Восход и закат

В это время близко подле него раздался пронзительный, трепещущий, болезненный голос слабого, но, как казалось, сильно разгневанного старика:

– Прочь, прочь от меня, негодяй! будь ты проклят!

Филипп содрогнулся и поднял голову, как будто бы эти слова были обращены к нему и раздавались из могилы. Но, приподнявшись и дико озираясь, он из-за высокого надгробного камня, в некотором отдаления увидел двух человек. Один, седой старик, сидел на дерновой могиле, другой, рослый, видный мужчина, стоял перед ним почтительно, даже с умоляющим видом. Старик протянул обе руки, как будто провожая страшные слова свои, для большей силы, таким же страшным движением, и в то же время раздался дикий вой собаки, которая лежала свернувшись у ног старика, а тут вскочила, услышав крик хозяина, и, вероятно, предполагая опасность.

– Батюшка! батюшка! говорил умоляющий с упреком: даже ваша собака содрогается от этого проклятия!

– Куш, Трай! куш!.. Да! что ты оставил мне на свете кроме этой собаки? Ты сделал то, что мне противно смотреть на людей, потому что через тебя мне противно мое собственное имя! Ты покрыл меня стыдом, позором!.. твои преступления легли на мою седую голову!

– Мы столько лет уже не видались… быть-может больше не увидимся… Неужто нам так расстаться?

– Так? а-га! пронзительно закричал старик с язвительною насмешкой: я вижу, ты пришел за деньгами!

При этих словах сын встрепенулся, как будто его ужалила змея. Он выпрямился во весь росте, скрестил руки на груди и сказал:

– Батюшка, вы напрасно обижаете меня. Более двадцати лет я сам содержал себя… чем бы то ни было, всё равно… и никогда не просил вашей помощи. Теперь я почувствовал раскаяние, что довел до того, что вы отвергли меня… Я слышал, что вы слабы, почти слепы; я думал, вам может пригодиться помощь даже вашего негодного сына, и пришел служить вам. Но вы и теперь отвергаете меня!.. О, батюшка! возьмите назад свое, проклятие! На моей голове довольно их и без вашего… Нет? Ну, пусть! пусть хоть сын благословит отца, который проклинает его. Бог с вами. Прощайте.

Договорив последние слова голосом, трепетавшим от внутреннего волнения, незнакомец отворотился и поспешно ушел. Тут Филипп узнал в нем того пассажира, на груди которого он спал в ту ночь, когда в первый раз ездил искать места и хлеба.

Старик не видел, когда ушел его сын, но услышав шаги удалявшегося, он вдруг переменился в лиц и опять простер руки, только уже не так, как в первый раз.

– Виллиам! сказал он кротко, и слезы покатились по его морщинистому лицу: Виллиам!.. сын мой!

Но сын был уже далеко. Старик прислушивался. Ответу не было.

– Он оставил меня!.. бедный Виллиам!.. Мы никогда уже не увидимся!

Старик упал на могилу, безмолвный, неподвижный. Собака подползла и стала лазать его окостеневшую руку. Филипп с минуту простоял задумчиво, в молчании. Ему представилось, словно добрый гений указал ответ на это отчаянный вопль: на свете был еще человек несчастнее его: проклятый сын в эту минуту, верно, позавидовал бы ограбленному и оставленному сироте.

Стемнело; первая звезда заискрилась на синем небе, когда Филипп вышел с кладбища, примиренный с судьбой и с будущностью, спокойный, твердый, возвышенный над собственными страстями. Он по близости, кладбища зашел к каменщику, заказал простую плиту для могилы матери и заплатил все деньги вперед. Вышедши от каменщика, он остановился на перекрестке и раздумывал, тотчас ли ему отправиться отыскивать Сиднея, или на эту ночь остаться еще в городе, как-вдруг, на другом конце улицы, заметил трех человек, которые в то же время увидели его.

– Вот он! вот он! держите его!

Филипп услышал эти слова и узнал мистера Плаксвита и его бухгалтера, Плимминга. Третий с ними был человек довольно подозрительной наружности, похожий на сыщика. Невыразимое чувство страху, бешенства и отвращения овладело молодым человеком, и в то же время какой-то оборванный бродяга шепнул ему на-ухо:

– Утекай, утекай, дружище! Ведь это собака из Боу-Стрита!

