Пристанище пилигримов

– Спасибо, Юра… Ты же знаешь, что я не пью, – ответил Валуев и присаживаться не стал.

– Мы сегодня повеселимся? – спросил он тихим баском.

– Конечно, Сашенька, – ответил ласково Юрий Романович. – В нулевой день – это традиция. На съёмках, ты знаешь, это преступление… Хотя тебя это не касается: ты же у нас непьющий.

– Программа какая?

– Очень насыщенная. В девять – шашлыки, после двенадцати – танцы до упаду. Ну это у вас, у молодёжи, а я по-стариковски отправлюсь в номер, почитаю книжку и спать.

– Мясом кто занимается? – спросил Валуев нехотя и даже слегка зевнул.

– Коля сегодня прилетел утром.

– Уже здесь?

– А ты думал! – воскликнул Агасян. – Он уже на рынок слетал в Ново-Михайловское, вырезки купил девять кило, ящик вина и ящик водки, со всеми аборигенами уже перезнакомился, по ландшафту пробежался, массовку подготовил… А сейчас он уже – на мангале: мясо нашампуривает, салатики стругает…

– Даже не спал?

– А на хрена ему спать?! – засмеялся Агасян. – Он же – биоробот!

– Ну ладно, увидимся, – сказал Саша. – Пойду прогуляюсь к морю.

За всё это время он ни разу не улыбнулся, – даже тени улыбки не появлялось на его каменном лице, – он был очень суровым, таким же суровым и непреклонным, как его персонажи в кино. Человек Валуев мало чем отличался от актера Валуева: та же фактура, та же энергетика, тот же мощный голос, тот же стальной стержень внутри, та же авторитарность и подавляющий взгляд, – но всё это уже не было таким ярким, красочным и утрированным, как в синематографе. В жизни актёры являются бледными копиями самих себя – и внешне, и по содержанию, словно в телевизоре кто-то убрал цвет.

Когда Валуев растворился в темноте аллеи и постепенно затихли его шаги, я спросил Юрия Романовича:

– А он действительно непьющий… или подшитый?

Режиссер улыбнулся грустной улыбкой и ничего не ответил.

– Я всегда думал, что он – любитель выпить, – домогался я.

– Да с чего ты взял? – спросил Юра, хитро улыбнувшись.

– Уж больно органично он выглядел в роли запойного художника…

– А-а-а… Кризис среднего возраста.

– Там и Карапетян алкаша играет, такого утончённого… – Эта фраза с моей стороны была явной провокационной.

– Да все мы – алкаши, – буркнул он недовольно, и тень разочарования скользнула по его небритой физиономии. – Наше поколение… да и ваше… гиблое. Мы вино начали пить вместе с молоком матери. Я даже не помню, когда в первый раз приложился к бутылке. Давно это было. Так всю жизнь на кочерге и проскакал. Мне ещё полтинника нет, а я уже многих друзей похоронил. А вот Александр за ум взялся – галстук на горле затянул. Ай! – крикнул он и от досады махнул рукой. – Она в ежовых рукавицах его держит… Умная. Волевая. Некрасивая. Я бы с такой фурией ни дня бы не протянул. А впрочем, я ни с одной бабой ужиться не смог, да и не смогу уже. Для меня свобода важнее домашнего очага, в котором постоянно что-то булькает. Видимо, одиночество – это залог любого творчества, и я с этим уже давно смирился.

– Сейчас он вообще не пьёт, – продолжал Юра нахваливать своего подопечного; было видно, что он Сашу очень уважает, и уважает его не только как артиста, но и как мужика. – После свадьбы остепенился. Пьянки, гулянки – всё осталось в прошлом. На баб даже не смотрит, но как-то потускнел, потерял пластику, живость.

– Ага, лицо у него словно окаменело, – подтвердил я. – Ему с таким выражением остаётся только ментов воплощать или генералов ФСБ.

– А больше никого и не надо, – иронично заметил Агасян.

Мы закурили. Вновь подошла официантка. Юра вопросительно посмотрел на меня – я ответил, что мне пока не надо. Он заказал ещё сто граммов армянского.

– Знаешь, что я думаю? – спросил я.

– Нет, – ответил он равнодушным тоном.

– Что это всё – ненадолго. Рано или поздно он развяжет узелок. Алкоголизм – это не временное помешательство, а карма человеческая. Такая же неотъемлемая черта характера, как вспыльчивость или малодушие.

– Чё серьёзно? – спросил он, делая испуганное лицо. – А то я, глядя на Сашку, тоже решил завязать.

– Даже не пробуй! – ответил я категорично. – Я один день не пью – хуйня полная. Жизнь без алкоголя, как манная каша без масла.

– Жизнь прекрасна и удивительна, если выпить предварительно! – с упоением произнёс я и продолжил перемывать косточки бедному Александру: – Вон, посмотри на Валуева… Несчастный человек. Это не лицо – это гипсовая маска. В глазах – зелёная тоска, как на донышке пустой бутылки, с праздников закатившейся под диван.

