Пристанище пилигримов

Я на мгновение задумался: «А действительно, на кой чёрт он мне сдался? Почему с такой одержимостью я пытаюсь его найти? А когда найду?» Я заглянул в себя, и мне не понравилось то, что я там увидел: не было уже в сердце того удушливого мстительного чувства, которое ещё утром мешало мне вздохнуть полной грудью, – чувства, от которого мутился разум. К тому моменту чудовищный гнев нивелировался до невинного желание посмотреть ему в глаза и попытаться понять, а может быть, даже и простить, – но в большей степени все-таки понять, а потом уже принимать решение, что делать с этим человеком.

Малодушие? Милосердие? Усталость?

Нет, я не хотел его убивать. Наверно, я уже никого не хотел убивать, даже комара пьющего из меня кровь. Пришло глубокое понимание Промысла Божьего: нет плохих или хороших людей, нет полезных или вредных насекомых, нет животных, которых следовало бы уничтожить, есть высшее предназначение для каждого существа на этой планете.

– Я не хочу его убивать, – ответил я, сползая на краешек кровати и усаживаясь рядом с ней. – Я хочу с ним просто поговорить. Я хочу понять его. Может, он был в чём-то и прав.

– Ладно. Это ваши дела, и меня они не касаются, – молвила она и поднялась с постели, щёлкнув коленными суставами.

– Запарь мне чайку на дорожку, – попросил я.

– Хорошо, – сказала она, подумала секундочку и спросила:

– А может… ты никуда не пойдешь?

Я ничего не ответил.

.27.

Выйдя из подъезда, я остановился под козырьком и с тоской посмотрел вдаль. Между домами колыхалось тёмное зыбкое пространство. Косые линии дождя рассекали его по диагонали, а в утробе свинцовых облаков, нависающих над морем, вспыхивали бледно-голубые зарницы.

Я протянул руку и подставил ладонь под струи, свисающие с козырька. Они были ещё по-летнему тёплые, но вокруг уже царило осеннее ненастье. Волнами набегала тревога и разбивалась об моё твердокаменное упрямство. Скажу честно, я боялся идти туда, чувствуя всеми фибрами, что всё будет не так, как я задумал, – словно не я был палачом, а казнь уготовили мне. Казалось, что этот мерзавец Сашка Бурега был всего лишь приманкой в моём долгом противостоянии с судьбой. В тот момент я совершенно потерял уверенность, и в голове пульсировала только одна мысль: «Меня подставляют».

Подо мной уже не было коня, и колчан был пуст, и меч обломан, а на гранитном камне высечен краткий указатель того распутья, на котором я оказался: налево пойдешь… направо пойдешь… прямо пойдешь… и куда бы ты не пошёл, потеряешь последнее, что у тебя осталось. В тот момент я серьёзно задумался над предложением Марго «никуда не ходить». Так будет уютно с ней под плюшевым одеялом – б-р-р-р-р! Её горячее лоно согреет меня, её большие коричневые сосцы накормят меня топлёным молоком, и я усну в её объятиях как младенец, посасывая её великолепную грудь. Ну что ещё человеку нужно для счастья?

Мне очень хотелось вернуться назад, и даже хотелось вернуться в тот вечер, когда я безрассудно перемахнул через балконные перила, спрыгнул в высокую траву и устремился навстречу приключениям, не взирая на все увещевания Марго. «Она была права в тот раз, и теперь она абсолютно права, – уговаривал я себя. – Не нужно никуда идти, потому что эта история уже закончилась: все разошлись краями и никто не пострадал. Ну не гневи ты Бога, Эдуард! Остановись!» Голос разума подавлял все остальные голоса, но внутри притаилась гадина и ждала своего часа.

А ещё я хотел вернуться в далекое прошлое, в тот злополучный день августа 1985 года, такой же беспросветный и слякотный, когда я в первый раз убил человека. Мне было тогда семнадцать лет. Я был совсем ещё ребёнком – чистым, добрым, наивным. Но уже тогда я не умел уступать своей гордыне.

Он появился неожиданно – вышел откуда-то из подворотни. По его диким глазам я понял, что человек – на кумарах… Ханка, морфий, героин, реланиум, димедрол, гашиш, эфедрон – не знаю чем он убивался, но тогда уже было полно всяких наркотиков, и наркоманов было огромное количество. Да что там говорить, даже мы, малолетки, кое-что распробовали.

