Лучезарная нимфа

Корнелия, едва он появился, приветствовали громом аплодисментов и новыми поздравлениями. Даже те, кто считал его поступок глупостью, безумием или просто болел за другую партию, славили юношу в угоду Домициану, которому вздумалось оделить Виртурбия своей милостью. Только Клемент позволил себе молча и насмешливо взирать на героя сегодняшнего дня.

Корнелий ожидал, что его поместят среди прочих гостей, но распорядитель указал ему место за главным столом на возвышении, что вызвало новую волну разговоров и поздравлений, а также недовольную мину на лице Клемента, обычно единовластно владеющего особым расположением цезаря, не считая супруги Домициана, которая изредка украшала званые обеды своим присутствием. Консулы также были не в счет, так как, собственно, ради них и затевался весь этот прием.

На столы тут же при гостях стали подавать закуски: вареные яйца, артишоки под соусом из сметаны и специй, салаты из мальвы и тыквы, запеченных морских ежей, запеканку из рыбы и сыра, залитую яйцами, маринованную рыбу, вареные и жареные креветки, маскированные в овощах, а также сладкое альбанское вино,

Клемент Аррецин, как один из самых высокопоставленных лиц при дворе, а также ближайший друг Домициана, подал знак к началу пира. Сам император так и не появился. Домициан не любил есть среди большого скопления людей, предпочитая вкушать пишу в одиночестве. Возможно, он боялся, что при большом скоплении людей кто-нибудь может покуситься на его священную особу. Время от времени он появлялся в пиршественном зале, даря свое внимание подданным как милость. Однако обо всех прибывших или отсутствующих ему тотчас докладывали, как и о том, кто сколько выпил, съел, какие слова и кем были сказаны.

Пир по обычаю начали с молитв богам, которые возносились искренне или не очень всеми без исключения. Затем пошли восхваления новоявленным консулам. За их здоровье по очереди провозглашали тосты все собравшиеся, начиная с самых именитых.

До Корнелия дошла очередь довольно скоро. Его род считался древним, прославленным, предки занимали важные государственные должности, поэтому слово ему дали сразу после Марка Кокцея Нервы. Корнелий умел говорить хорошо и много. На дружеских собраниях его речам нередко аплодировали. Сейчас, по обыкновению, он завел витиеватую речь, искренне желая здоровья и всех благ обоим консулам. На него испуганно уставились уже при первых словах. Аррецин Клемент криво усмехался, слушая его разглагольствования.

Когда, окончив говорить, Корнелий поднял заздравную чашу, никто не поддержал его, пока внезапно появившийся Домициан не воскликнул:

– Что же вы, друзья, не пьете за здоровье Тита Аврелия и Марка Азиния. Не гневите богов, Корнелий Виртурбий сказал в их честь замечательные слова.

Домициан не сразу прошел на свое место. Он замер в дверях, оглядывая многочисленное собрание большими обворожительными глазами и позволяя окружающим вдоволь налюбоваться своей отличной, атлетически развитой фигурой, которую подчеркивала пурпурная, расшитая пальмовыми листьями тога, ниспадающая до пола мягкими складками. На голове императора, начавшей понемногу лысеть, по-прежнему красовалась золотая тиара.

– В твоей речи не было ни слова об императоре, – шепнул Клемент, смерив Корнелия презрительным взглядом, снизойдя до объяснений непонятного поведения собрания.

Оказалось, прежде чем славить консулов, нужно было упомянуть выдвинувшего их на этот пост императора, правильно подбирая слова, чтобы случайно не задеть Домициана, так как он мог рассердиться из-за самой незначительной детали. Кроме-того, восхваления консулам должны были быть менее цветисты и поэтичны, чем цезарю.

Корнелий подумал, что от этих условностей у него взорвется голова. Все на этом пиру не так. Нет красивых женщин, нет музыкантов, нет веселого смеха и легкости в речах. Юноша спокойно обошелся бы без сей высочайшей милости и с большим удовольствием пошел пить вино к любому из своих друзей.

