Под флагом цвета крови и свободы

– Все в порядке?

Тот оскалил окрашенные кровью зубы и уже собирался, вероятно, сказать что-то, как обычно, резкое; но внезапно он застыл на месте, и темные глаза его остановились на лице Эрнесты с выражением, какого она никогда прежде у него не видела:

– Мистер Морган, вы…

А в следующую секунду – еще прежде, чем ветер донес до нее предостерегающий крик Эдварда – рулевой, резко качнувшись вперед, с силой отбросил ее куда-то в сторону; сразу же за тем послышался оглушительный треск дерева. Удачно пущенное испанцами ядро перерубило бизань-мачту: корабль угрожающе накренился, что Эрнеста мгновенно почувствовала, хотя ее саму с головой накрыло парусом с одной из сорвавшихся снастей – чудо, что не деревянной частью. Задыхаясь от жгучей боли в груди, исцарапанными щепой в кровь руками, девушка с трудом сорвала с пояса складной нож и принялась кромсать парусину у себя над головой. Солнце, замелькавшее в получившейся прорези, и лица оказавшихся внезапно совсем рядом людей показались благословением Божьим.

– Эрнеста! Эрнеста, ты цела?!.. – тряся ее за плечи, почему-то кричал бледный, окровавленный Эдвард, но Морено могла лишь, задыхаясь, мотать головой: боли она почти не чувствовала, однако сказать об этом своим голосом у нее никак не выходило. из-за плеча Дойли она видела то, во что превратился в последнюю секунду вытолкнувший ее из-под падающих обломков мачты рулевой Морган: уцелевшая, но совершенно обмякшая верхняя часть тела, раздробленное месиво вместо бедер и какие-то рваные куски мяса ниже колен, которые прямо наживую кромсали матросы, пытаясь вытащить его из-под завала.

– Он… Он жив?.. – с трудом заставляя язык говорить знакомые слова, спросила она – Эдвард не понял, и Эрнеста повторила, помогая себе жестами; тот обернулся, стиснув зубы, подхватил ее на руки, вручил одному из матросов и хрипло крикнул:

– Скорее перебирайтесь на «Попутный ветер»! Мистер Морган, вы как? Поднимайте его, уходим, быстро!.. – Морено все еще плохо понимала, что происходит вокруг – то ли от удара, то ли просто еще не до конца осознав, кто именно спас ее минуту назад – но прежде чем ее, передавая из рук в руки с удивительной осторожностью, перенесли с борта на борт, она успела заметить налитые кровью, безумные от боли, но совершенно живые глаза рулевого Моргана.

– …они нас окружат, а нам даже некуда будет идти! Потеряем ветер, и тогда… – с трудом вырываясь из плена этого страшного чувства, смогла она разобрать в общем шуме голос старого Макферсона и, обнаружив, что лежит на палубе, приподнялась на локтях, чтобы посмотреть в том направлении. В глаза ей бросилось лицо Рэдфорда, сосредоточенное и бледное, как всегда в минуту смертельной опасности – и внутренним чутьем штурмана сразу поняв все без объяснений, Эрнеста позвала:

– Джек! Джек, ты доверяешь мне?

Тот обернулся к ней – молча, без единого слова. Оно и не требовалось: не только они оба, но и все члены команды с самого начала схватки понимали, что положение безвыходно. И лишь с каким-то упорством, не позволяющим ни одному настоящему пирату сдаться без боя, продав свою жизнь дешево, Эрнеста проговорила, зная, что все вокруг чувствуют то же самое:

– Поворачивай. Идем к скалам, что по левому борту. Там есть ущелье – быть может, еще перехитрим их, а если нет – терять нам в любом случае уже нечего…

