Восход и закат

Едва эта карета отправилась, как уже подъехала другая, для смены лошадей. Увидев, по надписи, что эта идет именно туда, куда ему нужно, Филипп тотчас же занял четвертое, порожнее, место. Он завернулся в плащ и прижался в угол, стараясь сколько можно избежать любопытных взглядов, а сам между тем украдкой из-под козырька высматривал своих соседей. Подле него сидела какая-то молодая женщина в соломенной шляпке и в салопе на желтой подкладке. Против неё – господин, и огромными черными бакенбардами, в гороховом сюртуке, в грязных перчатках и с лорнетом. Этот франт на пропалую строил красавице куры и отпускал комплименты. Прямо против Филиппа сидел порядочно и скромно одетый человек средних лет очень бледный; важный и задумчивый. Когда карета тронулась, он вынул из кармана маленькую коробочку, положил в рот кусочек арабской камеди, потом принялся читать книгу. Но сосед его так щедро сыпал любезности, до того заставлял хохотать красавицу, что величайшему флегматику не было никакой возможности читать подле них. Бледный джентльмен с досадой захлопнул книгу и откинулся назад. В это время глаза его встретились глазами Филиппа, который, по рассеянности или жару, распустил полы плаща и снял картуз.

– Вы едете в Н**, сэр? вежливо спросил бледный джентльмен, пристально вглядевшись в Филиппа.

– Да, отвечал Филипп, вздрогнув и покраснев.

– Вы в первый раз туда едете?

– Да! отвечал Филипп тоном, который и выражал изумление и неудовольствие.

– Извините, сказал джентльмен, но ваше лицо напоминает мне… одно – одно… семейство, которое я знавал в этом город. Вы, может-быть, знаете Мортонов?

Человеку в положении Филиппа, за которым, как он полагал, по пятам следовали блюстители правосудия, поневоле все должно было казаться подозрительным. Гавтрей, из своих видов, с намерением преувеличил вероятность опасности. Поэтому Филипп отвечал очень сухо: «Я никого там не знаю», и завернулся в плащ, как будто для того, чтобы уснуть. Он не знал, что этим ответом прибавлял еще одну преграду к тем, которыми ему суждено было самому себе заваливать дорогу жизни. Джентльмен вздохнул и уже ни слова не сказал во всю дорогу.

Прибыв в Н***, Филипп расспросил, где найти мастера Мортона и вошел указанным путем, по узкой улице, загороженной с обоих концов, в знак того, что она назначена только для пешеходов. В эту пору, – ровно в полдень, в зной, – в городке все было тихо: обыватели все сидели дома, и Филипп не встретил ни души. Он уже подходил к перекрестку главной улицы, на углу которой красовалась вывеска магазина с почтенным именем мистера Рожера Мортона, как-вдруг услышал горький плач, рыдание, как будто знакомого голосу. Сердце Филиппа вздрогнуло и сжалось. Он, действительно, узнал голос своего брата, Сиднея, но искаженный чуждыми, непривычными тонами страдания. Бедный зальчик сидел у порога чужого дому и, закрыв лицо руками, заливался слезами. Филипп подошел и взял его за плечо.

– О! оставьте меня!.. сделайте милость, оставьте меня!.. Право, я никогда не буду… никогда не буду лгать!

– Сидней! сказал Филипп.

Мальчик вскочил, вскрикнул и упал на грудь брата.

– Филипп! милый Филипп! ты пришел взять меня назад, отвести к маменьке? Ах! я буду так тих, так смирен… я никогда не опечалю маменьку шалостями… никогда! никогда! Ах, я был очень несчастлив!

– Садись, рассказывай, что они с тобой сделали? сказал Филипп, с трудом преодолевая волнение, которое произвело в нем воспоминание о матери.

