служитель – черный парень по имени Гарри Лумис – в субботу утром, часов в семь – в половине восьмого, налил Харперу полную канистру бензина. А кроме того, он продал Харперу пустую канистру на пять галлонов. По просьбе Харпера он и налил в нее бензин. Красная канистра, как та, что мы нашли на месте преступления. – Блум помолчал. – Мэттью, – заговорил он снова, – мы привезли этого парня сюда и показали ему эту канистру. Лумис сказал, что эта та самая, которую продал Харперу в субботу утром.

– Да как можно отличить одну красную канистру от другой?

– Постой, дай докончить. Десять минут назад мне позвонили из лаборатории, – так вот, позволь мне вернуться немного назад ладно? Ты помнишь, что сегодня днем, до того как уехать из полицейского участка, Харпер дал согласие, чтобы у него сняли отпечатки пальцев, сказал, что ему нечего скрывать, помнишь? Ты присутствовал при этой процедуре.

– Да, помню.

– Так вот, мы переслали эти отпечатки пальцев в лабораторию, где их сличили с теми, которые обнаружены на канистре, и десять минут назад мне позвонили из лаборатории. Отпечатки на канистре принадлежат Харперу. И это единственные отпечатки пальцев на канистре, Мэттью. Одного только Харпера и больше никого.

– Ты звонишь, чтобы выслушать мое мнение, Мори? Так вот оно. Во-первых, Харпер купил эту канистру для бензина…

– И велел наполнить ее, Мэттью.

– Да, в семь – в половине восьмого утра, в субботу. Потом он вернулся домой и провел дома весь субботний день. Вполне вероятно, что он не отнес ее в гараж, а оставил где-то около дома. Сам он в два часа ночи на воскресенье уехал в Майами. Если он оставил канистру около дома, кто угодно мог ее использовать…

– Но на ней обнаружены его отпечатки пальцев, Мэттью.

– Естественно, так и должно быть. Если он брал эту канистру в руки…

– А куда подевались отпечатки пальцев Лумиса? Парня, который продал ему эту канистру, парня, который налил в нее бензин?

– Не думаешь ли ты, что Харпер стер отпечатки пальцев служащего бензоколонки, а потом совершил убийство и забыл стереть свои собственные отпечатки? Давай дальше, Мори.

– Люди начинают паниковать, Мэттью. У меня и прежде бывали случаи, когда убийца оставлял на месте преступления изобличающие его доказательства. Был у меня один парень, который задушил проститутку, пока трахался с нею. В этот момент он, естественно, был голым, понимаешь? Так он оставил на месте преступления свою рубашку с вышитыми на ней его инициалами. Убежал оттуда босиком, в одних штанах, а рубашку с инициалами Р. и Д. оставил. До сих пор помню эти буквы. Как видишь, такое случается сплошь и рядом, Мэттью. Как раз все объяснимо: человек испугался до смерти. И убийства, как правило, совершают не профессионалы, – если, конечно, это не заказное убийство.

– Это все несущественные детали, Мори. Человек покупает канистру, наливает в нее бензин…

– У меня есть свидетель, который видел их на пляже в понедельник ночью, Мэттью.

– Какой свидетель?

– Один рыбак поставил лодку на якорь как раз неподалеку от пляжа. Он видел, как белая женщина и черный мужчина дрались на берегу.