Глава XXV. Ультиматум

Близилось к вечеру, однако на «Попутном ветре» не спал никто, кроме тяжелораненых, которым удавалось забыться в горячечном бреду. Порядок вахт был забыт: работали все, у кого имелись силы. Из трюма, где помещался значительно расширенный доктором Халуэллом лазарет, то и дело выносили тела, тут же зашиваемые в парусину и с короткой молитвой отправлявшиеся за борт. Все находились в состоянии, назвать которое мрачным и напряженным означало не сказать ничего; Эдвард, передававший распоряжения капитана вместо совершенно на это не способного Макферсона – тот не выходил из трюма, где лежали Морган и любимец старого боцмана рулевой Айк, которому размозжило обломком борта грудную клетку – порой спрашивал себя, каким чудом Рэдфорду еще удавалось сохранять власть и присутствие духа. Даже когда Генри, до того державшийся молодцом, вдруг забился в истерике над очередным изуродованным телом, капитан лишь внимательно посмотрел на него, коротко обнял и велел идти в каюту, куда еще раньше отправил чуть живого от ужаса Роджера. Мальчишка, к слову, оклемался значительно скорее их старпома и теперь носился между камбузом и лазаретом, как метеор, разнося полуживым матросам воду, а также еду – тем, кто мог есть. Иногда, улучив свободную минутку, он вытаскивал дымящиеся бачки и на верхнюю палубу, где их тут же разбирали и ели горячее варево, не останавливая работы. Несколько раз Эдвард видел Эрнесту: совершенно бледная, с неживым застывшим взглядом, она ходила вдоль борта, делая какие-то наблюдения и возвращаясь к капитану с коротким отчетом. На Дойли она упорно не смотрела.

Никто не мог доверять никому после случившегося: кто именно выдал собственных товарищей врагам и с какой целью, оставалось загадкой – для пиратов, привыкших полагаться на командное братство едва ли не прежде всего, подобное наверняка было не менее, а, может, и более мучительно собственно ожидания новой атаки испанцев. Работа помогала ненадолго отвлечься от этих мыслей и непрерывных подозрений, и то не всегда: Эдвард сам порой ловил себя на мысли, что капитан Рэдфорд смотрит на него неприятно пристально и оценивающе, а Эрнеста и вовсе избегает, вероятно, представляя Бог весть что…

Один раз он спускался в трюм – изначально намереваясь позвать наверх старпома Фокса, но неожиданно для себя задержавшись тут. Рук не хватало, и Дойли, в офицерской школе с грехом пополам изучивший азы полевой хирургии, лишь через минут десять осознал, что накладывает то ли пятую, то ли шестую повязку, а вообще раненых, которые едва ли получат помощь в ближайшие часы, в трюме больше двух десятков. Халуэлл крутился, как мог, отряженные ему в помощь матросы тоже не сидели без дела, но многие травмы нужно было осматривать срочно: серьезные кровотечения одних не оставляли другим, с более легкими ранами и большими шансами выжить, возможности быстро получить помощь. Ими Эдвард и занялся. Все равно на нечто большее он едва ли оказался бы способен; к тому же, не лишенный практичности Дойли сознавал, что большинство его «пациентов», скорее всего, выживут – в отличие от тех, которыми сейчас занимались в первую очередь остальные.

Один раз ему довелось увидеть Моргана: рулевой, страшно искалеченный – на ноги его Эдварду было не столько противно, сколько физически тяжело смотреть – лежал не на полу, как многие другие, а на койке в лазарете, и очевидно, был в сознании. Время от времени он начинал стонать и ругаться самыми последними словами, никого не узнавая, затем в изнеможении падал обратно на место и чуть слышно просил воды. Макферсон метался между ним и умирающим Айком, и в момент, когда Эдвард подошел к рулевому, тот был один.