Так сидели они оба, сироты, на чужой стороне, у порога чужого дому. Один слушал, другой рассказывал, с простительными, конечно, преувеличениями, о своих детских страданиях у неласковой тётки. Мистрисс Мортон действительно была очень неласкова до Сиднея: строго добродетельная и набожная женщина ненавидела от души, беспрерывно гнала и всячески преследовала сироту-приемыша, во-первых, за то, что он не имел законного права быть на свете; во-вторых, за то, что он принят в дом почти без её согласия; в-третьих, за то, что он был гораздо красивее и скромнее её ребятишек; в-четвертых, в-пятых и, в-десятых, просто зато, что она его терпеть не могла. Утром того самого дня он потерпел жестокие побои за чужую шалость. Собственный сын Мортона, Том, ровесник Сиднею, шаловливый и хитрый мальчишка, будучи один с приемышем в комнате, утащил у матери и съел сахарную булку, назначенную на завтрак отцу, а Сиднею наказал сказать, что съела кошка, и, пригрозив, в случае изобличения побоями, сам ушел. Хватились булки и первый допрос сделан Сиднею. Тот, со страху, показал на кошку. Справились, кошка заперта в чулане и не могла попасть в комнату. Он признался в подлоге и показал на Тома. Еще хуже. Мистрисс Мортон взбеленилась за такую дерзость: без дальнейших исследований отстегала его хлыстом и вытолкала на двор, разумеется не с тем, чтобы совершенно выгнать из дому, но так, с глаз долой. Мистера Рожера, который обыкновенно защищал своего приемыша, на ту пору не случилось дома. Бедный мальчик побрел, куда глаза глядят, и сел наконец том, где нашел его брат.

– Мы теперь поедем домой, к маменьке? спросил Сидней, кончив рассказ.

Филипп вздохнул.

– Слушай, милый брат мой, сказал он, подумав: мы не можем ехать к маменьке. Я после скажу тебе, отчего… Мы одни на свете, Сидней… одни! Если ты хочешь итти со мною, так пойдем… дай Бог тебе силы. Нам много горя придется потерпеть… мы принуждены будем трудиться, работать, и ты часто, может-быть, будешь переносить голод и холод… часто, очень часто, Сидней! Но ты знаешь, что я никогда волею не обижал тебя, Сидней. Я и теперь даю слово, что скорее позволю вырвать себе язык, чем оскорблю тебя хоть одним грубым словом. Вот все, что я могу обещать тебе. Обдумай хорошенько, и если ты хочешь оставить своих благодетелей…

– Хороши благодетели! сказал Сидней, взглянув на рубец от хлыста на своей руке: о! возьми… возьми меня с собой, Филипп! Я умру… я, право, умру если останусь здесь.

– Тише!.. кто-то идет, сказал Филипп.

В это время мимо их, по другую сторону улицы, проходил бледный, задумчивый господин, тот самый который ехал в одной карете с Филиппом. Он взглянул на мальчиков, оглянулся еще раз, но ничего не сказал и прошел.

– Так решено, сказал Филипп с твердостью: пойдем тотчас же со мною. Ты уже не воротишься к этой тётке. Пойдем скорее: нам до завтрашнего утра надобно далеко уйти.

Они вышли за город той же дорогой, которою Филипп пришел.

Между-тем бледный господин вошел в лавку мистера Рожера Мортона.

– Боже мой! мистер Спенсер! вы ли это? вскричал мистер Мортон, узнав старого знакомца: Сколько лет сколько зим мы с вами не видались! Очень рад, что вижу вас. Какими это судьбами? По делам?

– Да, по делам, мистер Мортон.

– Садитесь. Что это вы в трауре?

– Это по вашей сестре, мистер Мортон… Я никогда не мог позабыть об ней, никогда не переставал любить её… никогда.

– По моей сестре? Ах, Боже мой! она умерла? Бедная Катерина!.. А я ничего не знал! Когда же она умерла?

– Завтра будет неделя… и… и… я подозреваю, что в бедности, с волнением прибавил Спенсер, я недавно воротился из продолжительного путешествия и случайно, перебирая старые газеты, прочел известие об её процессе с Бофорами. Я решил отыскать ее и обратился с расспросами к адвокату, который вел её дело. Нашел дом, где она жила, да уже поздно: я пришел на третий день после похорон. Тут я решился отыскать вас, чтобы узнать не нужно ли в чем помочь детям бедной Катерины. Сколько их осталось? Двое, кажется?

