Я

Я вижу все это, смотря на себя со стороны, но не решаюсь рассказать самому себе об этом. Все пойдет своим чередом, жизнь полноводной ленивой рекой понесет мою скучную лодку, мимо мелей, бакенов и других лодок, пока не выбросит ее на голый песчаный островок ниже по течению. И я, мотыльком перелетающий от одного фонарика-года, висящего на веревке времени, к другому, долечу, наконец, до неостекленного факела, вбитого в стену рядом с крюком-креплением. Веревка закончилась. Краткая вспышка – и фонарики гаснут.

Вместе со мной.

Я не вижу

Просто я один из семи миллиардов, пылинка в кучке мусора, или, если вам угодно, иголка в сосновом бору. Как не представь человечество, суть от этого не изменится – мы слепцы, а я всего лишь один из них. Так же, как и шесть миллиардов девятьсот девяносто девять миллионов девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять человек, включая только что родившихся и умирающих особей, я не вижу. Не умею видеть. Ведь это очень легко, включить телевизор и не видеть скелетоподобных детей отличной от моей расы, лежащих в саванне или у грубых хижин под пальмами. Я, с присущим любому среднестатистическому человеку жадным любопытством, смотрю репортаж об очередном убийстве и жую глазами почерневшие лужицы крови у чьего-нибудь подъезда и изрешеченные пулями автомобили. А вот репортаж о миллионе беженцев откуда-то из Судана (Сирии? Мексики?), бескрайние ряды палаток, тучи мух, море людских голов, белые машины с эмблемой ООН – я не вижу всего этого. Какое-то изображение отпечатывается на сетчатке моего глаза и это правильно, это закон природы, но правильно ли то, что я смотрю – и не вижу?

Я не лучше и не хуже других.

Так правильно ли то, что МЫ смотрим – и не видим?

Я не певец сегодняшнего дня, оседлавший остросоциальную тематику и гордо, упиваясь собственной значимостью, бросающий упрек в толпу. Такие исполнители обычно столь же слепы, как и их слушатели, потому что, к сожалению, нельзя не видеть хуже или лучше. Между всеми нами стоит знак равенства – наконец-то! Мы не делимся по половому признаку, нам чужды расовые споры и национализм, материальное благосостояние и красота или уродство. Идеальное общество, но только с одной точки зрения – отсутствия этого самого зрения. Мы все не видим. Точка.

Вот давайте проведем эксперимент. Небольшой, абсолютно ненаучный и, в общем, дурацкий. Скажите мне, нет, перечислите все приграничные конфликты, которые пугают мир в данный момент. Можно вспомнить и вялотекущие, многолетние, и относительно новые, и с активными боевыми действиями и так, осторожно называемые «напряженной ситуацией». Сколько сможете перечислить? Пять? Десять? Израиль и Палестина (Ливан, Сирия, Иран)? Индия и Пакистан? Кореи, Северная и Южная? Россия и Украина. Китай и Тайвань. Практически все республики бывшей Югославии плюс Албания. Турция и Кипр. Турция и Курдистан. Ирак и Курдистан. Грузия и Абхазия. Молдова и Приднестровье. Армения и Азербайджан. Осетия. Ингушетия. Индонезия. Шри-Ланка. Весь исламский мир против остального. Стоит вообще начинать говорить про Африку? И правда, хватит.

Я не вижу.

А кто видит распластавшуюся на тротуаре, грязную, одетую в какие-то обноски нищенку с младенцем на руках, замотанным в рваное одеяло? Или пачки денег, кровавыми эполетами лежащие на сутулых плечах очередного политика, нового героя очередной многострадальной нации? Человека, такого же человека как вы, как я, который, скорчившись, лежит на траве, положив по голову пакет с пустыми бутылками, и неясно, спит он или уже умер, хотя это все равно – его никто не видит. И коричневые белки его глаз под опухшими веками с иссиня-черными прожилками, и выцветшая радужка, и заволакивающийся пигментом хрусталик будут слепы, даже если он когда-нибудь проснется. Ведь человек этот один из нас не только потому, что нашим общим предком была какая-то особенно развитая обезьяна, не только из-за тонн продуктов жизнедеятельности, оставляемых нами в комфортных условиях, а им – где попало, не только потому, что у него две руки, две ноги, на которых есть пальцы и ногти, и три процента его мозга работают так же как у остальных.