Ему было лет тридцать. Блатные повадки и фиолетовые запястья с татуированными пальчиками подсказывали, что этот «баклан» частенько заходит в зону. Настоящий архаровец, да ещё в полном неадеквате, ну и давай у меня перед носом чертить распальцовку, выкрикивать какие-то непотребные слова, хватать меня за грудки… Такая шваль обычно бывает тише воды, ниже травы за колючей проволокой, но стоит им выйти на свободу, они начинают себя чувствовать «людьми», и зразу – пальцы веером, сопли пузырём, на ногах фигушки.

Мельком пролетела фраза: «Я чалился, а ты что в своей жизни видел, молокосос?!» – промолчал. Долгое время не связывался. Пытался обойти его, но убегать было как-то стрёмно, а он цеплялся за меня как репей. Не мог я знать в тот момент – сейчас знаю, что от моего выбора зависела дальнейшая судьба, и даже не вспомнил правильные слова тренера по боксу Рашида Александровича: «Деритесь лишь тогда, когда вас загнали в угол и некуда бежать. Во всех остальных случаях уносите ноги, даже если противник слабее вас. Помните, маленькая драка может закончиться большими проблемами: либо вас убьют, либо убьёте вы».

Я мог бы убежать от этого ушлёпка, но мне не позволила именно гордость петлять от него тёмными дворами, да что там говорить – просто показать спину. И вот он попытался меня ударить, а я исполнил красивую «двойку» в лучших традициях советской школы бокса, и этот фуфел тряпочный прилёг затылком на бордюр. Хрясть – треснула черепушка. Распластался. Не шевелится.

Подкрадываюсь к нему на цыпочках, словно боюсь вляпаться в кровь, вытекающую из-под него. В свете уличного фонаря он лежит совсем мёртвый, жёлтый, скрюченный, и гримаса удивления застыла на его физиономии. Долго смотрю в его стеклянные помутневшие глаза. Капли, падающие с неба, пузырятся в лиловых ручьях, покрывают его оплывшее лицо и распахнутую грудь в фиолетовых «вензелях». И тут я замечаю на асфальте его нож – с наборной текстолитовой ручкой и полированным лезвием. Наверно, он выпал у него из рукава, когда я его нахлобучил. Я поднимаю этот нож и кладу в карман, словно поднимаю чужую судьбу.

С тех пор мне неоднократно приходилось спасать свою жизнь ценой жизни другого человека. Повторюсь, меня несколько раз пытались убить по тем или иным причинам, но я пережил всех своих врагов.

Я не знаю, почему на меня выходят эти «демоны». Почему мне, человеку довольно миролюбивому, жалостливому и, я бы даже сказал, сердобольному, всю свою жизнь, с самого детства, приходится прибегать к насилию? Господи! Как много подонков на этой земле! Куда от них деваться? Иногда даже приходит мысль о затворничестве: «Уйду в монастырь или в тайгу». Хотя какой в этом смысл? Тебя и там найдут эти твари, чтобы забрать последнее.

Иногда я вспоминаю батюшку из Псебая, вспоминаю его практически каждый день. «Дьявол тебе мясо своё скармливает, – говорил он, слегка прищурившись, – чтобы ты вкус крови почувствовал. Ему даже своих бойцов не жалко. Он тебе их легко отдаёт. Втягивает тебя в эту кровавую мясорубку, чтобы и тебя потом кому-нибудь скормить».

Это всё началось ещё в раннем детстве: отец как будто готовил меня к войне. С того самого момента, как у меня появляется память (а некоторые вещи я помню с трёх лет), он учил меня драться, учил отстаивать свои интересы и главное – отстаивать своё достоинство. Он любил повторять: «Мы – голодранцы, и у нас нет ничего, кроме гордости. Потеряешь её – превратишься в полное ничтожество».

Он внушал мне мысль, что мы существуем во враждебном и опасном мире, в котором нельзя расслабляться ни на секунду. А ещё он говорил постоянно о какой-то нашей исключительности (его и моей), о каком-то мессианстве в рамках защиты справедливости и добра. «Человечество делится на три категории, – как-то раз заявил папа, – на тех, кто замышляет зло, на тех, кто его осуществляет, и на тех, кто пытается с ним бороться». Помню, я спросил его тогда: «А как же общая масса людей, с молчаливого согласия которых совершается зло?» – «А это ещё не люди, это нимфы… Я говорю о зрелых особях, которые уже берут на себя право совершать поступки».