В душе Филиппа как молния сверкнуло воспоминание о деньгах, которые он схватил и, правда, бросил опять… Неужто ему, – ему, который всё-еще по убеждению считал себя законным наследником знатного и незапятнанного имени, – ему бежать как вору? Какое право на его лицо и свободу имел этот лавочник? Эта мысль побуждала его остаться. Но, с другой стороны, он видел тут представителя правосудия и закона, который ему, как обыкновенно всем несведущим в законах, казался естественным врагом. Чувство самосохранения заставило Филиппа бежать. Мистер Плимминг хотел схватить его за ворот, но получил такой толчок, что полетел кубарем в канавку, а Филипп поворотил в переулок и помчался как стрела. Из улицы в улицу, из переулка в переулок, изворачиваясь и перескакивая через преграды, бежал он запыхавшись, едва переводя дух, и в каждой улице, на каждом шагу толпа позади его росла: праздные и любопытные, оборванные мальчишки, нищие, лакеи, форрейторы и поваренки присоединялись к этой гоньбе; Филипп бежал скорее и скорее и уже далеко опередил своих преследователей. Между-тем клич: «ловите, держите его!» превратился уже в вопль: «держите вора». В одной отдаленной, уединенной улице, у порога грязного трактира, вдруг кто-то схватил бежавшего. Филипп, в бешенстве и отчаянии, изо всех сил ударил своего злодея в грудь, но тот, кажется, и не почувствовал удару.

– Легче! сказал он с презрением: я не шпион. Если ты бежишь от правосудия, так я охотно помогу тебе укрыться.

Филипп изумился. Голос показался ему знакомим: это был голос проклятого сына.

– Спасите меня!.. Вы меня помните? сказал сирота слабо.

– Как же, помню. Бедный молодой человек! Сюда, сюда! за мной.

Незнакомец повел его в трактир, потом узким темным коридором, на несколько грязных дворов, а оттуда на другую улицу. Тут стояли извозчичьи кареты.

– Теперь вы спасены. Садитесь скорей. Извозчик, пошел!.. Куда велено было ехать, Филипп не расслышал.

Через три дня после этого приключения, в десяти милях от того городу, где жил мистер Рожер Мортон, у гостиницы маленького местечка остановилась почтовая карета. Из неё вышли двое пассажиров, которые тотчас заказали завтрак и пошли не в общую столовую, а в садовую беседку. Один из них, высокий, плечистый мужчина, по-видимому был Немец, странствующий ремесленник, в широкой, коричневой, парусинной блуз, доверху застегнутой и подпоясанной ремнем, к которому была прицеплена на снурке фарфоровая трубка и кисет с табаком. Загорелое лицо его было осенено длинными, желтыми как лен волосами, – своими или накладными, трудно решить, – и украшено чудовищными рыжими усами. На узле шейного платка торчала великолепная огромная медная булавка с синими, красными и зелеными стеклышками; на носу темно-синие очки, а за плечами небольшая котомка. Он жаловался на глазную боль, говорил ломанным английским языком и с трудом мог объяснить хозяину гостиницы, что ему нужно через час отправиться далее. Другой был худощавый, бледный, но стройный и красивый молодой человек, явно не привыкший к странной одежде, которую надел, как видно, недавно. На нем был узкий голубой фрак со светлыми пуговицами, широкий плащ, картуз с огромным козырьком и большой платок, закрывавший всю нижнюю часть лица. Он был очень беспокоен. По всем движениям его было заметно, что он нарядился так, для-того чтобы его не узнали.

Когда служанка поставила перед ними завтрак и ушла, Немец сказал своему молодому товарищу очень чисто по-английски:

– Ну, мистер Филипп, каково? Не говорил, ли я, что мы проведем всех этих собак-сыщиков?

– Так здесь мы расстанемся, Гавтрей? сказал уныло Филипп.

– Да, я желал бы, чтобы вы одумались, возразил Гавтрей, разбивая яйцо: как вы сами, одни-одинехоньки будете пробиваться? Трудно. Без меня у вас не будет той необходимой машины, что, в случае нужды, дает совет и что называют другом. Я наперед вижу, чем это кончится… Ах, черт их возьми! – какое соленое масло!

– Я вам не раз говорил… будь я один на свете, я связал бы свою судьбу с вашей, но… у меня есть брат!