Он с рождения был принят в клуб незрячих, как только тот грудничок, которым был этот человек, когда-то научился фокусировать свое зрение недели через три после своего появления на свет. И членская карточка этого клуба заклеймила его до того самого момента, пока он однажды все-таки не проснется. Его так и не увидят, просто некоторые люди в различной спецодежде выполнят свою работу, кто-то очистит город, кто-то отвезет в морг, кто-то обмоет и прикрепит бирку, кто-то поставит печать, кто-то нажмет на кнопку, открывающую заслонку печи. Они отработают пятьдесят семь долларов, выделяемые мэрией на похороны людей с неустановленными паспортными данными и родственными связями и разойдутся по своим домам, чтобы слепо уставиться в ящик с картинками, в кипу листков с буквами или просто сделать бессмысленный поступок – закрыть и так невидящие глаза и погрузиться в бред, называемый сном.

Странно, что многие птицы и рыбы не могут посмотреть обоими глазами прямо перед собой, собаки не различают цветов, а угол зрения у стрекоз может приближаться к 360 градусам. Мы, люди, просто знаем об этом и гордимся своим совершенством. Как, мол, мудро в нас все устроено, красиво, удобно, эстетично. Одним словом, венец природы – человек, что тут скажешь. И никто при этом почему-то не смеется. Мы пользуемся квинтэссенцией наших чувств для сбора и обработки различных типов информации, определяем с их помощью позитивное и негативное отношение к тем или иным вещам, создаем, каждый для себя свою, шкалу удовольствий, получаемых обонятельным, осязательным, слуховым, зрительным, вкусовым путями. Смешиваем в этой шкале хруст снега под ногами, лицо соседки с пятого этажа, Бетховена, шерсть кошки, горные вершины, шум прибоя, ананасы, «Джоконду», ирисы, а абсолютное большинство на высшую точку ставит секс, как средство, удовлетворяющее все чувства. Может, мы и любовью занимаемся в темноте, потому что не видим, не хотим ничего видеть?

Каково это – жить в слепом и не осознавающем свою слепоту мире? Говорят, блаженны сумасшедшие, ибо они не осознают своего сумасшествия. Значит, блаженны и мы в своей незрячести? И пусть творится все то…

…что?..

Я… ГОСПОДИ, Я…

…Я ЕЩЕ И…

Нет, я…

Я не слышу.

Кто я?

Это слишком просто – быть второй сущностью в человеке и не пытаться стать первой. Получится ли у меня поведать кому-либо о ереси, опровергающей законы, по которым живут миллионы людей? На самом деле, это не сложнее, чем сказать, что Яфет – сын Ноя, а я – Фет, великий русский поэт. Мне не легче любого из людей осознавать запредельное.

Девятое поколение от Адама, творения Божьего, родило человека «праведного и непорочного», который «ходил пред Богом». Удар в основание столпа, выстроенного верой, наношу я сейчас, поскольку не пред Богом ходил Ной, сын Ламеха, но вместе со мной, разделяя себя между двумя сущностями – моей и собственной. Его «я» было вначале куда сильней моего: ведь именно оно заставило потомка Адама, в совершенстве овладевшего искусством возделывания земли, изготовить вино. Однако, моя сущность, ранее породившая Хама, позволила Ною сдаться на волю опьянения, из-за чего стало возможным оскопление отца сыном. Говорили, что впоследствии уже на потомка непочтительного отпрыска было наложено некое проклятие, но это совсем другая история. Главное же в данном поучительном случае то, что мир был поделен лишь между тремя расами, вместо четырех или даже более. Хотя это и не является предметом моего рассказа, а лишь косвенное доказательство существования в Ное двух условных людей – один из них был искусным земледельцем, пользующимся уважением среди ближних и окружавших его, второй же…