– Двое, мистер Спенсер. Старший, Филипп, хорошо пристроен… в Р***; меньшой у меня. Мистрисс Мортон заменяет ему мать… то есть она очень попечительна об нем. Ах, бедная, сестра моя!

– Он похож на мать?

– Очень! вылитая Катерина… когда она была молода.

– Который ему год?

– Десятый, кажется: я не знаю, наверное. Он гораздо моложе Филиппа… Так она умерла!

– Мистер Мортон, я старый холостяк, сказал мистер Спенсер с горькою улыбкой: часть моего имения, правда, уже завещана родственникам, остальное мое, и я не истрачиваю своих доходов. Старший сын Катерины, вероятно, уже в таких летах, что сам найдет себе хлеб. Но младший… Быть-может, у нас у самих семейство и вы можете уступать его мне?

Мистер Мортон подумал и подтянул штаны.

– Гм! это очень великодушно с вашей стороны, мастер Спенсер. Мы подумаем. Мальчика теперь нет дома… гулять отпустили. Не угодно ли с нами откушать, мистер Спенсер? Запросто, чем Бог послал. Не осудите… Ах, Боже мой! так она умерла! Чтобы ей тогда выйти за вас, мистер Спенсер… она была бы счастлива и жила бы, да жила!

– Я употребил бы все свои силы, чтобы сделать ее счастливою, мистер Мортон. Но, верно, уж так Богу угодно было, сказал мистер Спенсер отвернувшись к окну, чтобы скрыть навернувшиеся у него слезы.

Отобедали. Пробило два часа, а Сидней не возвращался. Посылали искать его; не нашли. Мистер Мортон встревожился, но супруга его была убеждена, что мальчик только из упрямства скрылся где-нибудь, и что он воротится когда проголодается. Но пробило пять, шесть, семь часов, а Сиднея всё-таки не было. Тут уж и мистрисс Мортон согласилась, что пора принять меры, и все семейство, со слугами и служанками, отправилось на разведки. В десять часов она опять собрались и принесли только известие, что мальчика, по описанию, похожего на Сиднея, видели с каким-то молодым человеком сначала в городе, а потом на дорог к мануфактурным областям. Это, хоть не много, однако ж успокоило мистера Мортона: теперь его по крайней мере не терзало ужасное опасение, что Сидней, быть-может, утопился. Описание молодого человека разительно согласовалось с наружностью того, которого мистер Спенсер видел дорогою в карете, и которого еще раз встретил на улице с белокурым мальчиком. Он не сомневался, что это был тот самый, и таким образом загадка разгадалась: Сидней убежал с братом. Настала ночь и преследование отложили до утра. Утром с почты принесли мистеру Мортону два письма. Одно из них было от Артура Бофора, другое от Плаксвита.

«Тяжкая болезнь препятствовала мне написать к вам раньше, писал Артур: я и теперь едва держу перо. Но как-скоро здоровье мое поправится, я буду у вас в Н**. Мать Сиднея на смертном одре торжественно возложила на меня обязанность заботиться о вверенном вам ребенке. Я поставляю себе священным долгом составить его счастье и спешу просить вас о предоставления его мне. Не можете ли вы также сказать мне, что сталось со старшим, с бедным Филиппом, который так безвинно пострадал? Наш адвокат виделся с мистером Плаксвитом и узнал все дело. Куда он пропал? Все наши поиски были напрасны. Сам я, к сожалению, был болен и не мог ничего сделать. Может-быть, он укрылся у вас, как у своего дяди. Если это так, то уверьте его, что ему нечего опасаться правосудия, что его невинность вполне доказана, и что мои отец и я, мы оба заклинаем его принять нашу любовь и дружбу. На-днях надеюсь быть у вас. Ваш, и прочая.

    Артур Бофор».