«С момента появления цивилизации человечество катится в тартарары, – продолжал меня обрабатывать отец, – и ему в этом помогают многочисленные идеологии и религиозные конфессии, которые мешают нам понять истинную ценность жизни и настоящее наше предназначение. Люди – марионетки в руках этих кукловодов, но у нас с тобой – особый путь, и это путь светлого воина. На этом пути ты повстречаешь огромное количество мерзавцев, лжецов и дураков. Противостоять им сможешь только ты, и не удивляйся, что всю свою жизнь ты будешь воевать с ними в одиночку, ибо в этом мире каждый думает только о своей шкуре. Тебя будут подвергать остракизму, обвинять в высокомерии и гордыне. Люди будут считать, что ты слишком много на себя берешь, но ты должен пройти этот путь до конца, не ожидая от них благодарности и понимания».

В детстве я не всё понимал из того, что говорил мой отец, но у меня была хорошая память, и его слова прокладывали мой особый путь, как зарубки на деревьях в дремучем лесу. Постепенно взрослея, я становился воплощением его идей. Сколько себя помню, я всегда дрался, и вся моя жизнь была вечной схваткой с этими мерзавцами и дураками. Папа не обманул меня: их действительно оказалось слишком много, как комаров после дождя, и с такой же комариной настойчивостью они летели и летели, летели и летели на меня со всех сторон, пытаясь жалить, поэтому мне ничего не оставалось, как только нещадно их лупить.

Отец предопределил мою жизнь, и она априори не могла сложиться иначе. Он много работал надо мной как в духовном, так и в физическом плане. Каждый день он плёл из стальных проволочных сухожилий мой характер. Мы много занимались спортом. Я бесконечно набивал кулаки, втыкая их в самодельную «грушу», отрабатывал удары ногами и локтями, но самое главное, что привил мне отец, – это безграничную смелость, граничащую с безумием. Он сам никого не боялся и ни перед кем не гнул спину. Он был человеком совершенно независимым и гордым. Он внушал мне с малых лет: чувство собственного достоинства превыше всего, даже превыше любви и дружбы. Во мне это чувство постепенно гипертрофировалось в чудовищную гордыню и презрение к людям.

Мой отец и на сегодняшний день является для меня самым умным, образованным и незаурядным человеком из всех, кого я знал, – но всё ли правильно он делал в моём воспитании? Не знаю. Бог ему судья. Но я могу сказать с полной уверенностью, что он хотел сделать из меня настоящего мужчину, коим и сам оставался до конца дней своих. Не уверен, что у него это получилось, но его фундаментальный вклад в мою жизнь определяется классической формулой: «благими намерениями вымощена дорога в ад» .

И вот, стоя под навесом и перебирая пальцами тёплые струи дождя, я отчётливо понимал, что Вселенское зло невозможно одолеть физически, сколько бы ты не рубил окаянных голов направо и налево, но искоренить его можно в метафизическом смысле, то есть начиная с самом себе. Наверно, в этом и заключается спасение Мира. А может быть, это просто красивые слова, за которыми ничего не стоит.

– Господи! – прошептал я. – Если бы я мог вернуться в тот августовский вечер 1985 года, я бы уже не стал манкировать этим человеком, я бы бежал от него со всех ног. Но прошлое не вернуть, а старые грехи тянут в ад. Что мне делать, Господи? Дилемма разрубила мой мозг пополам. Я никого не хочу убивать, но и простить я тоже не могу. Я совершенно запутался.

И когда я моросил нечто жалкое и невнятное о спасении души, в разговор с Богом вмешался мой отец, – его голос прозвучал совершенно отчётливо в моей голове, словно он стоял у меня за спиной.

– Хватит ссать! – решительно сказал он. – Хватит этих христианских рефлексий! Ты первобытный человек. Ты дикарь. А вокруг всё ещё бегают мамонты. Пойди и возьми одного из них, и хватит болтать всякую чушь! Нет никакой души – есть только материя. Нет никакого Бога – есть только ты, и для этого мира, в котором ты живёшь, ты и есть Бог. Ты всё решаешь. Ты можешь всё!