О, второго с этого мгновения возненавидят ствол и две ветви могущественных религий, обретающихся в душах и сознаниях людей, поскольку он самим своим существованием стирает десятки и сотни тысяч трактатов, трудов, толкований и откровений, рождавшихся на протяжении веков в умах праведников, он смеет переписывать по-своему страницы священных для этих религий книг, уничтожая и напрочь переворачивая все понятия об устройстве мира. Этот человек, живущий в другом, – я. Мне нечем хвалиться, хоть именно я дал предтечу пресловутым десяти заповедям, намертво закрепив в своем носителе законы о единобожии, запрете на убийство и божью хулу, о невозможности отрезания плоти от живого скота, уважении к семье и назначении судей. Много лет спустя некий ловкий предводитель восстания рабов будет вытесывать слова, вобравшие в себя мудрость поколений, на каменных плитах, сидя на вершине какой-то горы… но я снова отвлекся.

Обладая неким даром предчувствия и знанием недоступных пока людям законов природы, я взял на себя смелость внушить почтенному Ною, что обычный в тех местах сезон дождей продлится намного дольше обычного, правда, у него есть время подготовиться к этому несомненно грозному явлению мощи окружающего мира. И на протяжении последующих лет мне не составило особого труда окончательно загнать в самый дальний уголок сознания почтенного старца его собственное "я", начертить его рукой некие примитивные контуры подобия большой лодки и убедить взять на борт в качестве пропитания как можно больше разнообразных живых существ, дабы не запасы продовольствия, могущие попортиться, не иссякли. 12 лет Ной строил свой ковчег, и к концу этого срока он уже сам верил, что прошло времени в десять раз больше – я не стал его разубеждать, да и вера в Бога, подарившего ему столь длительную жизнь, лишь укреплялась. Наконец, когда лодка была готова, животные собраны, а подводный вулкан неподалеку от побережья почти совсем пробудился и готовился неслыханной волной накрыть всю окрестную землю, о чем знал, естественно, только я, не было человека вокруг, который бы не был уверен, что их сосед Ной, сын Ламеха, говорит с Богом и тот внемлет ему.

На момент извержения уже три дня шли дожди, наглухо закрытый ковчег стоял на берегу моря, а трое сыновей моего носителя со своими семьями спали, сраженные крепчайшим вином. Все-таки неплохую службу сослужила мне в свое время истинная сущность Ноя, проводящего сейчас все время в молитвах и беседах с воображаемым Богом. Оставалось лишь следить, чтобы время тянулось как можно дольше.

Приливная волна, вызванная первым и последним извержением подводного вулкана, который я изящно окрестил Потопом – хотя кто, кроме меня, узнает его название? – действительно смыла все живое на огромном расстоянии от песчаной полоски берега. Мне не стоило особого труда внушить Ною, что бортовая качка продолжалась месяцы, хотя на самом деле опустошенная земля показалась из-под воды спустя несколько часов. Иначе как бы выжили все животные, для которых никто не взял никакого корма, ибо они сами должны были служить пропитанием? Отливом ковчег отнесло далеко на север, но благодаря счастливой случайности, возникшей благодаря эрозии почвы, мой носитель вместе со своими близкими довольно скоро почувствовал под ногами каменистую землю Ливанских возвышенностей. Пришлось срочно изобретать якобы возникший в памяти рассказ путешественника, дошедшего до этих самых гор и называвшего самую высокую из них Араратом. После чего Сим отправился на восток, Хам на юг, а Яфет – я не русский поэт – на северо-запад. Позже им предстояло встретиться с тамошними обитателями, породниться с ними и основать всячески поддерживаемую спустя много веков легенду, что они стали прародителями трех рас. Правда, Хам, который еще давно потерял мое всякое доверие, снова подвел меня, из-за чего его участие в зарождении негроидной расы долго и со вкусом оспаривалось, но это будет гораздо позднее.

Пока же я покинул, наконец, почтенного Ноя, напоследок внушив ему, что он прожил в пятнадцать раз больше своих скромных шестидесяти трех лет. Мне предстояло еще многое – подгадать высоту Вавилонской башни, чтоб молния разрушила ее как можно эффектней, исподволь сообщить столетнему Аврааму о неудачном выборе дней любви с Сарой, внушить евреям, что леканора – лишайник, гонимый ветром по пустыне, – съедобен, вкусен и вполне достоин называться манной небесной, – и совершить еще множество дел, которые современники и все следующие поколения превратят в чудеса и припишут Богу.

Бог… Знали бы они всю правду об его образе и подобии, якобы воплощенном в Адаме! Ну разве же могла глина стать человеком без того, чтобы Бог сам не растворился в ней, оставив лишь малую часть себя прежнего, дабы влиться также в собственное создание противоположного пола, названного Евой? Конечно, он понимал, что без веры люди не смогут жить, что она дает им уверенность и спокойствие, облегчает жизненный путь, не требует ответов на вопросы и освобождает от необходимости принимать решения.

Поэтому, прежде чем навечно скрыться в Адаме, он отправил меня усердно поддерживать пламя в сердцах человечества.

Кто я?

…Если бы я успел это спросить!

Я за секунду до жизни

Еще немного, и я появлюсь. Обещаю, просто пройди со мной эти последние несколько шагов. Ведь глупо сдаваться за мгновения до начала жизни, делать скидку на неправильное положение, пургу за окном, неопытность молодого фельдшера… Помоги мне, родная, гони от себя мысли о том, что доктор не доберется сюда раньше завтрашнего утра, закрой глаза, не смотри на судорожно мечущиеся руки твоей старой няньки, кричи, выталкивай воздух, скопившийся в твоих легких, воздух, которого мне так не хватает. Перенесись мысленно в тот миг, когда ты впервые увидишь меня, испуганно проведешь кончиками пальцев по гладкой коже и в порыве нежности прижмешь к себе. Для этого нужно совсем немногое, правда?

Или тебе помогут воспоминания? Заглуши в своем сознании звук нервных шагов в соседней комнате, сотри образ Павла, выбивающего трубку прямо на ковер, с покрасневшими глазами, отгони от себя его облик зверя, запертого в клетке, и вспомни, вспомни жимолость, плетеную беседку среди кустов шиповника, первый ясный день той весны и вкус мяты в чашке послеполуденного чая…

Он тогда хохотал, запрокинув голову, над какой-то совсем не смешной твоей фразой, а ты недоуменно и чуть обиженно смотрела на его дергающийся кадык и жилку, бьющуюся у самого горла. И когда он засмущался и так мило покраснел после своего неуместного смеха, тогда, именно в этот момент ты поняла, что не будешь жить без васильковых глаз, упрямого хохолка волос на макушке, чуть виноватой улыбки, нескладной фигуры, и это осознание зажгло звездочки в твоем взгляде. А после ты гадала, когда же он наконец решится взять тебя за руку, ждала этого и злилась от того, что он все не решался. И когда окрестные кумушки уже вовсю судачили о размерах твоего приданого, отец перешел с официального Павла Григорьевича на простого Павла, а мать и вовсе на Пашеньку, когда частота визитов последнего перешла все пределы допустимой приличиями, а чехол на фортепиано в салоне перестали надевать, так как ты каждый вечер пела романсы, и когда ты все чаще стала оставаться наедине с предметом своего обожания, он все медлил. Как тебе хотелось, презрев этикет, самой броситься к нему на шею, целовать бархатистый румянец и перебирать пальчиками короткие волосы на его затылке! Но ты, мирясь с условностями, ждала, и каждый вечер молилась, чтобы он наконец шагнул тебе навстречу.

Вспоминай об этом, осталось совсем чуть-чуть, чувствуешь? Еще немного потерпеть…

Помнишь тот сентябрьский вечер, когда, ожидая его, ты разбила свою любимую чашку кузнецовского фарфора, долго плакала и после пудрила припухшие веки, а когда увидела непреклонно сжатые губы и непривычно твердый взгляд, поняла: сегодня. И холодок, появившийся внизу живота, становился сильнее на протяжении всего того времени, пока ты пела, улыбалась, непринужденно вела беседу, несколько манерно пила чай… Он объяснился, подарив тебе крылья. И незадолго до того, как сравнялся год тому хохоту в беседке, ты перестала принадлежать только себе.

Переехав в его немного запущенную усадьбу, ты попыталась сразу с головой окунуться в нехитрый домашний быт, но тебе это удалось ненадолго. В твоей памяти как магниевые вспышки фотографических аппаратов картинки из того, что происходило под вашим супружеским альковом. Улыбнись про себя, ведь он оказался гораздо смелее, чем ты ожидала. Вспышка. Пронзающий, кипящий страстью взгляд. Вспышка. Искривленный наслаждением рот. Вспышка. Шепчущие бессвязные ласковые слова губы. Вспышка. Вздутые вены на шее. Вспышка. Вспышка. Вспышка. Ночь за ночью ты постигала раньше неведомую науку, целомудренно пряча усвоенные уроки в самые потаенные уголки сознания. В твою жизнь пришло ожидание, смешанное с невольным страхом, ты прислушивалась к своей женской сущности, пытаясь уловить единственно возможный ответ. И вот, в одну из этих ночей у тебя появился я.

И снова ожидание, которое вот-вот должно закончится. Помоги же нам, родная, дай мне глотнуть воздуха, я уже почти чувствую его веяние на своей коже, напряги все свои силы, ощути меня в последний раз где-то внутри твоего тела и оживи то, что ты бережно хранила и растила в себе эти месяцы. Подари счастье себе и своему мужу, бывшему до этой секунды самым дорогим для тебя человеком. Через секунду я займу его место в твоей жизни, потесню любовь в твоем сердце новым, доселе неизведанным тобой чувством, которое укоренится в тебе прочнее любого другого. И когда обрежут пуповину нас будет связывать другая нить, неизмеримо прочнее прежней. Мой первый крик будет слаще самой прекрасной музыки для твоих ушей и, наконец, расслабит измученное тело. Ну же, сделай последнее усилие, я…

…я люблю тебя, мама!

Я должен успеть

Ночь длинна, когда приходится не спать. И очень коротка, когда не спишь, зная, что не доживешь до полудня. Я уверен, что эта ночь будет самой короткой в моей жизни. Несмотря на зиму. Несмотря на то, что я не сплю. Несмотря на дикую усталость.

Наверное, это банальное начало исповеди – «мне надо успеть написать обо всем, иначе…». Да ничего страшного, если не успею, не так это и важно. Просто я хочу чем-то занять измученный бесконечными планами побега мозг и приложить к чему-то бесполезные сейчас руки. Благо «бумаги» – ее заменяют свежевыбеленные стены – в камере более чем достаточно, а несколько огрызков карандашей, оставшихся после допросов, с успехом заменят самые дорогие перьевые ручки. Знатоки с уверенностью скажут, что «Паркер» – не более чем слишком раскрученный бренд, и что лучше… в общем, лучше ручки одной малоизвестной французской фирмы вы навряд ли найдете. Вспоминаю декоративный письменный прибор благородной, с прозеленью, бронзы, красующийся в дальнем правом углу мореного дуба письменного стола и горько усмехаюсь про себя. Довольно я покичился этими признаками обеспеченности, сейчас и мелкое крошево графита на белой стене сойдет.

Еще один вопрос, с которым сталкиваются авторы исповедей, чаще всего невольные, – с чего же все-таки начать? Не буду оригинальным и начну с самого начала, то есть вернусь лет на двадцать назад.

Жаркое тогда было лето. Юрка отрастил неслыханную курчавую бороду и очень ею гордился, не обращая внимания на умоляющие взгляды случайных подружек. Костик окончательно забросил учебу и подрабатывал на каком-то заводе кочегаром или кем-то вроде него – поддерживал в котле нужное давление пара и вечно ходил красным как рак. Витька, наконец, точно определился с датой свадьбы и кандидаткой на роль будущей жены, уверенной, что сможет сносить его замашки непризнанного гения. Так как это была не то седьмая, не то девятая дата и совершенно не поддающаяся исчислению кандидатка, мы не воспринимали очередную женитьбу всерьез. Я же серьезно увлекся танцами в местном клубе и посещал его вместо обычных пяти шесть раз в неделю. Впрочем, остальные от меня не отставали. После танцев все и произошло.

В тот вечер, или, вернее, ночь (тогда ночи пролетали быстро, но не так, конечно, как эта) мы вчетвером возвращались из клуба по обычному маршруту – проспект-переулок-парк-переулок-двор. Я говорю, что нас было четверо, потому что мы уже привыкли не считать за людей нескольких девушек, неизменно следовавших за Костиком, ведомых проснувшимся от хлипкого телосложения, очков, вечно неряшливой прически и великолепно небрежной одежды материнским инстинктом. Первые пару лет мы удивлялись, а потом девушки примелькались, тем более Костик не обращал на них ни малейшего внимания. Итак, находясь уже на стыке переулка с парком, мы остановились по очень простой причине: у Витьки как всегда перехватило дыхание при виде звездного неба и он замер, устремив отсутствующий взгляд вверх и поматывая при этом головой, что-то нечленораздельно мыча. По опыту было известно, что не помогут ни уговоры, ни даже грубая физическая сила, а потому мы покорно встали и сами начали пялиться в темный провал, испещренный маленькими яркими точками, терпеливо ожидая, когда приступ пройдет (обычно это происходило минут через пять, а повторения следовало ожидать минут через сорок). Именно из-за Витькиных отношений с небом мы пропустили сам момент Их появления. Просто кто-то, кажется, это был Юрка, опустил голову и вскрикнул. В следующую секунду одновременно раздались еще два вскрика – Костиков и мой. Виновник нашей остановки присоединился к извлечению громких звуков ненамного позже – ТАК его от созерцания небес еще никто не отрывал. «А что, неплохой способ…» – со скоростью света пронеслась в моей голове непрошенная мысль и исчезла еще быстрее, оставив позади странную пустоту. С этого момента я превратился лишь в безмолвного свидетеля, который, как хороший пес, все видит, слышит, понимает, но вот незадача – не говорит, собака.

Они не были похожи на нас. Они даже не были похожи ни на одного уродца, порожденного фантазией создателей фантастических фильмов про пришельцев. Их было четверо – столько же, сколько было и нас (девушки – о них речь впереди – как обычно, не в счет). Они были похожи на непропорциональные изломанные куски слишком застывшего студня, с огромным количеством непонятных выступов и углублений, с пучками длинных нитей разных цветов, враставших в тела под неестественными углами в самых неожиданных местах, с чем-то, напоминающим кочан капусты в нижней части… Ну, назовем это «телом». На кочане также были беспорядочно разбросаны углубления поменьше, заполненные, как казалось, какой-то вязкой светлой жидкостью. Пришельцы не касались земли, вися над ней сантиметрах в двадцати. Внутри студней с огромной быстротой беспорядочно перемещались правильные многоугольники серо-зеленого и бурого оттенков, сталкиваясь, сцепляясь, отлетая друг от друга. Ничего похожего на глаза, нос, уши, рот не наблюдалось.

Мне хватило времени рассмотреть их настолько подробно: после наших воплей ужаса воцарилась тишина, которую не нарушали две четверки существ, стоящие друг напротив друга. Первая здравая мысль появилась у меня спустя довольно продолжительное время. Я вспомнил о девушках, но, словно загипнотизированный, не мог даже обернуться посмотреть, что с ними, и лишь переводил взгляд с одного существа на другое. Уверен, что Юрка, Костик и Витька тоже не могли оторваться от этого ужасного зрелища. После первой мысли пришли и другие, постепенно превращаясь в буйный поток сознания, наполнявший мою бедную голову. Это точно инопланетяне, никакие инженеры или биологи не смогли бы такого создать. Это пришельцы из космоса, и они прилетели на Землю. Зачем, черт их знает, но сейчас я и три моих лучших друга тупо пялимся на четверых существ, представителей внеземной цивилизации. Я попытался успокоить себя тем, что мы им наверняка кажемся не менее ужасными, уродливыми и омерзительными, а, значит, не только нам противно смотреть на стоящую перед нами четверку. Затем я прикинул, чем же наши визави на нас смотрят, но после нескольких бесплодных попыток угадать, оставил это на долю ученых, которые, несомненно, придут к правильному выводу. В свое время, конечно. Еще я вспомнил пару советов писателей-фантастов, пытавшихся объяснить человечеству, что стоит говорить при виде инопланетян. Правда, ни одна заготовленная фраза как-то не очень подходила к данному случаю, поэтому мне пришлось просто подождать, что будет дальше. Правда, глаз от гостей из космоса я все-таки оторвать не мог. Долго мучаться затянувшейся паузой мне не пришлось.

– А… уммм… кха-кха… а мы… э-э-э… тут, в общем… – промычал Юрка и первый контакт состоялся.

Я этого оценить не смог, так как мне в голову пришло логичное продолжение высказанной фразы – «пописать вышли», после чего я сел на землю и безудержно, истерично захохотал, хлопая себя руками по ляжкам и даже не пытаясь утереть потекшие вдруг слезы. Мой смех произвел эффект разорвавшейся бомбы. Костик отпрянул в сторону и уронил очки, враз сделавшись по-детски беспомощным. Витька подпрыгнул и заорал не своим голосом, а Юрка быстро присел на корточки и закрыл голову руками. Невозмутимыми – если это выражение можно подобрать к кускам холодца с кочанами капусты – остались только инопланетяне. Немного успокоившись, я сообщил сквозь приступы еще сотрясавшего меня хохота, что конкретно меня рассмешило. Отреагировал на это только Витька, обозвав меня идиотом. Юрка деловито принялся шарить руками по земле – мол, не испугался, а поискать что-то присел, очки, например. Впавший в прострацию беспомощный Костик только криво усмехнулся. Вообще, мы освоились. Я даже оглянулся в поисках девушек, но их словно никогда и не было. Витька нашел и водрузил на нос Костику очки, в которых треснула одна линза, а вторая вообще выпала. Мы с Юркой поднялись на ноги и снова оказались лицом к кочану с пришельцами. О телефонах с камерами тогда можно было только мечтать, поэтому мысль заснять таинственных гостей нашей планеты к нам в голову даже не приходила. Молодость – это часто синоним нахальности, поэтому мы пренебрежительно уставились на четыре солидных порции холодца, по-прежнему неподвижно висевшие в нескольких шагах от нас.

Почему-то ни у кого из нашей четверки не возникло даже тени сомнения, что перед нами именно пришельцы, а не видеопроекция или чей-то глупый розыгрыш (жидкое стекло, полиэтилен, неон?). Почувствовав, что краткий обмен репликами может дать больше, чем пространные рассуждения и попытки объяснить необъяснимое, я спросил у ребят, как они себя чувствуют. Оказалось, что самочувствие у всех сносное, на здоровье никто не жалуется и, в общем, все прекрасно, если отвлечься от Этих. Мы постарались отвлечься разговором о предстоящем матче между грандами европейского футбола в Милане, зорко следя, впрочем, за студнями, по-прежнему неподвижно висевшими в нескольких шагах от нас. Время шло.