«Любезный Мортон, писал Плаксвит: случилась неприятная история. Не моя вина. Мне очень досадно. Ваш родственник, Филипп, – как я вам говорил, – парен очень пригодный, хотя странный и не рекомендательный в обращении, – может-быть, по недостатку лучшего воспитания… Бедняга! Мистрисс Плаксвит, как вы знаете, женщина благовоспитанная и любит строгое соблюдение приличий… Женщины обыкновенно больше смотрят на наружность… Она никогда не могла полюбить его. Но к делу. Однажды вечером он стал просить у меня денег, для матери, которая будто бы была больна, и просить самым бесстыдным, даже, можно сказать, дерзим образом. Это было в моей лавке, в присутствии моей жены и мистера Плимминга. Я был принужден приличным образом отказать и дать за это молодому человеку выговор. Я вышел из лавки. Когда я воротился туда, его уже не было, а на полу лежали разбросанные деньги, – четырнадцать шиллингов и две гинеи, кажется, или около этого. Мистрисс Плаксвит и мистер Плимминг ужасно перепугались: им казалось ясным, что я обокраден и что мы все будем зарезаны. Мистер Плимминг ту ночь спал внизу, и мы заняли собаку у мясника Джонсона. Но ничего не случилось. Я не думаю, что я обокраден: когда мы сосчитали деньги в выручке, оказалось, что все цело. Я знаю человеческую природу, он хотел взять денег, но испугался. Это ясно. Но я, естественно, был очень рассержен. Я думал, он воротится; хотел порядком побранить его; подождал несколько дней; ничего не узнал; стал беспокоиться, послушался совета мистрисс Плаксвит, взял с собою мистера Плимминга, поехал в Лондон, нанял там сыщика из Боу-Стрита, для розысков… Это мне стоило фунта стерлингов с шиллингом, да еще пришлось поднести два стакана вина… Бедная мистрисс Мортон была только-что похоронена. Я ужаснулся. Вдруг мы увидели мальчишку-то на улице. Мистер Плимминг, как друг, ласково подошел к нему, но тот его ударил так, что ужас: с ног сшиб, разбив руку. Мы заплатили два шиллинга шесть пенсов за перевязки. Филипп убежал. Мы за ним. Не догнали. Так и ушел. Я принужден был воротиться домой ни с чем. На другой день был у меня адвокат сэра Роберта Бофора, мистер Джорж Блаквель, – настоящий джентльмен. Сэр Роберт желает сделать для него все, что может внушить благородная щедрость. Если я могу чем служить, очень рад. Я, действительно, очень обеспокоен насчет вашего родственника. С женою мы уже поссорились из-за него. Но это ничего. Считаю долгом известить вас об этом. Совершенно вам преданный

    К. Плаксвит».

«P. S. Распечатываю письмо, чтобы уведомить вас, что сейчас был у вас чиновник из Боу-Стрита. Он узнал, что вашего родственника видели в обществе человека очень подозрительного. Полагают, что он уехал из Лондона. Полицейский чиновник намерен преследовать. Дорого будет стоить. Решайте сами, что нам делать.»

Мистер Спенсер почти вовсе не слушал чтения второго письма, но при первом его мучила ревность. Он хотел один быть покровителем детей Катерины. На первый случай, однако ж, к управлению и распоряжению поисками, он был совершенно негоден и неспособен. Он был человек с нежным сердцем и с слабою головой; мечтатель, который провел всю жизнь в воздыханиях о счастье и в поэтических грезах, всю жизнь возился с своей несчастною любовью. Грудной ребенок не мог быть беспомощнее доброго мистера Спенсера. Поэтому все хлопоты по розыскам пали на Мортона, который и распорядился с свойственною себе расторопностью, в тот же день разослал объявления, поднял на ноги полицию и отправил мистера Спенсера с адвокатом в мануфактурные области.

Тем временем, однако ж братья ушли уже далеко, и Тот, Который питает птиц небесных, облегчал и уравнивал им путь. Филипп сообщил брату печальную весть о смерти матери и Сидней горько поплакал. Но что знают дети о смерти? Их слезы на могилах высыхают скорее росы. В первый вечер побега, под открытым небом, Филипп, обняв брата, открыл ему, что они оба теперь круглые сироты. Воздух благоухал, на чистом небе великолепно сияли звезды, кругом простирались необозримые поля золотистой ржи и ни один лист не колыхался на клене, под которым они сидели. Природа, как будто сострадая к скорби юных сирот, с улыбкой говорила им: «Не плачьте по мертвой! Я, бессмертная, буду вашей матерью.»

