Записки времён последней тирании. Роман

– Маньячка.

– А как они Меладзе по выходным врубают, это нормально?

Платон кинул пачку на стол.

– Ты… пленница гнезда Октавиана, лети в ту бездну, из которой мне не выбраться с рожденья.

Цезия Третья выключила воду и медленно склоняясь и выпрямляя жирное, короткое тело стала составлять тарелки в посудомоечную машину.

– Ты псих, тебе лечиться надо.– сказала она, гоняя во рту косточку от оливки.

Цезия Третья любила средиземноморскую кухню.

Платон вздохнул, проехав стулом по кухонной плитке, встал и ушёл в душ. Там она хотя бы, не лезла к нему.

…

Кузя, решив поставить спектакль об Агриппине Младшей и её отношениях с Нероном не учла самого главного.

Искусство это провидение. И то, что подвластно сделать ему, иногда сам человек не осознаёт.

Как ничтожество сможет вынести тяжесть величия? Тем и страшно ничтожество, дошедшее до самого края возможного величия, до самого пика его.

У Кузи не было детей, все её дети – актёры вынужденно терпели сомнительную радость этого ложного родительства.

Но никуда не могли бежать.

И она скучала дома.

В конце восьмидесятых Кузя до того погрузилась в работу, что даже проводила ночи в театре. А теперь совсем там окопалась. В её огромном кабинете можно было жить и править оттуда чуть ли не целым народом. Так она и чувствовала себя над актёрами и работниками театра….Она и сама представляла собой ходячую трагедию.

Вот идёт по сцене хор, стучит котурнами и тут- же всю эту красоту прекращают гневные красные фонарики из зала.

Это Кузя маячит, что хор пошёл не с той ноги.

У всех мгновенно портится настроение. Все понимают, что сегодня зелёный фонарь уже не включится до конца репетиции, что Кузя в гневе, а то и в ярости.

И кто – нибудь из актёров начинает орать:

– Елена Дмитриевна, ну что вы так сразу!!! У нас же трагедия!

Вот уж, истинно, трагедия.

А если Платон не выспался или ждёт своего выхода рядом с Кузей сидя в зале, фонари мгновенно перестают работать и она сидит и смотрит на него, как заклинатель кобр на своего подопечного змеёныша.

До распространения мобильной связи можно было спрятаться от неё. Теперь нет.

Платону не посчастливилось родиться раньше Кузи на тридцать лет, но это не первый и не последний случай в истории театра.

Зато для него он стал первым.

Казалось бы, ничего страшного нет. И вправду нет! Только у него ещё жена и любовница. Тут тоже неоригинально.

А он? Кто он такой? Вся жизнь прошла позади звёзд. Как он, вообще, пережил это? С его красотой, с его статью, с его талантом? Мог бы уйти в другой театр, сделать карьеру, стать знаменитым и востребованным. Но, возможно, посчитал, что молодость бесконечна и жизнь длинна. Много таких, кто заигрался и забыл, что всё проходит. И быстрым шагом.

Когда он это понял, все поезда ушли.

Дохнуло пенсией.

И вот, Кузя, потеряв мужа на любовных фронтах, с желанием насолить ему, заметила Платона.

Одна главная роль, вторая, третья… И вот сейчас, когда он сыграет Нерона, а она его мать Агриппину, можно уже ему и пальцем не шевелить. Карьера в гору. Всё принесут, всё дадут! И самое главное, что он дождался.

***

Проходя мимо дворовой палестры он недолго посмотрел, как крепкозадые юноши в красных майках играют в футбол и матерятся.

– За мат: вон с поля! – хотелось крикнуть Платону, но он понимал, что ему навешают.

Свежий и ухоженный, синеглазый атлет с лицом Антиноя, не выражающим ничего, кроме скрытого самодовольства, Платон с утра готовился к этой встрече.

Час назад он подписал контракт с голливудским продюсером. Вот так… падёт бремя Кузи. А сейчас, когда до премьеры осталось три месяца, можно и потерпеть. Он потерпит. Восемнадцать лет терпел.

В закатном свете, нежась в тепле красок, кремовый кирпич Кузиного дома делался розовым и казался съедобным, как пастила.

Или нет… Он напоминал розовое мясо свежевыловленного морского гребешка.

Ему сразу открыли.

Проходя через прихожую, Платон оставил в ларарии две припасённые специально для этого две конфеты « Мишки на севере» для Матери и Отца, фигурки которых из раскрашенного и высушенного хлебного мякиша самолично сделала Кузя.

– Интересно, знаете ли вы, что я люблю вашу дочку только ради своей собственно выгоды? И она должна быть счастлива. – сказал Платон про себя, глянув в нишу, скрытую полумраком.

Оттуда что -то щёлкнуло и волоски на руках Платона встали дыбом.

– Мать вашу… – процедил он сквозь зубы.

Навстречу ему вышла домохозяйка Лаура Гамлетовна и сказала с лёгким, старательно выводимым иберийским акцентом:

– Можете зайти в ванную комнату. Только сразу прикройте двер, а то просквозите её.

Платон скинул ботинки, уронил лёгкую курточку в руки Лауры Гамлетовны, развязно стащил рубаху.

Лаура Гамлетовна вытаращила пуговичные глаза на Платоново мускулистое тело, гладкое, словно полированное, и протянула руку к трицепсу.

– Ну? На… пощупай.

– Карощий. Как мой син. Он такой же… Крепенькие… Занимаетесь?