Дойли смотрел на бывшего врага – человека, которого страстно ненавидел за его жестокость к матросам, за грубость к Эрнесте, за тупое и бессмысленное вымещение злобы на более слабых – и не находил в себе силы, которая пробудила бы в нем прежний гнев. Один поступок Моргана перечеркнул все прошлое, и оглядываясь по сторонам в поисках стакана для него, Дойли не испытывал ни капли сомнения. Рулевой пил долго, жадно, до кровавой пены, пузырившейся на его побелевших толстых губах, а затем сразу же провалился в тягостный полуобморочный сон. Эдвард проверил пульс, убедился, что он еще жив, и, оставив рулевого на руках вернувшегося Макферсона, поднялся обратно на палубу, заодно едва ли не за шиворот вытащив туда пошатывающегося, чуть живого Генри. Особой приязни к юноше, с которым делил любовь к одной девушке, пусть и отвергшей их обоих, он не испытывал, а потому нисколько не проникся его ужасом:

– Шагай отсюда, давай! Помощи тут от тебя немного, может, хоть наверху пригодишься.

– Я не думал… не думал, что так получится… – как заговоренный, повторял тот, и Эдвард лишь досадливо морщился в ответ: без того было муторно и тошно, да и утешать истерящего мальчишку он не нанимался. На палубе Генри сразу вцепился в мелкую, незначительную работу – разбирать и сматывать канаты в бухты – и удовлетворенный Дойли забыл о нем.

Эрнесту он поймал на юте совершенно случайно – больше там не было ни души, и Эдвард, заслышав чьи-то глухие, подавленные рыдания, сперва даже не поверил, что они принадлежат всегда стойкой девушке. Конечно, ему уже приходилось видеть слезы «мисс штурман» в начале их знакомства и даже успокаивать ее, но даже тогда Морено, казалось, всегда сохраняла некоторое присутствие духа. Теперь же она плакала по-настоящему, зажимая себе рот ладонью и лихорадочно вытирая льющиеся из глаз слезы – похоже, у нее была истерика не слабее, чем у Генри. Но, в отличие от последнего, она все-таки была женщиной, и женщиной обыкновенно такой душевной силы, что Дойли теперь испытал скорее не раздражение, а нечто, напоминающее тоску и сочувствие одновременно.

– Эрнеста, – начал он не слишком уверенно, протягивая руки к вздрагивающим плечам девушки. – Эрнеста, не нужно пока отчаиваться. Возможно, мы еще сумеем оторваться от них!

– Оторваться… – глухо повторила Морено, не отнимая ладоней от лица. – Поверить не могу, что это говорите мне вы…

– Вы очень многого не знаете обо мне, – силясь говорить с улыбкой, быстро возразил Эдвард и взял ее за руку. – А я – о вас. Так что нам обоим определенно рано думать о смерти…

– Как не думать о том, что у нас прямо под ногами?!.. – сорвавшись, громко выдохнула Эрнеста. Дойли промолчал, стиснув зубы – он чувствовал, что будет правильнее дать ей выговориться, нежели снова начинать лезть со своими утешениями.

– Когда мне было шестнадцать, – начала Морено глухим, прерывающимся голосом, – матросы из команды моего отца прибыли на Меланетто и рассказали о смерти родителей. Оба погибли… погибли при взрыве порохового склада. Я тогда жила вместе с… с Рэндаллом – он когда-то тоже служил отцу и был добр ко мне… Я звала его дедушкой, – к изумлению Эдварда, на мгновение ему почудились слезы, блеснувшие на ее ресницах. – Рэндалл… Рэндалл тогда уже лежал, не мог встать, и кашлял беспрерывно… а когда затихал, повторял, что не хочет умирать, и просил меня поговорить с ним.

– Он был стар. Вы ничего не могли поделать, – бессознательно взяв ее за вторую руку, проговорил Дойли. Эрнеста покачала головой:

– Я должна была сказать ему что-нибудь. Что я рядом с ним, что смерти нет… Но я… я не могла произнести ни слова. Сидела рядом с ним, подавала пить – и все, все молча. А после… уже на рассвете пришел еще раз врач, поглядел и сказал мне: «Отмучился!». Я тогда на него посмотрела – и почему-то даже не заплакала, а… обрадовалась, наверное? Тому, что ему больше не будет больно или страшно… И только теперь я начинаю задумываться о том, что он ведь просил о такой малости – а я ему отказала! И сейчас снова отказываю!..

