Записки времён последней тирании. Роман

Я часто плакала на Аппиевой дороге, сидя возле маленького саркофага родителей. Да, старик Авл соорудил его за цену моего девства.

Я хотела сама оказаться по ту сторону жизни, встретиться с ними и жаловаться на страшную свою судьбу, которая решилась в тот момент, когда я увидела Луция, клянусь Юпитером, ничего такого родители мне не желали бы.

Но я буду вспоминать свою жизнь так, как рассматривают линии на руке. Мне ничего не осталось, кроме воспоминаний.

Я была первой, кого любил Нерон. Я последняя положила ему обол. Он был, есть и будет моим.

В то утро, лишённое красок, в Сатурналии, холод сковал Рим. Не люблю это время года, когда мёрзнут ноги на полу. Мне не позволялось возлежать при хозяевах и я стояла позади, как рабыня, хотя и не являлась ею. Хозяин, когда- то освободивший моего отца, всегда мог сказать, что берёт меня назад, на попечение своё и, хоть он этого не говорил, все замечали особую его заботу обо мне. Все понимали, что я дороже ему, нежели любая другая рабыня.

От природы у меня были красивые светлые волосы, которые легко вились, а от влаги становились, как шкурка молодого барашка, только что бросившего материнское вымя.

В тонких руках, в гибком стане, круглых бёдрах, маленьком носе, в пышных губах и вечном румянце, который так некстати порою окрашивает щёки блондинок, не было изъяна. Я украшала любой пир.

Зеркало говорило мне красноречиво о моей необыкновенной прелести. Это было так…

В свои годы Луций так – же выглядел взрослым. Не велик и не мал ростом, плечи развиты постоянными упражнениями на палестре и с другими юношами. Голос его рано сломался. Вдобавок, он с детства любил скачки и возглавлял партию зелёных, несмотря на возраст. Голова его была украшена красивыми каштановыми волосами, чуть волнистыми, а на солнце они краснели и делались почти медными. Глаза сверкали сталью и его привычка сжимать губы добавляла ему глубокомыслия. Он показался мне не юношей, но молодым мужем, впрочем, скоро доказав, что ничто не сможет переубедить меня в этом.

Меня убирали для пира в то утро довольно долго, потому что вечер я должна была провести с Луцием наедине, в его покоях. Когда мои волосы с непослушными своими витиеватостями спрятались под париком и на лицо, и без того гладкое, служанки нанесли притирания, в дверях показалась Агриппина.

Её я видела всего второй раз в жизни. Когда меня брали жить во дворец, она осматривала меня вместе с врачом и после мы немного побеседовали с Сенекой и о том, грамотна ли я. Конечно, я обязана была быть грамотна. Как же иначе… Ведь моим собеседником будет никто иной, как сам будущий принцепс… Кто тогда знал об этом…

Сегодня Агриппина, в красной столе, забранной на груди в мельчайшую складку и с массивным золотым ожерельем, усыпанным бериллами и изумрудами, показалась мне встревоженной.

– Актэ? – сказала она, подойдя к туалетному столику и постучала пальцами о столешницу.

– Да, госпожа… – вскинулась я, но она усадила меня назад движением руки.

– Если мой сын останется тобой сегодня недоволен, я тебя отравлю.

И с этими словами она ушла, резко повернувшись. Только её тонкая фигура, облачённая в шелка и виссон оказалась за дверью, рабыни – служанки заторопились доделать причёску не моей голове.

– Это лучшее из наставлений, что давали мне в жизни… – сказала я тогда.

Пир в честь окончания Сатурналий длился до глубокой ночи. Агриппина, возлежавшая по новому обычаю, рядом с супругом, всё время обменивалась с Паллантом тонкими гримасками и жестами, думая, что это никому не незаметно.

Мне так – же пришлось прилечь на ложе, что стояло насупротив их, где разместилась молодёжь, но Луция мы ждали около трёх часов, пока он не пришёл уже пьяный и пахнущий апельсиновым маслом через весь зал.

Я видела его в цирке, с высоты своих мест, видела его в театре, когда он, сидя позади актёров, кривляющихся в ателлане, смотрел на них жадным алчущим взором, желая быть с ними… Но так близко я его не видела его ещё никогда.

Агриппина не сводила с меня глаз, нарочно опоясав мой стан до боли в рёбрах наборным золотым поясом.

– Ты будешь раздавать тессеры из корзинки.– шепнула она мне в ухо, когда я была готова выйти в зал вместе с ней.

Корзинка, завитая свежей лозой из оранжерей дворца, стояла у моих ног, но я не могла наклониться к ней, скованная поясом поперёк стана. Туника моя едва достигала коленей, отчего я вовсе не могла спрятать ноги.

Стоящая позади меня рабыня Ланувия, смотрящая за мной, как орлица за мышью, всё время тыкала пальцем в моё плечо.

– Убери ноги под тунику.– шептала она змеиным голосом.– Спрячь их до срока. А лучше вообще не показывай. Отдёрни одежды.

– Но они коротки… – чуть не плача уверяла я седовласую надсмотрщицу.