– Да, вот то-то и есть! Все идет вкривь и вновь, если мы поступаем по побуждению своих чувств. Это доказывает вся жизнь моя… Я вам расскажу ее когда-нибудь… Есть брат!.. Да! Худо, что ли ему у дяди и тётки? Уж верно, сыт, обут, одет. Чего ж больше?.. Да что ж вы не едите? Я думаю, вы должны быть голодны, так же, как и я. Бросьте вы все и всех; думайте о себе и пусть другие тоже сами о себе думают. Чем вы можете помочь брату?

– Не знаю, но я должен отыскать его: я поклялся.

– Хорошо; так пойдите, повидайтесь с ним и воротитесь ко мне: я, пожалуй, сутки подожду вас здесь.

– Но скажите же мне наперед, сказал Филипп серьезно, уставив внимательный взгляд на собеседника: скажите мне… да, я должен спросить вас об этом откровенно… вам так хочется связать мою судьбу с вашей… скажите же мне, кто вы?

– А что вы обо мне думаете? сухо спросил тут, посмотрев на Филиппа во все глаза.

– Я боюсь подумать что-нибудь, чем бы мог оскорбить вас… но… странное место, куда вы отвезли меня третьего дня, лица, которые я там видел…

– Что ж? они, кажется, была порядочно одеты и очень вежливы с вами.

– Да; но… вообще, их разговоры… Впрочем, я не имею права судить об них по наружности… Притом же, вовсе не это возбудило мое подозрение…

– А что же такое?

– Ваш наряд… ваша скрытность…

– А вы сами разве не скрываетесь? Ха, ха, ха! Вот свет, вот люди! Вы бежите от опасности, укрываетесь от преследования, и между-тем считаете себя невинным. Я делаю то же самое, и вы подозреваете во мне мошенника, быть-может, даже убийцу! Я вам скажу, кто я. Я сын Фортуны, искатель приключений: я живу своим умом, как живут поэты, адвокаты и все шарлатаны на свете. Я шарлатан; я хамелеон. Всякой человек на свете играет своя роли. Я играю всякую роль, за какую только великий директор театра, господин Маммон, обещает мне порядочное содержание. Довольны ли вы?

– Может-быть, я лучше пойму вас, когда побольше узнаю театр, о котором вы говорите, печально отвечал молодой человек: мне странно только то, что из всех людей на свете именно вы были ко мне ласковы и подавали мне помощь в нужде.

– Что ж тут странного? Спросите нищего, кто его кормит? Знатная леди, разъезжающая в карете с гербами? раздушенный франт в желтых перчатках? Как бы не так!.. те, которые сами чуть не ходят с сумою по миру. У вас не было друзей, и вас укрыл человек, которому весь свет – враг. Таков уж порядок на свете. Поешьте, пока есть что поесть. Через год, в этот день, у вас, может-быть, не будет такого ростбифа.

Философствуя таким образом, мистер Гавтрей кончил завтрак почти один.

– Пора! сказал он, посмотрев на часы: мне надобно поспеть, чтобы не ушли корабли. Я еду теперь в Остенде или в Роттердам, а оттуда отправлюсь в Париж. Моя миленькая Фанни, я думаю, уж так выросла, что не узнаешь. Да, вы не знаете моей Фанни! Чудо будет невеста: погодите только лет пяток. Ну, не робейте. Мы еще увидимся, надеюсь. Да смотрите, не забудьте того места, которое называете странным. Найдете вы его опять, если понадобится?

– Едва-ли… не думаю.

– Ну, так вот адрес. Если я вам понадоблюсь, ступайте только туда и спросите мистера Грегга… старик, с бельмом на левом глазу… пожмите ему руку, вот так… заметьте себе это… указательным пальцем прижмите вот здесь… так, так… Скажите «Блатер»… больше ничего, так только «Блатер»… погодите, я вам запишу это. Потом спросите у него адрес Виллиама Гавтрея: он вам скажет и даст денег на дорогу, если будет нужно, и еще добрый совет на придачу: он старик умный. Я всегда буду рад видеть вас. Ну, прощайте же. Не робейте… Вот, лошадей уж запрягли. Прощайте.

Мистер Гавтрей дружески пожал Филиппу руку и пошел садиться в почтовую карету, бормоча про себя: «Деньги, которые я на него истрачу не пропадут: он будет моим. А право, он мне очень полюбился. Жаль мне его, беднягу.»