О, да, это был мой папа – ярый атеист и советский материалист, человек, который всю свою жизнь проработал в мартене. Такие, как он, делали революцию. Такие, как он, в тридцатые годы строили заводы и электростанции. Такие, как он, поворачивали реки вспять. Такие, как он, принесли нам победу в сорок пятом. Такие люди – это соль нашей земли.

После этих слов я замер на мгновение… Потом накинул на голову капюшон ветровки, сунул руки в карманы и уверенным шагом двинулся навстречу своей судьбе. По телу хлестанули косые струи дождя. Я шлёпал по лужам, которые пузырились у меня под ногами, утопая в них по щиколотку, и просто улыбался.

Человек не может изменится в силу того, что его разум озарила какая-то прописная истина. Инерция сознания настолько велика, что иногда человеку требуется целая жизнь, чтобы изменить привычный образ мысли и систему ценностей. В некоторых случаях потребуется эту жизнь до основания разрушить, чтобы на её обломках построить новую.

– Так, а где в этой дыре почтовое отделение? – сказал я вслух и оглянулся по сторонам.

На улицах не было ни души, и это было мне на руку: в таком маленьком городишке любой незнакомец привлекает внимание, к тому же я отдавал себе отчёт в том, что ни к кому нельзя обращаться за помощью, поскольку лишние свидетели не нужны, когда ты идешь убить человека. Погода в этом смысле была просто идеальной: за всё время своего пути я повстречал лишь одну женщину в прозрачном дождевике и опустил голову, спрятав лицо под капюшоном.

Улицу Газовиков я нашёл без чьей-либо помощи, на одной интуиции. Я просто брёл-брёл в полном отрешении, как сомнамбула, и в итоге уткнулся в шлакоблочную стену с табличкой «Газовиков, 4». «Когда дело праведное, и Бог тебе в помощь», – подумал я.

Дом был большой, изогнутый буквой «Г». Вдоль дома – цветочные палисадники и кусты акаций. Пирамидальные тополя шли по краю детской площадки, а за ними просматривалось футбольное поле, частично покрытое травой, с грунтовыми проплешинами. Я огляделся по сторонам: вдоль тротуара было припарковано несколько автомобилей, но темно-синей «девятки» не было. «Неужели таксует в такую погоду? – подумал я, усаживаясь в деревянной беседке. – Буду ждать, пока не околею».

Пребывание в засаде никогда не было для меня мучительным, и я всегда умел ждать, если шкурка стоила выделки. За куском колбасы никогда бы не стал стоять в очереди – терпения не хватило бы, но в душе я прирождённый охотник, которому в радость выслеживать и караулить добычу.

Время шло. По жестяной кровле громко стучал дождь. Иногда меня охватывал страшный озноб, не столько от холода (на улице было довольно тепло и влажно), а сколько от волнения и алкогольной недостаточности. Потаённые уголки мозга просыпались в недоумении и начинали требовать этанол: они рассылали по всему организму тревожные сигналы SOS. Я старался не обращать внимания на потребности организма и был совершенно сосредоточен на цели: не отрываясь следил за угловым подъездом и просматривал практически весь двор, потому что Бурега мог появиться из любой точки и вполне возможно мог появиться пешком. Время от времени я сбрасывал напряжение с помощью дыхательной гимнастики, которой меня обучил отец.

Время в таком состоянии протекает каким-то особым образом. Оно не тянется как на работе с похмелья или на лекциях в институте, и не останавливается вообще, когда ждёшь ночью последний трамвай на Тагилстрой и не знаешь, появится он или нет. В засаде время не коррелирует с твоим восприятием – оно словно протекает мимо сознания, возведённого на уровень максимального стресса, абсорбируется под влиянием высокомотивированной цели.