Домициан между тем, устроившись на ложе, одарил Корнелия ласковым взглядом и улыбкой, а затем изъявил желание принять лобызания присутствующих. Периодически он устраивал подобные представления, дыбы подданные не забывали, кому обязаны в этом мире. Он выпростал из-под тоги левую ногу. Каждому надлежало подойти и трижды прикоснуться губами к его стопе.

У Корнелия от этого окончательно испортилось настроение. Целовать стопы женщинам – это он мог сколько угодно. Но мужчине, пусть даже императору… Видимо эти чувства настолько явно отразились на его лице, что Клемент ядовито заметил вслух, да так громко, что все услышали:

– Юный Виртурбий жаждет пренебречь дарованной нам милостью величайшего из великих?

Корнелий нахмурился, недовольный собой. Он понимал, что здесь ни в коем случае нельзя выказывать свои настоящие мысли и чувства. И о брезгливости придется забыть, если хочется жить. Теперь придется отвечать за свою неосмотрительность.

– Пренебрегать милостями государя нашего и бога не принято, – ответил он, – Возможно благородный Клемент Аррецин озвучил собственные мысли, выдавая их за мои?

Если при замечании Клемента гости мгновенно примолкли, ожидая неминуемой беды, то теперь ахнули. Никто не предполагал столь дерзкого ответа от юноши государственному мужу, наделенному особыми привилегиями при дворе.

Домициан неожиданно довольно хмыкнул и приказал начинать церемониал.

«Терпи и учись. Пир у императора не развлечение, а тяжкий труд», – сказал себе Корнелий, переводя дух, – вроде бы все обошлось, несмотря на явное желание Клемента навредить ему.

А Клемент с неподдельным интересом уставился на юношу, ответившего ему так дерзко. Что-то вроде восхищения промелькнуло в его глазах.

Присутствующие тоже вздохнули свободнее, заметив благодушный настрой императора. Опять-таки, согласно своему общественному положению – на этот раз начиная с наименее именитых – стали подходить с лобызаниями к императору. Пожилые сенаторы, наделенные властью и опытом магистраты, по очереди опускались на колени и совершали отвратительный ритуал, сопровождая поцелуи новыми восхвалениями.

Корнелий одним из последних приблизился к цезарю, как и все встал на колени, стараясь заглушить чувство гадливости, трижды прикоснулся губами к царственной ноге. Произнеся затем несколько положенных фраз, собрался удалиться, уступив место Марку Кокцею Нерве, но Домициан удержал его за плечо.

– А теперь другую, – сказал он, предоставляя юноше для поцелуя вторую ногу.

Собравшиеся снова ахнули, поднялся легкий шум перешептываний. Подобная милость считалась особенной, и редко кто удостаивался ее. Корнелий, преодолевая отвращение, выполнил и это, после чего Домициан удостоил его еще одной ласковой улыбки. Новая неслыханная милость вызвала новую волну обсуждений. На Корнелия стали смотреть по-особому, некоторые подобострастно, некоторые с жалостью, Нерва нахмурился, а Аррецин Клемент метнул на юношу еще один заинтересованный взгляд.

Домициан поднял чашу, наполненную вином, призывая всех к вниманию, и опять это показалось всем необычным. Цезарь редко говорил здравницы.

– Я предлагаю всем присутствующим выпить до дна за того, кто сегодня, не побоявшись уронить свое достоинство, смело сражался на ристалище за честь зеленой партии. Управлять шестеркой, запряженной в колесницу может либо только очень безрассудный, либо очень искусный возница. Мы все могли наблюдать, как ловко, как бесстрашно наш юный Виртурбий обошел препятствия и домчался до победного конца, полностью оправдывая собственное прозвище (Виртурбий – вихрь). Соревнование колесниц само по себе, без сомнения, занимательное зрелище, но сегодняшний день был особенно щедр на события, которые останутся в нашей памяти навсегда. Поздравим же нашего героя с его первой победой. Возможно, в будущем, он снова порадует нас появлением на ипподроме и столь же яростно будет сражаться за победу. Виват Корнелий!