– Эрнеста… Мисс Морено! – тревожно, торопливо начал Дойли, но замолк; девушка глядела на него широко распахнутыми глазами, задыхаясь от рыданий:

– Я должна пойти к Моргану! Должна поблагодарить его, а я… не могу! Не могу! Мои отец и мать погибли, два брата и сестра умерли почти сразу после рождения, Рэндалл сгорел в три месяца от лихорадки, Билла застрелил Винченсо, которого я сожгла вместе с «Коброй», а теперь еще и Морган… Как будто я принесла всем этим людям смерть! Если бы не я…

– Если бы не вы, – низким, жестким голосом перебил ее Эдвард, – я уже давно спился бы или пустил себе пулю в лоб. Вспомните: Морган отдал свою жизнь за то, чтобы у нас остались вы! Штурман, который может вывести нас из этой ловушки, и человек, равного которому… – Он замялся на секунду: – Вас здесь обожают все эти люди. Вы… Вы заслуживаете этой любви.

Эрнеста медленно подняла на него свои темные, все еще полные слез глаза.

– Любовь единственного человека, которую я стремилась получить здесь, я так и не заслужила, – тихо, отчетливо и просто ответила она – и под ее взглядом Эдвард почувствовал, как странное чувство, всегда возникавшее в нем в ее присутствии, со внезапной силой развернулось в его груди,. Но одновременно с ним другое – холодное, жестокое упрямство, взращенное всей его жизнью – поднялось внутри навстречу ему, и Эдвард сдался.

– Ее вы тоже заслужили, но я… я не заслужил. Если мы выберемся из этой истории, я все равно однажды уеду в Англию и вернусь на службу. Пиратская жизнь не по мне, – чуть слышно, виновато, как мальчишка, втянув голову в плечи, признал он – и сразу же спустился прочь с юта, позорно и быстро, ненавидя себя самого за это. Близость смерти, срывавшая покровы со всего вокруг, докатилась и до них; и Дойли с трудом понимал, что именно в словах девушки ужаснуло его. Образ Мэри Фостер, как всегда, возник в его памяти: солнечный и прекрасный, но настолько далекий и, что самое страшное – не столь четкий, как прежде. До сих пор он всегда мог в малейших подробностях воспроизвести в голове каждую его черточку; но теперь лицо мисс Фостер дробилось, расплывалось перед его внутренним взором: снежно-белая кожа вдруг покрылась яркими поцелуями солнца, в синих глазах просверкнула угольная, загадочная чернота, ровные крупные локоны переплелись между собой, украшенные рядами мелких кос и бусин. На беду, Эрнеста и Мэри – при множестве отличий – действительно чем-то неуловимо были похожи, и это сходство теперь со внезапной силой ударило Эдварду в голову; закрывая глаза, он уже не мог мысленно отличить одну от другой.

Зажмурившись на секунду, Дойли глухо застонал. Боже мой, чем же он сейчас лучше Генри? Разве у него нет иных дел, чем раздумывать над тем, какой девушке в действительности принадлежит его сердце – тем более, что это и так давно ясно… Нет, нет, давно пора заканчивать. Довольно пиратства в его жизни! Как только они оторвутся от погони, в первом же порту – собрать свои вещи, накопленных денег хватит на первое время, а там…

А вдруг завтра я умру, вдруг с холодной ясностью подумал Эдвард. Вдруг она… она тоже умрет, и уже никогда не будет ее черных глаз, внимательных и зорких, ее оценивающего прищура, ее загадочной усмешки, ее внезапных и смелых мыслей, воплощаемых умелой рукой на бумаге, ее неправильной и свободной речи на десятке языков Карибского побережья, ее редкого, но искреннего смеха, ее отзывчивости и доброты, честности и верности, жестокости и бесстрашия в бою… Вдруг она умрет – и так и не услышит от него тех самых слов, что могли бы успокоить ее в последние часы жизни? Эдвард стиснул зубы, постоял так, проклиная себя, и все-таки бросился обратно наверх. Но Морено, внешне спокойная и бесстрастная, уже стояла напротив капитана, внимательно слушая его и изредка отвечая на короткие вопросы – судя по тому, как они оглядывались по сторонам, рассматривая окружающие скалы, разговор касался нового маршрута. Увидев Дойли, Эрнеста даже не вздрогнула, но черные глаза ее стали совершенно ледяными.