– Неприлично девице быть с голыми ногами. Хотя, это неудивительно.

Понимая своё положение, и то, что я была рядом с юной Октавией и Британником, а так- же рядом с другими юношами из лучших семей, которые глядели на меня с усмешкой, особо на мои наведённые кармином румяна, я хотела убежать, но рука Ланувии снова жёстко вдавливала меня в твёрдый гребень ложа.

Луций, как я уже сказала, ещё войдя, дал понять, что главный здесь он, но, тем не менее, подошёл к матери и дяде и, преклонив колено, целовал их руки.

После, переговорив неслышно с ними, подозвав раба поправить ему сандалии, оглядел величественный зал, с многочисленными гостями и весёлыми лютнистками в уголке.

Конечно, он уже успел попировать с друзьями и возницами на краю Аргилета и теперь пришёл только почтить свою мать и дядьку. Да ещё посмотреть меня. До этого его предупредили, что он теперь должен ещё доказать свою мужественность, если уже доказал свою силу и ловкость, выступая в состязаниях.

Я не надеялась, что буду первой, но оказалось, что раньше пятнадцати лет Луций не помышлял о женщинах. Тут права была Агриппина, пресекающая его физические желания занятиями с Сенекой, который сейчас вовсе не показался мне добродетельным, шепчась с молодой женой, которую так скоро отыскал в Риме после возвращения из ссылки.

Во всяком случае, Луций хотя бы не был отвратительно пьян. Мать шепнула ему что – то, склонив голову, затейливо убранную рыжими кудрями. И он посмотрел на меня. Коротко, но любопытно.

Я не могла оценить его внешности. Да, упражнения уже развили его тело, и ноги были без единой капли жира, но всё предвещало, что с годами он может «расползтись» и набрать вес. Однако, меня не беспокоило это. Меня волновал пояс, который влез мне под рёбра и не давал проглотить ни куска перепёлки, ни гребешка, ни выпить вина, которое я держала в кубке полной кистью и уже за вечер нагрела. Я должна была изображать молодую Венеру. Или вакханку… Или кого – то там ещё…

Начались короткие мимы в которых вышли сенаторы и матроны, заставленные Агриппиной ради увеселения Клавдия и его детей. Луций перебежал зал, и, сделав несколько петель бегом между столов с угощениями, приблизился и сел ко мне на ложе. Рядом, так, что я чувствовала по дыханию, что он съел только что.

– Ты вольноотпущенница сенатора… Авла Актэ, которую мать прочит мне в наложницы? – спросил он весело, чуть опрокинувшись спиной на меня, придвинутую к спинке ложа.

– Я.– прошептала я и отхлебнула фалерна. – А ты не знаешь этого, да?

– Ты очень хороша. Но я тебя не хочу. – сказал Луций, вздохнув.– И наверное, не захочу никого…

– Почему? – спросила я, игриво улыбнувшись, как делала всегда со стариком Авлом.

– Я устаю. И мне не до вас, не до женщин.– Луций увесистым киликом, полным вина, показал на танцовщиц в полупрозрачных туниках и золотых ножных браслетах.– Даже не до них.

– Я тебя уверю в обратном, мой господин. Если ты невинен, то поймёшь, что это провождение времени ничуть не хуже упражнений на квадригах.

– Ты так считаешь? – спросил он, отпрянув и моргнув мутноватыми глазами. -Тогда ладно… Что там у тебя? – И Луций кивнул на мой кубок.

– Фалерн.

– Давай его сюда, Актэ… или как тебя там…

Я улыбнулась, про себя рассуждая, что, наверное, змея видит змею издалека… Агриппина замерла с напряжённым лицом и чашей из черепаховой кости, отделанной серебром. Она кивнула. Я налила Луцию вина из своего бокала.

Сенека уже успел поколдовать над мыслями моего будущего господина. Его, как прежде, волновали публичные выступления, но он оставался равнодушен к тем, кто выступал. На месте любого из них он хотел видеть себя и бесконечно долго мог наблюдать за актёрами и мимами, ловя каждое их движение с тем, чтобы прожить его самостоятельно. Он желал быть на их месте и плохо скрываемая и тяжёлая зависть его закипала и пенилась на глазах. Луций не актёр. Он будущий Цезарь. Это его мучило.

Зала, с запертыми ставнями и завешенными коврами окнами, для тепла, была обогреваема жаровнями, стоящими по углам и освящена светом факелов и лампионов. Всюду был мягкий, жёлтый, тёплый свет, делающий прекрасные лица нежнее, а не очень привлекательные выравнивал и подправлял.

Паллант, седой, с гривой зачёсанных назад волос, высокий и прямоносый, одетый в идеально сложенную тогу, беспрестанно посылал рабов к Агриппине с яствами, глядя на расплющенного на ложе Клавдия и ловил взгляды её красноречиво подтверждающие приязнь.

Луций толкал меня в колено.

– Смотри, смотри… дядька вовсе не мешает матушке любезничать с другими… А что если и его подвинуть? – и он хохотал, запивая вином смех.