– Красиво излагаешь, – похвалил Юра и аккуратно пододвинул ко мне стакан. – Это неизбежно, Эдуард. Не сопротивляйся. Сам же говоришь: «рано или поздно». Давай накатим, братишка… Конец – всё равно один. – При этом физиономия у него была самая добродушная.

Он поднял стакан и предложил чокнуться. Я сперва замешкался, поскольку в моей голове тут же прозвучали напутственные слова батюшки: «Если не выдюжишь, не хочу тебя больше видеть», – а потом словно вожжи отпустили и всё стало безразлично. Я поднял стакан – мы чокнулись, дружно выпили, и жизнь дальше покатилась под горочку.

– Ты, случайно, не пишешь? – спросил меня Агасян, облизывая губы и разминая пальцами сигарету, а я почувствовал, как мои кишки прожигает это дьявольское зелье; мне даже показалось в какой-то момент, что горячее и липкое вытекает из моего ануса, – я испуганно поджал ягодицы и скромно ответил:

– Да так… потихоньку… в ящик… А что?

– Есть в современном кино очевидная проблема.

– Какая?

– Нет хороших сценариев. В стране – не только экономический кризис, но и кризис жанра: людям совершенно нечего сказать. Кино вырождается, потому что уходят люди, прошедшие войну, сталинские лагеря, голод, лишения, но главное – восходящие на стыке радикальных исторических перемен, которые всегда являлись мощным катализатором в искусстве. Уходят, батенька, настоящие идейные творцы, а на смену им приходят мажоры, которых интересуют только бабки и сексуальные развлечения. Они даже понятия не имеют, что любой творческий процесс требует полного самоотречения и аскетизма. – В качестве аргумента он поднял палец, увенчанный роскошным турмалиновым кварцем, и помахал им в воздухе. – Нет сейчас таких людей, как Мережко, Бородянский, Володин… И труба стала ниже, и дым пожиже, вот и приходится всякую хуйню про ментов снимать. Лично меня уже тошнит от этих фильмов, но ведь как-то надо жить. – Когда он это говорил, у него было очень грустное лицо, и мне даже показалось на секундочку, что он не прикалывается, хотя я уже понимал, на сколько этот человек непредсказуем и склонен к перевоплощениям; он мог сыграть любую роль: рефлексирующего интеллигента, прожжённого циника, добродушного плута, весёлого гедониста, влюблённого романтика, жёсткого руководителя, – но никто и никогда не знал, кем он является на самом деле, потому что этого не знал даже сам Юрий Романович.

– Совершенно не с кем работать, – добавил он и протянул руку к пачке сигарет.

– О чём ты говоришь? – удивился я. – В твоём распоряжении – лучшие актёры российского кинематографа. С такими звёздами можно в любой проект вписаться!

– Да я бы всех, – крикнул Юра, выпучив на меня глаза, – променял бы на одного духовитого сценариста, который смог бы меня чем-то удивить!

– Но этого уже давно не было, – спокойным голосом продолжил он. – А если быть более точным – никогда. В этом и заключается моя трагедия.

Он меланхолично закурил, выдохнул большой вязкий клубок дыма, потом огляделся по сторонам и продолжил практически шёпотом:

– Что касается актёров, так я не считаю их творческими людьми. Это просто – марионетки, которых я дёргаю за ниточки. Они участвуют в процессе лишь косвенно: ничего не создают, ничего не решают, не генерируют никаких идей… Слова им пишет сценарист, кинооператор отвечает за их визуальный образ, обстановку и костюмы создают художники, а ещё есть монтаж, цифровая обработка, мастеринг и прочая хуйня. Спрашивается: за что актёры получают бабки?

– За перевоплощение?

Он громко рассмеялся.

– Эдуард… Как правило, они являются заложниками собственных амплуа, и даже такие великие актёры, как Смоктуновский, всю жизнь играют одну и ту же роль. А вот деньги они получают за то, что им дано от бога… Это внешность и харизма. Любой проститутке, любой рыночной торговке, любому спекулянту и мошеннику приходится чаще перевоплощаться, нежели нашим актёрам из «мыльных опер». Они просто находятся в кадре – носят свои пиджаки, говорят заученные тесты, фальшиво улыбаются, плачут, и для них это – такая же повседневность, как для многих сходить на работу. Не боги горшки обжигают, и в кино снимаются самые обыкновенные люди, но почему-то вся слава достаётся им, а имена гениальных режиссёров, сценаристов, кинооператоров всегда остаются в тени.

– Злой ты, Юра… Прямо Карабас Барабас! – пошутил я.

– Ты не прав, – мягко, с улыбочкой ответил он, совершенно изменив выражение лица, и даже глаза его потеплели и стали чуточку влажными. – Я очень люблю своих актёров. Они – для меня, как дети: иногда приходится поругать, а иногда и ремня всыпать. А как ещё по-другому? Очень несознательный народ.