Зал поддержал цезаря дружным «Виват».

Домициан удалился почти сразу после своей речи, сладко улыбнувшись Корнелию в третий раз, что не укрылось от собравшихся и вызвало новую волну пересудов.

Кокцей Нерва покачал головой, всем своим видом говоря: «Берегись. За свои милости цезарь хочет очень многого».

Что касается Корнелия, он давно проклинал себя за свой безрассудный поступок на ристалище. Похоже, дорого обойдется ему его азартное стремление к победе.

Между тем пир продолжался. За закусками последовал собственно обед. На этот раз главное место на столах заняли огромные кабаньи туши в соусе из яблок и всевозможных приправ, поданные на серебряных блюдах. На главный стол кабана подали на золотом блюде. В блюдах поменьше красовались гуси, чье нутро было набито густым медом и перцем, рябчики в окружении мелкой копченой рыбешки, небольшие осетры, запеченные целиком, жареные шампиньоны, свежие овощи и специи. И конечно благородное фалернское вино в дорогих сосудах из белого золота, с инкрустациями из драгоценных камней.

Опять славили Домициана, который все не появлялся за столом. Славили за его щедрость и гостеприимство, хвалили жаркое и вино. Некоторые, памятуя об особых милостях, оказанных юному Галлию, отважились поднять за него свои чаши и сказать несколько добрых слов, – может Домициану будет приятно услышать, как хвалят его нового любимца.

На сладкое подали только творожные колобки и сушеные фрукты. Неожиданно скудное угощение после богатого обеда. Перед Корнелием же поставили огромный маковый пирог, сливки, взбитые с сахаром и большую вазу со свежими фруктами.

Собравшиеся даже разговоры прервали, при виде такой необыкновенной щедрости, предназначенной для одного человека. Клемент Аррецин взглянул на юношу с кривой полуулыбкой, долго не отрывал взгляда, ожидая его реакции на подношение императора.

Стремясь как-то разрядить обстановку, молодой человек вскочил с места и громко заявил, что, поставив перед ним одним такой огромный пирог, цезарь наверняка предполагал, что Корнелий разделит это чудесное кушанье с теми из присутствующих, кто был свидетелями его сегодняшней победы и кто болел за него в пылу схватки. Первый и самый большой кусок он предложил отведать Домициану. Корнелий был уверен, что его слова в любом случае дойдут до ушей императора. Так и вышло. Домициан появился практически сразу после пламенной речи молодого патриция. Видимо он скрывался где-то поблизости, наблюдая за реакцией юноши на его щедроты. От пирога не отказался, но отломил только маленький кусочек и ел с загадочной улыбкой, блуждающей по устам.

Пир завершился около шестого часа ночи. На прощание Домициан пожелал обняться с некоторыми из своих гостей, других облобызал, в знак особого расположения. Корнелию досталось даже более. Пожелав ему доброй ночи и сладких снов, Домициан притянул к себе юношу и крепко поцеловал в губы на глазах у ошарашенных свидетелей, среди которых был и Аррецин Клемент.

Корнелий вернулся домой в самом мрачном расположении духа, понимая как много изменилось для него за этот злосчастный день, как многое предстоит переосмыслить и решить, что делать со внезапно свалившейся на него любовью великого цезаря.

Глава 7 Гостья

Больше двух недель минуло с тех пор, как Корнелий появлялся в каморке старого Антония. Его врач еще несколько раз наведывался сюда, но сам молодой патриций не показывался. Лекарь уверял, что его хозяин вполне здоров и счастлив, глядя при этом на Антонию странным, будто оценивающим взглядом.