Когда мальчиков стал клонить сон, они нашла себе ночлег в стог свежего, душистого сена. Наутро их разбудило, пение и щебетание птиц и они встали бодрые, веселые, потому что чувствовали себя совершенно свободными. Несмотря на сиротство, потери, печальное прошедшее и сомнительную будущность, они были счастливы, – счастливы своей юностью, своей волей, избавлением от притеснителей, своей любовью, окружающей природой и даже своим необыкновенным положением. Иногда они встречали жнецов, отдыхавших на поле за завтраком или обедом, и разделяли их грубую трапезу с охотою юности и голода. Иногда, по ночам, видывала и огни цыганских таборов, которых, однако ж тщательно избегали, с тайным трепетом припоминая все ужасы нянюшкиных сказок об этом народе. С такою же осторожностью обходили они города и большие дороги, останавливались только в деревнях и на самых простых постоялых дворах, которые выбирали, судя по лицу и по голосу хозяина или хозяйки. Раз только, на другой день странствования, зашли они в небольшой городок, где Филипп купил себе и брату свежего белья и простых платьев, чтобы лучше избежать подозрения. Так шли они несколько дней по направлению, противоположному мануфактурным областям, куда обратились главные силы их преследователей. Наконец Филипп и Сидней очутились посередине другого графства, в соседстве одного из важнейших городов Англии. Тут Филипп решился остановиться и серьезно подумать о плане жизни. Он был бережлив до скупости, потому что смотрел на завешанную матерью маленькую сумму как на имение Сиднея, которое надлежало не тратить, а увеличивать как ядро будущего богатства. В течение последних недель характере его приобрел большую зрелость. Он был уже не мальчик, а мужчина: он принял на себя попечение о жизни другого существа. Филипп решился идти в город, искать места, для пропитания себя и брата. Сиднею жаль было расстаться с кочевою жизнью, которую уже полюбил, но он должен был согласиться, что не вечно же будет лето и что зимою поля будут вовсе не так привлекательны, как в августе. Оставив Сиднея в простой гостинице, в предместий, Филипп на-удачу бродил целый день по городу и наткнулся, наконец, на справочную контору, для приискания мест и служителей. Там первый вопрос – какое желаешь место, а второй – есть ли аттестаты? На первый Филипп отвечал: дайте какое-нибудь, всё равно, а на второй, разумеется, принужден был дать ответ отрицательный. Фактор пожал плечами и велел наведаться на-днях. Это было не очень утешительно и Филипп уже немножко разочаровался в своих надеждах, но он был молод, решителен и твердо надеялся на свои силы. На обратном пути в гостиницу, к Сиднею, он проходил мимо двора одного барышника, торговавшего лошадьми, и, по старинному пристрастию к этим животным, остановился посмотреть, как бился конюх, объезжая перед двумя покупщиками молодого горячего жеребца.

– Слезай скорей, болван! кричал барышник своему работнику: ты не умеешь управиться с ним. Это овечка, сэр, продолжал он, обращаясь к покупщику, право, овечка, если только седок по нем. Но у меня теперь во всей конюшне нет такого ездока, с-тех-пор как умер Билль. Слезай, говорят тебе, урод?

Но сказать это было легче нежели исполнить. Жеребец бил копытами и становился на дыбы, так, что конюх сидел ни жив ни мертв и того и смотрел, что полетит кувырком. Другие конюхи поспешили и помощь товарищу и успели поставить его на землю, между-тем как конь, трапа и тряся гривой как будто с гордостью спрашивал: «много ли вас?»

Филиппу показалось, что этот конь старинный знакомец. Сердце его забилось от радости и сжалось от тоски. Он подошел ближе и по белому пятнышку над левым глазом узнал своего собственного жеребца, своего воспитанника, которого любил и холил, кормил ежедневно из своих рук, который бегал за ним как собака, на котором он ездил без седла и без поводьев: это был тот самый конь, на котором он в последний роковой раз скакал через барриер. Филипп подошел еще ближе, потрепал жеребца по шее и, щелкнув языком, шепнул: «Белли! Белли!» Жеребец быстро обернулся и весело заржал.