Мир Александра Галича. В будни и в праздники

лицом являя грустную солидность,
я занял очередь у врача,
который подтверждает инвалидность.
А вас комиссовали или нет?
А вы в тех поликлиниках бывали,
когда бюджет,
как танк на перевале:
миг – и по скалам скатится бюджет?
Я не хочу затягивать рассказ
про эту смесь протеза и протеста,
про кислый дух бракованного теста,
из коего повылепили нас.

В той очереди он встретил человека, которого било колотьём, должно быть, от контузии. И на прямой вопрос: так всегда? – человек ответил: на футболе он перестаёт. Такая вот послевоенная баллада.

Бывали дни, когда к Петровскому парку устремлялись людские потоки. Болельщики ехали, шли, добирались до стадиона «Динамо», смотрели матч, где на поле перемещались команды, а потом ехали и шли от Петровского парка в центр. И Ленинградский проспект был полностью занят болельщиками – троллейбусы и трамваи везли только их, только в одну сторону, никакого постороннего транспорта не было. В метро тоже ехали одни болельщики.

О тех временах вспоминают, как вспоминают о счастье, которого ты коснулся, и теперь не в силах забыть: «Тогда, после войны, на футболистах были длинные и широкие трусы, почти шаровары. Сейчас бы это выглядело комичным, а тогда ничуть: кто длинноног и строен, все равно было видно. Футболки с воротничком и длинным рукавом (Башашкин рукава всегда закатывал). Высокие гетры и обязательные щитки под ними. Сейчас футболист, играющий без щитков, со спущенными гетрами, напоминает мне женщину, не носящую лифчика. И то, и другое ? веяние времени.

Вратари стояли в кепках. Помните знаменитую кепку Яшина? Теперь вратарских кепок не встретишь. Почему? Объяснение простое: раньше играли при дневном освещении и один тайм, как правило, против солнца. Мощные осветительные устройства появились позднее».

Кроме того, это было зрелище. Теперь не то. И волн до времени нет. Может, оно и к лучшему, мирная жизнь. Волны затухают, затухли. Освоили целину, Ангару разгородили плотиной, в космос летают, будто ходят в магазин по соседству за хлебом и солью. Крупные несчастья ушли, остались мелкие неурядицы, жить бы да радоваться. И чего, спрашивается, не жилось?

История одной любви, или Как это всё было на самом деле

Рассказ закройщика

Ну, была она жуткою шельмою,
Надевалась в джерси и в мохер,
И звалась эта дамочка Шейлою,
На гнилой иностранный манер.

Отличалась упрямством отчаянным —
Что захочем, мол, то и возьмём…
Её маму за связь с англичанином
Залопатили в сорок восьмом.

Было всё – и приютская коечка,
И засъёмочки в профиль и в фас,
А по ей и не скажешь нисколечко,
Прямо дамочка – маде ин Франс!

Не стирала по знакомым пелёнки,
А служила в ателье на приёмке,
Оформляла исключительно шибко
И очки ещё носила для шика.

И оправа на очках роговая —
Словом, дамочка вполне роковая,
Роковая, говорю, роковая,
Роковая, прямо как таковая!

Только сердце ей вроде как заперли.
На признанья смеялась – враньё!
Два закройщика с брючником запили
Исключительно из-за неё.

Не смеяться бы надо – молиться ей,
Жисть её и прижала за то:
Вот однажды сержант из милиции
Сдал в пошив ей букле на пальто.

Но совсем не букле тут причиною,
А причиною – пристальный взгляд.
Был сержант этот видным мужчиною —
Рост четвёртый, размер пятьдесят.

И начались тут у них трали-вали,
Совершенно то есть стыд потеряли,
Позабыли, что для нашей эпохи
Не подходят эти ахи да охи.

Он трезвонит ей, от дел отвлекает,
Сообщите, мол, как жисть протекает?
Протекает, говорит, протекает…
Мы-то знаем – на чего намекает!

Вот однажды сержант из милиции
У «Динамо» стоял на посту,
Натурально, при всёй амуниции,
Со свистком мелодичным во рту.

Вот он видит – идёт его Шейлочка,
И, заметьте, идёт не одна!
Он встряхнул головой хорошенечко —
Видит – это и вправду она.

И тогда, как алкаш на посудинку,
Невзирая на свист и гудки,
Он бросается к Шейлину спутнику
И хватает его за грудки!

Ой, сержант, вы пальцем в небо попали!
То ж не хахаль был, а Шейлин папаня!
Он приехал повидаться с дочуркой
И не ждал такой проделки нечуткий!

Он приехал из родимого Глазго,
А ему дают по рылу, как назло,
Прямо назло, говорю, прямо назло,