Оценить:
 Рейтинг: 0

Мир Александра Галича. В будни и в праздники

Год написания книги
2019
<< 1 ... 5 6 7 8 9 10 11 12 >>
На страницу:
9 из 12
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
И то я верю, а то не верится,
Что минует та беда…
А шарик вертится и вертится,
И всё время – не туда,
И всё время – не туда!

1963

Глава очередная

Про пар по колено, то есть об истопнике и прочих полуофициальных лицах

Когда шутят физики, дети могут спать спокойно. – Далёкая Альфа, на которую никак не отправятся. – Кое-что о представителях малярного сословия. – Гром штанов и бессмертная краска. – Питие в командном зачёте. – Петровский парк. «На семи ветрах». – Обязательность питейных ритуалов. – Циркадиадные циклы ЖЭКа. – О гнусности проклятых Каздалевских

В 1966, когда не ошибаюсь, году, что не суть как важно, время-то – непрерывный континуум, год туда или год сюда – от него не убудет, вышла книжица с необычным на тот момент названием «Физики шутят». Формула, вынесенная в заголовок, напоминала, с поправкой на обстоятельства и условия эксперимента, прямо-таки сентенцию из повести Карамзина: «И крестьянки любить умеют». Оказывается, и эдакие серьёзные люди находят время если не позубоскалить, то улыбнуться супромеж нелёгких трудов – перенос материи в антиматерию, при определённой усушке её и утруске, допустимых в погрузочно-такелажных работах, где круглое – кати, квадратное – волоки за шиворот, остальное – как укажет старшой. Шутили, правда, физики исключительно заграничные, и шутили как-то не очень смешно – насчёт диссертационной защиты, научных публикаций, соавторства и плагиата. Однако лиха беда задел, первый закон термодинамики комом, не ошибаются только те, кто не пьёт шампанского.

И в году 1968, здесь ошибки быть не может, почему – о том сейчас узнает читатель, появилось уже расширенное издание. Названо оно «Физики продолжают шутить», что противоречит здравому смыслу: как так продолжают, ведь тексты в книге помещены те же самые, а добавленное совсем не блещет новизной, отсмеяно сколько-то лет назад. Но главное, чем отличался этот сборник от предыдущего, – наличие текстов, принадлежащих советским авторам, из которых некоторые – учёные (к советским физикам притесались отчего-то писатели). Выходит, и они не отстают от зарубежных коллег, шутят себе и шутят, расположившись, будто у печки-буржуйки, у потрескивающего уютно синхрофазотрона (поэты и тут поспели, воспев:

Женщина стоит у циклотрона —
стройно…

Пришла с мороза, раскрасневшаяся, вот и решила погреться. А слово «синхрофазотрон» рифмовке никак не поддалось, «циклотрон» тоже зарифмовался со скосом). Это была научная социалистическая революция, по крайней мере, в масштабах советской физической науки. Ещё год назад такая книга появиться никак не могла. Почему? Да потому что год назад государство, напрягая ресурсы и силы, праздновало пятидесятилетие Октябрьской революции. А во времена такого круглого юбилея – шутки в сторону, надо не посмеиваться, будь ты хоть физик, хоть бухгалтер, а подводить итоги, составлять планы на будущее (о подготовке к юбилею сказано кое-что в главе «История, которая имела место в Петровском парке и около него», части второй). Год спустя можно и посмеяться, без пустого хихиканья и зубоскальства, а строго, на твёрдой научной основе, так сказать, дать наш советский ответ представителям западной науки, которая, как известно, обречена вместе с капиталистической системой, дышит на ладан и никак не может надышаться.

Тот самый сборник «Физики продолжают шутить»

Отечественные физики, следует заметить, не в первый и не в последний раз брали на себя роль оппонентов своих зарубежных коллег. Те сделали атомную бомбу, наши поднатужились и сделали свою, тоже атомную, но, в отличие от западной, честную и справедливую, крепким белым грибом стоящую за мир во всём мире. Об этом, чтоб не ходить далеко, можно справиться в кинокартине «Девять дней одного года». Это замечательный фильм во всём, что не касается только науки. Тут есть и атмосфера времени, и актёры играют превосходно, и взаимоотношения персонажей верны. Но то, как показана работа физиков, то и дело сбивающихся на постороннюю лирику, забавно. Хотя, может быть, это сами физики продолжают шутить: «Диспетчерский зал современного физического института. Холодное, пустое зеркало кафельного пола, потоки света откуда-то сверху – и сотни приборов на полукруглой передней стене: гигантские пояса циферблатов и стрелок, то бегущих широкой лентой, то скопляющихся в многометровые прямоугольники, простроченные изящным пунктиром матовых сигнальных лампочек». Циферблаты, вспыхивающие сигнальные лампочки – да это же междугородняя телефонная станция, где абонентов соединяют вручную: алло, коммутатор, девушка, пожалуйста, И1-29-14. Уголок имени Дурова? Работает ли аттракцион «Железная дорога»? Ах, поезда ходят по зимнему расписанию, из норы в нору… А то, как старательно физики пытаются запустить термоядерную реакцию, командуя: разряд, ещё разряд, – отсылает память к работе Павла Федотова «Анкор, ещё анкор!» (а от неё, в свою очередь, к фильму «Удар! Ещё удар!», где и название, и сюжет будто бы заимствованы у этого замечательного мастера).

Д. Данин «Добрый атом».

Автор старается убедить, что атом бывает добрым. Прямо как в анекдоте – эта граната не опасная, она ручная

Кстати, время, когда Михаил Ромм делал свой фильм, к шуткам не располагало, скорее, к серьёзу: восстанавливались – думали – нормы партийной жизни, проходила – надеялись – десталинизация. И никак иначе, единственно в таком контексте воспринимается эпизод, когда облучённый физик Гусев, лежащий почти недвижно в постели, смертельно больной, встаёт и, еле одевшись и собравшись, бредёт в институт. Так Павел Корчагин восстаёт с одра болезни и отправляется на собрание, бить идеологических противников.

Плакат к фильму «Девять дней одного года».

Замечательная картина, только не о физиках, а о времени

Но это в прошлом, как в песне: это было недавно, это было давно. Партийные нормы – думали – восстановлены, десталинизация – надеялись – проведена. С атомной бомбой в руках, с фазотронами, где идут бесконечные неуправляемые ядерные реакции, можно и пошутить. Другое время на дворе, и пьеса Эдварда Радзинского «104 страницы про любовь» зафиксировала то самое другое время: диковинные физики с химическим уклоном (зачем им какие-то пробирки и разная стеклотара?) шутят напропалую, доктора наук, академики – все исполняют песни про пиратов, великий Гальперин ставит опыты, рвя неведомые проволочки, а персонажи собираются и никак не уедут в командировку – на Альфу, которая загадочнее даже проволочек великого Гальперина и таинственных стеклянных пробирок. В поставленной по этой пьесе кинокартине «Ещё раз про любовь» режиссёр, явно гуманитарного умственного склада, пасовал и перед такой нехитрой наукой, а потому свёл производственный цикл к упоминаниям о великом Гальперине и возможной командировке на Альфу.

Плакат к фильму «Ещё раз про любовь».

Как ни странно, фильм до сих пор хорошо смотрится, а ведь режиссура самодеятельная

Такова наука в разумении обычного человека, так сказать, честного обывателя, что отразилось и в песне о малярах с истопником.

Персонажи этой фантазии – люди не простые или, вернее, простые, однако недюжинные, находящиеся при казённой службе, а потому от них можно ожидать разных причуд. Оговорено это и в заглавии, лишь до времени и поры рассеянная публика не обратит внимания на подсказку.

А взять хотя бы маляров. Этот тип запечатлён отечественной литературой, как ни странно, куда более основательно, чем многие другие типы. О них писал сам Федор Михайлович Достоевский: маляры-то, важнейшие персонажи в романе «Преступление и наказание», столь надышались краски, – свинец по мозгам бьёт посильнее клея – что признались в убийстве старухи-процентщицы, а заодно и Лизаветы. И ведь справедливо, для детективного романа, а «Преступление и наказание», разумеется, детектив, только социальный, вроде романов Диккенса, что должен присутствовать дополнительный, запасной вариант толкования интриги. Может, крепко под свинцом маляры старуху с её приживалкой и укокошили, а уж Раскольников себя оговорил (у Достоевского вроде бы напротив, что в техническом переводе означает: амбивалентно).