Я всегда говорил, что я не пассионарий, но это неправда: я просто жил в то время, когда уже не было никаких идей, кроме стремления всех окружающих поднять своё материальное благосостояние; для меня это никогда не являлось высшей целью, ради которой я мог бы пожертвовать своей или чужой жизнью. Хотя многие люди погибали в девяностые именно за «металл», но мне было трудно найти себя в этой пошлой бездуховной реальности, среди этих людишек с горящими алчными глазами, среди этих ряженных в малиновых пиджаках и кожаных пальто, потому что я с детства был заточен на идейную борьбу во имя общей справедливости и добра. Но вокруг шумели кабаки, хохотали шлюхи, шныряли тонированные «девятки», шуршали хрусты, и в обществе не было никаких принципов, а у меня не было иной альтернативы, как только пропивать свою никчёмную жизнь. Я родился несвоевременно: все революции и крестовые походы канули в лету, и вот уже полвека тянется отвратительная империалистическая возня за мировое господство и углеводороды. Скучно, господа. Скучно мне с вами.

Татьяна Шалимова появилась в моей жизни в феврале 2000 года, когда я маялся от скуки и уже не знал, куда себя деть. Это был голод, вызванный отсутствием каких-либо ярких переживаний: любовь прошла и семейное счастье незаметно рассыпалось; работа к тому моменту уже давно надоела и не приносила морального удовлетворения; старые друзья с их вечными пьянками, гулянками и ретроспективной болтовнёй набили оскомину; девушки лёгкого поведения опустошали мои эмоциональные угодья хуже саранчи, и даже самые потрясающие красотки не могли меня возбудить; я стал по отношению к женщинам крайне жестоким и циничным, а мои эротические фантазии начали приобретать лиловые оттенки гангрены. Мне казалось, что я прочитал уже все гениальные книги и посмотрел уже все стоящие фильмы. В моей жизни оставалась только музыка, и я надолго закрылся наушниками от назойливого социального шума. Музыка была той единственной краской, которая ещё хоть как-то раскрашивала мой чёрно-белый мир. Я бродил по улицам, ехал в автобусе, курил на балконе, пылесосил квартиру, стирал носки, выпивал в одиночестве, – любой даже самый тривиальный сюжет превращался под музыку в приключение.

И вот Господь послал мне Татьяну. Она не была красоткой, как многие мои подружки, или точнее сказать, не была красива в общепринятом смысле, то есть трафаретной куколкой с обложки, но я разглядел в ней нечто особенное, то, чего не было в других, а именно: у неё было оригинальное лицо, принадлежащее только ей и больше никому.

Татьяна была незаурядна. Она совершенно отличалась от девушек, с которыми я путался в то время. Хотя ей было всего лишь девятнадцать лет, она была чертовски умна и расчётлива, то есть не допускала банальных ошибок, свойственных молодым тёлочкам: она не порола всякую чушь, не говорила о любви, не мучала меня откровениями, не была сентиментальна, ничего не требовала и ни о чём не просила. Она была уникальна, как бриллиант величиной с булыжник, и я настолько увлёкся этой малолеткой, что все остальные женщины перестали для меня существовать.

Это было ранее неизведанное мною чувство, ибо до этого момента я никогда не испытывал жестокой, всё пожирающей на своём пути страсти и даже не задумывался о том, что когда-нибудь заболею по-настоящему и надолго.

Любая страсть протекает и развивается у всех одинаково. На первом этапе ты испытываешь неописуемую эйфорию. Смыслом и значением наполняется каждая минута твоего существования. Потом постепенно наступает привыкание, и фиолетовый цвет ночи, которым окрашена твоя жизнь, постепенно линяет, а дальше это волшебство превращается в физиологическую зависимость, что по сути является лишь непреодолимым желанием повторить первоначальный эффект, без которого ты уже не мыслишь своей жизни. И вот тогда наступает истинный кошмар, ибо не существует для человека ничего страшнее неутолимого голода или жажды. Ты подстёгиваешь это чувство водкой или наркотиками, и эта зависимость постепенно становится ещё и химической. Войти в такие отношения очень просто: всего лишь случайный секс с мало знакомой девушкой, – а выйти без потерь практически невозможно.

Если тебе повезёт и ты всё-таки избавишься от неё, то всю оставшуюся жизнь ты будешь бояться и недолюбливать женщин. Ты будешь с криком подрываться, когда она будет приходить к тебе во сне. Латентные формы зависимости будут проявляться очень долго, и даже по прошествии многих лет ты будешь вздрагивать от одного упоминания её имени, и, где-то случайно столкнувшись с нею на улице, ты будешь потом ещё долго приводить в порядок свой эмоциональный фон. Ты будешь крайне уязвим по отношению ко всему, что связанно с ней, хотя бы даже косвенно.