– Послушайте, – действительно волнуясь, как мальчишка, сбивчиво начал Эдвард. – Эрнеста, я… то, что я вам сказал…

– Мистер Дойли, давайте лучше скажу я, поскольку нам с капитаном нужно срочно решить, каким путем идти через ущелье, – резко перебила его Эрнеста. – Я – не ваша невеста-дворянка, как уже говорила раньше, и предпочитаю честность любезности. Так что избавьте меня от новых объяснений и, ради Бога, не пытайтесь говорить что-то из жалости. У нас и так сейчас полно проблем, не будем же создавать себе их еще и сами!

***

Дело было уже к ночи, когда Эдвард снова спустился в трюм. На сей раз он шел уже со вполне определенной целью: рулевого Айка только что опустили за борт, и любыми силами нужно было вытащить из лазарета убитого горем Макферсона и убедить проспать хотя бы пару часов. Это оказалось неожиданно просто: старый боцман был настолько измучен, что не имел даже сил спорить. Отослав его в кубрик под присмотром немного успокоившегося Генри, Эдвард уселся напротив Моргана и еще раз внимательно осмотрел его с ног до головы. Рулевой оказался живуч, как дикий зверь: лицо его было серее глины, от перевязанных обрубков, оставшихся после ампутации Халуэллом искалеченных ног, исходил страшный смрад сырого мяса, но он был жив и мгновенно очнулся, стоило Эдварду присесть рядом.

– Кто, кто здесь? – беспокойно заворочавшись, хриплым голосом спросил он. Дойли, стиснув зубы, потянулся к кувшину с водой:

– Это я, мистер Морган. Хотите пить?

– Издеваешься, сволочь… – казалось, даже слегка удовлетворенно отозвался тот, жадно прижимаясь пересохшими губами к краю поднесенной кружки. Напившись, откинулся обратно на подушку и слабым голосом спросил: – Она жива?

– Кто, Эрнеста? – машинально переспросил было Дойли и сразу спохватился, поймав полный бессильной злости взгляд умирающего: – Да, с сеньоритой Морено все хорошо.

– Вот и славно, – кивнул Морган, прикрывая веки – потеря крови была слишком велика, и ему приходилось прилагать все усилия, чтобы оставаться в сознании. – Хоть что-то в своей паршивой жизни я сделал правильно…

– Мистер Морган, – собрав волю в кулак, решительно заговорил Эдвард. – Мистер Морган, если есть кто-то… кто-то, кому вы хотели бы передать свои последние слова или что-нибудь еще – то я все сделаю! Считайте это моей благодарностью за то, что вы сделали сегодня.

– Ишь, как заговорил! Да иди ты со своей благодарностью… – привычно со злобой выругался рулевой; однако, излив свою ярость, он неожиданно быстро стих. Эдвард ждал, и спустя всего пару минут Морган слабо зашевелился.

– Эй, – позвал он совсем иным голосом. – Ты же вроде как грамотный у нас?

– Да, – сдержав все остальные уточнения, просто кивнул Дойли.

– Везет же тебе, – с какой-то почти беззлобной завистью усмехнулся Морган. – Я вот и в молодости ее, грамоту, не шибко уважал, а теперь-то, когда в глазах все двоится и руки не поднимаются, точно ни черта не смогу… Так что ты бери бумагу, умник, и пиши, что я скажу.

В кармане у Эдварда оказался, слава Богу, толстый блокнот для ведения астрономических наблюдений со вложенным в него карандашом; открыв чистую страницу и даже для верности разгладив ее ладонью, Дойли кивнул: