– Ты же слышала, как я вчера торговался, – объяснял Фарид, – я занял денег, но не пошёл к этому ушлому жирдяю, все динары ушли на то, чтобы снять комнату для нашей встречи. Так что ты стоила мне порядочного ятагана.
Кирго сжал кулаки.
– Там просторная комната – продолжал янычар, – светлая, чистая, хотя ты и привыкла к роскоши, но тебе понравиться. Жаль места не так много, – он косо посмотрел на евнуха.
И вот они оказались перед низенькой дверью, внутри было темно, наверх уходила лестница. Гайдэ на секунду остановилась, как в трансе посмотрела на Кирго, и пошла дальше. Кирго хотел остановить. Но ему стало неловко перед Фаридом, не хотелось показывать ему чувств своих. Поэтому он предоставил Гайдэ выбор. Не потому, что верил в свободу, а потому, что был теперь горд. И мы часто себя очень обманываем, думая, что любая свобода предоставляется от великодушия или разумности, а не из гордости. Будь то свобода, данная мужу женой, которая «не знает», что такое ревность, а сама любит смотреться в зеркало; или свобода ребёнка, данная родителем, уверенным в правильности и незыблемости собственного воспитания. Или даже свобода граждан, дарованная монархами или олигархами, дарованная лишь для того, чтобы сказать: «Даже имея равные права с нами, вы не равны нам». Быть может, от того и бог дал человеку свободу воли.
Гайдэ зашла в дверь. Фарид последовал за ней. Кирго остался на улице в лучах полуденного солнца. Выбор был сделан.
16
Около постели находилось окно, закрытое тёмными ставнями, сквозь которые виднелся клочок неба.
Девушка сидела зардевшаяся, смущенная, трепещущая. Она не сняла ещё чадры, и Фарид мог о том лишь догадываться. Однако её длинные опущенные ресницы бросали тень на пылающие щеки. Янычар, на которого она не осмеливалась взглянуть, так и сиял. Всё-таки свидание было для него неожиданным, хотя и ожидаемым вполне.
– Вчера ты хотела говорить. А сегодня, когда нам ничто не мешает, молчишь… – произнёс Фарид, подойдя к окну и рассматривая щель между ставнями.
– И верно – выдохнула она. Наклонилась, сама, не торопясь, сняла чадру, надеясь, что он не будет помогать ей, как вчера; она помнила то прикосновение.
Опять присев на кровать, девушка положила чадру рядом и уставилась в угол.
– Ты сегодня бледнее, чем вчера; и задумчивее… – прервал он молчание.
– Я сегодня плохо спала… всё думала о тебе в эту ночь. И будто всю жизнь о тебе думала и ждала. Ждала, когда увижу.
– Тебе идет, – заметил Фарид.
И, верно, влюбленность к лицу женщинам. Она не увеличивает их красоту, питая новыми силами как делает страсть, но углубляет её, прорисовывая на их лицах доселе невиданные или скрытые чувства.
– Я…я…я не…– запуталась Гайдэ; встряхнула головой так, что волосы подпрыгнули с плечей и шеи. – Я надеюсь, ты не презираешь меня. Я знаю, что это опасно для тебя…
– Презирать. За что? Я сам ждал, когда увижусь с тобой…
– Но я ведь пришла сюда! – не выдержала Гайдэ, – я наложница кади Сеида. Я должна быть ему верна во всём. Это ведь ваша вера так говорит?
– Аллах не так строг, чтобы заставлять таких красавиц прозябать со стариками и евнухами – воскликнул янычар.
И она подняла свои большие черные глаза, увлажненные радостью и нежностью.
– Ты так добр. Я… люблю тебя – слова упали у неё с уст, как капля росы падает с розового бутона армерии, когда утреннее солнце освещает средиземноморские горы.
Но куда делись все требования Гайдэ о жертвовании жизнью. Ведь Фарид ничем не доказал ей, что она самое дорогое для него существо. Он даже никогда не говорил ничего в этом роде. А она теперь любит его сильнее всего на свете.
– Ты любишь меня – восторженно вскрикнул янычар, – я тоже люблю! С первого взгляда… – он обнял Гайдэ за талию. Мягкий шёлк под тяжёлой военной рукой приник к женской коже, обрисовав все тайные соблазнительные места.
– Ах, – прошептала она – как хорошо было бы сейчас умереть.
– Что ты говоришь… теперь надо жить, клянусь Аллахом.
Гайдэ положила руки ему на грудь, слегка наклонилась и поцеловала рукоять килиджа (сабли) со словами «Храни моего любимого, пусть он живёт для меня, а я для него».
Здесь мы оставим наших влюблённых. Зная закон стыдливости, не будем нарушать их покоя неловкими описаниями, банальными сравнениями и приторными вздохами; не станем описывать собственные подвиги под маской вымысла, заменив имена, или подглядывать за другими в замочную скважину – чем грешат все любовные сцены. Скажем только, что солнце уже клонилось к земле, а Гайдэ всё не выходила. И Кирго ждал, стоя на одном месте, изнурённый собственными мыслями, всё понимающий. Каждая секунда его немого страданья была мигом её блаженства. Можете представить, что творится в мужском сердце при таких обстоятельствах. Едва ли ему самому было ясно что. Он ненавидел Фарида, потом Гайдэ, потом себя: свою жизнь и судьбу, свою только что родившуюся гордость; его душила ревность и тут же в нём мягко искрилась радость счастью любимой. Под тяжестью этих чувств душа его омертвела, как муха, которую долго мучит паук, и она медленно затихает; и больше не движется.
Сердце, как и вся природная материя, живёт по принципу бережливости. Как организм вбирает в себя из пищи только необходимое количество веществ, как природа позволяет жить в естественной среде лишь строгому числу животных (излишних ликвидируя голодом и болезнями) – так и сердце способно лишь к тем чувствам, которые его не погубят, не расплавят до основания. Когда же придел его пройден – оно закрывается, сковывается омертвением, чтобы жить дальше (как поле покрывает снег, чтобы весной оно могло родить рожь).
Теперь мы знаем, когда Гайдэ появилась из маленькой двери, Кирго был не способен на чувства. Её пугливые резвые движения напомнили ему, что минуту назад она была в объятьях другого. Но сердце его не сжалось. За несколько минут до того евнух стоял прислонившись к оранжевой закопчённой стене своими персиковыми шароварами. Опустив голову к груди, он разглядывал толи землю, толи свой жилет; тихий, но сладкий звук послышался вниз по улице. Там, в узком переулке, на бочке стояла девочка десяти лет, в платьице, сшитом из лоскутов, повисшем на тонких ключицах. Она принадлежала к роду тех египтян, которых принято величать цыганами, или, по крайней мере, была похожа на них большими чёрными глазами, острыми скулами и чёрными спутанными волосами. Девчушка пела песню о любви сильным и тягучим голосом, тоже характерным для молодых цыганок. Цыгане всегда поют песни либо о любви, либо о матерях; и то, и другое теперь было не доступно юноше, но Кирго узнал в этом напеве знаменитый стих турецкого поэта Джалаледдина Руми. И слух его поразили следующие слова: «На бойне любви убивают лишь лучших, не слабых, уродливых и невезучих. Не надо бояться подобной кончины. Убит не любовью? Знать, жил мертвечиной!».
И немой разговор с мусульманским поэтом 13-го века будто открыл ему новую сторону жизни. Способна ли такая строгая к женщинам культура породить столь чувственные слова по отношению к ним? (Это противоречие и самому Кирго показалось странным, что выдаёт в нём Европейца или хотя бы деревце, не совсем прижившееся в чужом саду.) Как может сочетаться тирания и преклонение? Ведь для начала 18 века стихи Руми были не новостью, а неизменной классикой Османской литературы. Стихи знали все, но гаремы, невольницы… и то был 18-й век.
А если говорить о западе? Еще только век назад Шекспир и Сервантес в один год издали свои главные произведения. Ещё чуть ранее звериными убийствами бушевала Варфоломеевская ночь. И кто бы теперь дерзнул сопоставить эти события? Кто бы сказал, что всё это творилось в одной эпохе? Кто увидел бы в рукоплещущей Гамлету толпе средневековых невежд – тёмных и жестоких? Правда в том, что прошлое, даже самое далёкое, видится нам неизменно выше себя самого, если в нём есть хоть одно по-настоящему яркое светлое место. Часто мы судим историю других народов как варварскую и дикую, не зная их светлых мест.
Кирго вспомнил, как однажды в детстве читал этот стих, и он показался ему глупым. Теперь было иначе. И цыганочка продолжала петь, понижая и повышая голос, как виолончель в Вокализе Рахманинова. А юноша уже не слушал. Он видел Гайдэ, серной выскочившей из двери, идущую к нему на встречу, поправляющую чадру; счастливую и одновременно напуганную своим счастьем.
Они оставили за спиной покосившийся дом; шли быстро, почти летели обратно. Стены и улицы промелькнули перед глазами у обоих. Придя в гарем, Кирго зашёл в коморку и бросился лицом на пол. Он лежал долго, и никто не знал где он.
17
Следующий день был пасмурным. Неизвестно откуда набежали облака, закрыв жёлтый диск. Хоть южная пасмурность похожа на северною солнечность, но в ней все предметы окутываются каким-то странным сиянием; словно чьи-то мысли, стоят они без теней: шероховатости мерцают в неверном свете, очертания подёрнуты безотчётной грустью. И даже счастливый человек, кажется в такие дни чрезмерно задумчивым, точно обеспокоенным.
Кирго же не был счастлив, и потому старался выглядеть счастливым. Не желая обременять Гайдэ своими печалями, хоть она и была их причиной, юноша открыл в себе пусть не самое полезное, но самое лучшее умение. Оно, конечно, пришло не сразу. Сначала жгучие мысли просыпались одна за другой; каждая из них несла в себе немое страдание. После к этим размышлениям он стал добавлять вопросы, и вот что вышло:
«Почему она полюбила так быстро?» – звучал невольный вопрос.
«А почему вообще любят? (Часто без причины.)» – добавлял он усилием воли.
«Она ведь его совсем не знает!» – раздавалось внутри.
«А может ли человек узнать другого или даже сам себя?»
«Он её недостоин» – однозначно заключал страдалец.
«А достоин ли я? Как узнать, кто кого стоит?»
На каждую нарождающуюся реплику находился произвольный философский вопрос, способный остудить любовный пар. Что уж тут, философия и была рождена в тот самый день, когда первобытная женщина предпочла одного мужчину другому. И юноша сделался здесь философом. Обучился главному мастерству: задавать вопросы самому себе.
И всё же был вопрос, который доставлял ему не облегчение, а страдание. «Почему она меня не любит? – Думал он, уставившись в стену. – Потому ли, что я евнух? Из-за физического дефекта или по иной причине?». Те, кто не имеют взаимности, всегда хотят знать почему.
Скрепя сердце, пошёл евнух в комнату младших наложниц. Там уже сидели Гайдэ, Гайнияр и Мусифа. Жарии по обыкновению не было. Три девы были чем-то очень взволнованы, и как только Кирго вошёл, Гайдэ бросилась к нему на шею со словами: – Вот он, вот он мой спаситель! О, как я люблю тебя теперь.
Объятья, крепкие и чувственные. Благовонье, смешанное с запахом женских волос, бросившихся в лицо, окутавших его, будто водоросли потопленный корабль. Вся философия растаяла от прозвучавших слов.
Гайдэ прыгнула обратно на кровать.
– Садись рядом, – приказала она Кирго в нетерпенье.
Он сел.
– Так вот, мы встретились с Фаридом… – начала она, и взгляды слушательниц заострились, – а Кирго, милый мой Кирго устроил нам встречу на базаре…