Непонятные они, маляры. Таинственный мастер из рассказа Тэффи, поющий меланхолически одну и ту же песню, в такт работе: «Последний нонешний денечек», – не способен красить без белил. Добавляет их в любой колер, отчего цвет теряет свою яркость, определённость. По его воззрениям, без белил никак нельзя. «Голубчик, ты, что же, зарок такой давал без белил-то не красить?» – вопрошает его хозяйка квартиры. Он отмалчивается и ладит своё. А когда хозяйка сама взяла да покрасила стены в чаемый ею, гудящий от густоты красный цвет, маляр оцепенел. Нельзя ведь без белил. И лезть в чужое рукомесло, чтобы нарушить главное и основополагающее правило, заказано. Это разрушительно (сейчас бы сказали «деструктивно», хотя замена сомнительная).

Чуть поближе к периоду развитого исторического материализма – рассказ «Сверху вниз наискосок» Виктора Драгунского, хорошего знакомого АГ. Тут и не маляры, а бригада малярш работает при ЖЭКе. Они поют хором песню «Ландыши, ландыши» и ходят, словно наполеонши побелки и колера, в бумажных треуголках, сделанных из листов газеты, может, «Известий», а то и «Правды». Газета прочитана – кем и когда уточнению не поддается, её аккуратно раскладывают на столе, выглаживают ладонью страницы, потом складывают, перегибая, разглаживают по острой грани, чтобы не топорщилась и крепче держалась конструкция, потом ещё раз складывают, перегнув, загибают к себе углы, поворачивают, так надо, потом надо снова вывернуть. И получается головной убор, что спасает от жаркого солнца и от пыли, и от капель краски, летящих с кисти или из распылителя. И ещё на маляршах рабочие штаны, которые гремят, в краске заскорузнув, словно кровельное железо. Краска впиталась, высохла, и штаны теперь будто жестяные. А уж сама краска – не забыть вовек. И запах, и цвет. Да она и сейчас жива, вытерпев и перетерпев и нововведения, и веяния прогресса, и разные общественные формации – от почти ручного социализма до озверело дикого капитализма, сорвавшегося с цепи. Краска почему-то возрождается ранней весной, такой краской, «коричневой с небольшой краснотой», красят цоколи домов, выводят ею бордюры, она взбегает на двери парадных и облекает их, поглощая навсегда. В самые парадные, кажется, её не пускают, по крайней мере, эдакого не упомню.

Такой краской надышишься, не отличишь родного папу от чужой мамы. Голова будет лёгкой и в ней станет шуршать, как шуршит треуголка из газеты, наводя мысли по-наполеоновски величавые, а тело загромыхает, словно пропитанные краской насквозь малярные штаны.

…Чуйствуем с напарником: ну и ну! Ноги прямо ватные, всё в дыму, – и слово «напарник» здесь выглядит производным синонимом к слову «дым». Герои запарились на работе, где что ни день – гарь коромыслом, баня по-чёрному. Баня, впрочем, ассоциация окказиональная, а потому возможны иные, и к случаю.

В цикле стихов, привезённых из Тифлиса, у Осипа Мандельштама есть стихи о грузинском вине.

Кахетинское густое
Хорошо в подвале пить, —
Там в прохладе, там в покое
Пейте вдоволь, пейте двое,
Одному не надо пить!

В самом маленьком духане
Ты обманщика найдешь.
Если спросишь «Телиани»,
Поплывет Тифлис в тумане,
Ты в бутылке поплывешь.

А тут с точностью прямо до наоборот: мозги поплыли, руки-ноги тянут вниз, ставши двоюродными. Единственный способ попытаться всё вернуть на своё место – выпить, чтоб сполоснуть мозги.

Про то, что взяли не что-то там, а «Жигулёвского» и «Дубняка», вспомним чуть ниже, а вот что третьим пригласили истопника никак нельзя откладывать на затем. Трое – двое, мандельштамовские стихи и тут не исчерпывающие, импрессионистичные, поскольку речь идёт о местных обычаях и законах. Что ни место, свои обычаи и свой же закон. «Телиани», может, и пьётся тет-а-тет, но «Дубняк» с «Жигулёвским» не располагают к минимализму. Да и не сами по себе напитки, эпоха звала, размыкала пространство и время.

В «Памятных записках» поэт Давид Самойлов, рассуждая о характере семидесятых годов XX века, этой поры засыпания, общественной дремоты по всему СССР при редком всхрапывании спросонок – он не видел ещё ни восьмидесятых, ни начала девяностых – говорил о повальном пьянстве и вводил градации: натроишник, надвоишник, наодногошник.

Пить в одиночку! увольте, – чем с самим собой, лучше с чёртом, – прав Владимир Высоцкий. Один на один – конечно, полное вырождение. В шестидесятых годах о таком и подумать было нестерпимо. Перспектива страшнее, чем надышаться казённой красно-бурой краски. Нельзя, невозможно, пить без третьего – окончательный и бесповоротный алкоголизм, падение на дно социального оврага с покатыми, но осыпающимися то и дело склонами.

И уж если общество выталкивает человека на улицу – в торговле спиртным произошли значительные изменения – надо искать выход (какой выход с улицы? выход куда?): «Водки при Хрущеве пьют больше, и пьяных на улицах прибавилось, потому что он запретил мелким забегаловкам торговать водкой в разлив. Вот молодые парни и покупают в магазине бутылку водки, сообща распивают ее в подворотне, быстро, не закусывая, и мигом пьянеют. В мелких забегаловках они бы непременно заели “сто грамм” бутербродом».

Молодежное кафе

Время бутерброда прошло, он больше не в законе, пал лицом вниз, придавленный обстоятельствами, поверженный, неоценённый по достоинству. И только ли бутерброд. Ушли навечно и «наркомовские» сто граммов, и «прицеп». И шалманы ушли (кто хочет вспомнить, пролить слезу, пусть заглянет в главу «И после войны. Взгляд на мир от павильона “Пиво-воды”»), уступили место чинным буфетам в местах культурного отдыха, молодёжным кафе с отчетливо современными названиями – «Юность», «Космос», «Ромашка», «Золотой якорь» (см. для сравнения главу «По горячим следам давно остывшего лапшевника»).

Вытесненные из жизни вещи и понятия уходят – в словарь одни, на свалку иные, и те, и другие – в чулан искусства, если повезёт, что, впрочем, тоже относится к формам забвения, истирания в пыль и ничто от повторений:

Мы научились под огнем ходить, не горбясь,
С жильем случайным расставаться, не скорбя.
Вот потому-то, наш родной гвардейский корпус,
Сто грамм с прицепом надо выпить за тебя!

До середины шестидесятых годов сохранялись ещё пивные балаганы, где два столика, разумеется, без стульев, прилавок, кран, откуда пиво наливает в кружки, большие и маленькие, разливальщица-буфетчица, и сушки горкой лежат на блюде, крепкие, не сломать, только держать во рту, вроде соски, присыпанной солью, пока не разойдётся постепенно. А там и пивные закрыли, изгнали на задворки, в чащобы. Была пивная чуть подалее от трамвайной линии, именно и впрямь на задворках уголка Дурова, немного пройти по бульвару. Какие там лица маячили, какие люди бродили.

А пивная в Петровском парке, «На семи ветрах»? Как-то выпивали с товарищем в недостроенной и оставленной без шпиля сталинской высотке за этим самым парком, и вспомнились стихи, под разговор и выпивку тогда читали стихи, а не листали планшетники, возможно, и оттого, что стихи тогда были, а планшетников не имелось:

Я приеду к ней как-то пьяненьким,
Завалюсь во двор, стану окна бить,
А в моем пальто кулек пряников,
А потом еще – что жевать и пить.
<< 1 ... 5 6 7 8 9 10 11 12 >>
На страницу:
9 из 12

Другие аудиокниги автора Елена П. Бестужева