Когда непрошенные визитеры лишились чувств, Крупская-Книппер разложила Алексея Кирилловича на диване и выше колен задрала ему штанины.
Протез, сделанный из ствола яблони, издавал запах антоновки.
Глиняный бюст Ленина, казалось, перемигнулся с его эмблематическим изображением.
Надежда Леонардовна приоткрыла дверцу буфета, подхватила хлебного человечка, перенесла и аккуратно высадила его в потайной ящичек на протезе гостя.
Глава третья. Шаг на протезе
Когда его не было дома, приходил кто-то.
Он (кто-то) надевал его блузу, съедал его кашу, переставлял вещи в кабинете, спал с Софьей Андреевной, делал кое-что и похуже, чего полагалось не замечать. Лев Николаевич легко мог это прекратить, но всякий раз откладывал исполнение до следующего раза: кто-то садился за его (Толстого) стол и писал изрядные куски романа; Льву Николаевичу было любопытно.
Он, а за ним и Крупская, понимали, что от реального лица до литературного персонажа – один шаг.
– Один шаг на протезе! – любил повторять знакомый ему по Севастополю молодцеватый Алабин.
Когда-то герой обороны и панорамы, теперь он открывал роман и, зафиксировав на себе читательское внимание, позиционируя себя главным со своим знаменитым обедом на поющих столах и графинчиками-женщинами, далее на страницах не появлялся.
На сцену, взамен, выступали категории, появлялся Бог из машины; Толстой не верил в Бога, но верил в машину – за рулем ее оказывался Немирович-Данченко, а на заднем сидении, слипшиеся от тесноты и тряски, – Книппер, символизировавшая прошлое, и Крупская в ореоле будущего.
Если заключенного решено было расстрелять, то, чтобы не портить сцены, к нему засылался хлебный человечек, предупреждавший приговоренного, что расстрел будет «ложный», и тогда все проходило спокойно.
Подписывать приговоры потребовался Ленин – Богом же для всех давно был Дмитрий Иванович Менделеев; когда Бог не задействован был в эпизоде, Он забирался в суфлерскую будку и оттуда нашептывал тем, кто не выучил своей роли – если из будки неслась отсебятина, полагали, там ложный протагонист.
– Отчего вы всегда ходите в бураковом? – Крупская начинала.
– Бураковый цвет – он еще называется сольфериновым, – в соответствующих шерстяных рейтузах на сцену выходила Ольга Леонардовна Книппер. – Я простужена.
– Не понимаю, – продолжала Надежда Константиновна. – Вы всегда тепло одеты, муж у вас хотя и небогатый, но с достатком. Мне живется куда хуже, чем вам… чулки, вот, дырявые.
Она приподнимала юбку, и в зрительном зале смеялись.
Очевидно было, что в будке суфлера сидел ложный протагонист. Спускали декорации вечернего Таганрога, из генератора лился круглый звук; малым ходом по рельсам подтягивался передвижной мавзолей; люди-вообще организованно встречали на дебаркадере.
Здесь нужно было не допустить анархии: каких-нибудь матросов с красными бантами на плечах – Бог не справлялся с ними (матросы прорывались), но ложный протагонист удерживал ситуацию.
Просто какой-то человек, даже не действующее лицо, без имени, родства не помнящий, на поворотном круге в магическом шестиугольнике вворачивал на сцену не самое даже бесконечность, но зияющий символ ея —
Глава четвертая. Большой праздник
Заключенным был Кумберг – поставляемые им абажуры взрывались в мавзолее, калеча и деформируя экскурсантов.
Он решил вести себя в тоне Анны; он носил зеленые очки о четырех стеклах и, когда не мог слышать, удвоенно смотрел.
Он видел: нарочно люди выдумывают тесноту и жмутся друг к другу: Ленин выдумал тесноту нарочно, чтобы сблизиться (слиться) с Чеховым, Крупская под себя подмяла Книппер, и даже Менделеев завел игры с Богом —
Звук существует сам по себе, оторвавшись от своего источника (отражается в воздухе); изображение всегда привязано к наблюдателю.
Кумберг смотрел таким взглядом, как будто говорил:
– Когда собирается гроза, когда скопляется дождь, видимый горизонт как будто расширяется, и взору отдаленные предметы представляются куда более четкими, нежели в дни погодные, ясные.
Эластическая туча, похожая на предчувствие (испуг, послевкусие, ничего), казалось, была в свежем шумящем платье из лиловой батистовки с гладким воротничком; приободрились в ожидании взыскующие града; вот-вот должны были посыпаться сокрушающие вопросы.
Лампа без абажура, горевшая (прозаично) посредине комнаты, давала и нет разыграться фантазии.
– Мертво было у постели, – повторил Кумберг.
– Хотите вы сказать, Владимир Ильич всегда был неживым?! – следователь (судебный) Александр Платонович Энгельгардт не желал уклоняться от темы.
Оба знали, что вождь прижил с Крупской девять детей, скоро превратившихся в ангелов – как мог он без признаков жизни?!
При взрыве в мавзолее сильнее других посетителей пострадал Иероним Иеронимович Фертингоф, ударною волной отброшенный на стену и после этого покинутый его подругой Лорой.
– Владимир Ильич мог проявить себя через другого человека, – Кумберг видел, – он обладал и обладает такой способностью. Здесь следует соблюдать осторожность.
Кумберг любил Чехова и не хотел выдавать его, намекая на человека-вообще.
– Человек-вообще, просто человек, человек всякий и человек-сам-по-себе – это один и тот же человек?
– Один-и-тот-же-человек – это Владимир Ильич в мавзолее и дома, – Кумберг знал.
Следы вели к Вите Милееву, Милееву Виктору Алексеевичу, тому самому, к которому от повредившегося Фертингофа ушла Лора.
В не особенно взрачной шубке, мимо гастрономического магазина с буфетом, чувствуя некоторую детскость в голове и определенную слабость в коленях.
Надо думать, был большой праздник: все дома на Большой Морской украшены были флагами: самыми яркими казались флаги над домом лампового магазина Штанге и перед фасадом другого лампового магазина – Кумберга.
Глава пятая. Своя манера
Люди приноравливались.
На все появилась своя манера: говорить и молчать, вздыхать и улыбаться, ходить и красоваться на месте – наконец: смотреть, чихать, сморкаться.
Кто-то сморкался в бумажные полотенца – сыр был такой, что только о нем и думалось.
Зеленые очки Кумберга в бронзовой литой оправе давали увидеть жизнь по-новому. Толстой смеялся желчно так, что вся его массивная фигура колыхалась: внушительно он ударял рукой по столу, как бы припечатывая свои слова.
С потолка на крашеный пол упал кусок штукатурки. Это был момент перехода от общего к частному.
Пожилой человек во фраке водил смычком.
Герикон кружился на одной ножке.
Чехов стоял посреди комнаты и испытывал то неловкое ощущение (чувствовал по отдельности руки, ноги, гениталии), какие появляются у человека, когда его разглядывают – он же сидел в зале и разглядывал. В зеркале отражался Ленин-вообще. Украденный из мавзолея, он был до пояса в мешке из небеленого рядна и с головой пропах яблоками. Антон Павлович предлагал отправить его на Сахалин, а там видно будет. Ленина играют без грима.
– Вам будет жаль, если я умру, скажите? – Ленин посмотрел таким взглядом, как будто спросил.