В последний раз Эллий пришел около недели назад, осмотрев больного, уверил Антонию, что теперь старик пошел на поправку, и в услугах врача больше нет надобности. Антония проводила Эллия до выхода на лестницу, с сожалением попрощалась, понимая, что прерывается та тонкая ниточка, которая связывала ее с Корнелием, хотя бы в ее воображении. Эллий вдруг обернулся к ней.

– Мой господин поручил мне узнать у тебя, – сказал он, – Как ты живешь, не нуждаешься ли?

В деньгах Антония уже не нуждалась. С ней расплатился булочник за пение на его свадьбе, еще и извинившись за задержку. А потом ее стали приглашать выступать в другие места. Ее голос и манера исполнения пришлись по душе простому рабочему народу и платили ей неожиданно хорошо и исправно. Хорошая одежда и еда в доме могли бы без слов рассказать Эллию о положении дел. Но он ждал ответа.

– У меня все хорошо, добрый человек, – сказала она, – мне есть чем платить за хлеб и жилье. Отец поправляется. Передай своему господину, что я благодарна ему за заботу, но мне больше ничего не надо.

Она могла бы добавить, что ей не хватает внимания молодого господина. Как ни странно, она постоянно думала о нем с затаенными тоской и наслаждением. Чем больше проходило времени, тем сильнее ей хотелось его увидеть, но она понимала, что ему больше нечего делать здесь.

Эллий кивнул, выслушав Антонию, вздохнул и, смерив ее еще одним загадочным взглядом, не оборачиваясь, пошел прочь. Он не мог понять, что же так сильно привлекло в этой худенькой, обыкновенной девочке великолепного Виртурбия. Пожилому лекарю было хорошо известно, что хозяин никак не может ее забыть, буквально извелся из-за нее. И дня не проходило без вопросов о ней. Она же совершенно равнодушна к тому, кого боготворят самые очаровательные женщины Вечного Города.

А Антония смотрела Эллию вслед и едва сдерживала непрошеные слезы, хорошо понимая, что уже никогда не увидит его хозяина.

Позавчера в цирке состоялось ристание колесниц, на котором побывала и Антония вместе с семьей своей приятельницы Феодоры. Отец Феодоры служил бельнеатором (банщик) в римских термах. Зарабатывал немного, но его маленькой семье, состоящей из жены, сестры и дочери, хватало. Именно он поддерживал Антонию в самые трудные дни, снабжая деньгами, хотя у самого этих денег было наперечет. Именно к нему она собиралась на Субуру, чтобы вернуть долг, в тот день, когда к ней повторно наведался Корнелий, а потом и Кастор.

Когда ее мать еще была жива, и отец играл в театре, их семьи соседствовали и частенько собирались вместе за праздничным столом. Именно там, на Субуре, она впервые увидела Кастора. Его отец держал кузню в первом этаже их инсулы. Девочками Антония и Феодора прибегали в кузню, посмотреть на удалых молодцев, поднимающих тяжелые молоты так, словно это были столовые ложки. А из-под этих молотов выходили потом вещи невиданной красоты. Кастор сковал для Антонии маленькое простое колечко и подарил, когда ей исполнилось тринадцать. Тогда они поклялись друг другу в верности и договорились сыграть свадьбу, когда Антонии минет шестнадцать. Свадьба должна была бы состояться уже через несколько дней, но после ужасной сцены, разыгравшейся на Велабре, о ней не было больше речи. О том дне Антония вспоминала не без содрогания. Феодора же все никак не могла принять их расставание, пыталась расспрашивать и его, и ее о причинах их размолвки, но оба молчали, отделываясь общими фразами.

В цирке Антония надеялась увидеть Корнелия. На такие мероприятия обычно собирался весь город. Но цирк был огромен. Антония тщетно вглядывалась в ложи и людей, которые там собрались, тщетно осматривала передние ряды, заполненные зрителями высших сословий. Откуда ей было знать, что Корнелий в это время находится среди лошадей и возниц, сам проверяет упряжь, крепления и исправность колесниц.