Мир Александра Галича. В будни и в праздники

Прямо ихней пропаганде как масло!

Ну, начались тут трения с Лондоном,
Взяли наших посольских в клещи!
Раз, мол, вы оскорбляете лорда нам,
Мы вам тоже написаем в щи!

А лишь вынесли лорды решение
Выслать этих, и третьих, и др., —
Наш сержант получил повышение,
Как борец за прогресс и за мир!

И никто и не вспомнил о Шейлочке,
Только брючник надрался – балда!
Ну, а Шейлочку в «раковой шеечке»
Увезли неизвестно куда!

Приходили два хмыря из Минздрава —
До обеда проторчали у зава,
Он уж после нам сказал на летучке,
Что в дурдоме она чуйствует лучше.

Это ж с дури, он сказал, ваша дружба
Не встречала в ней ответа, как нужно!
Всё как нужно, он сказал, всё как нужно…
До чего же, братцы, глупо и скушно!

<1971>

Глава очередная

Неприглядная изнанка материала букле

Одна из стоянок столичного такси. – Возвратно-поступательно-возвратное движение городских масс. – Московские таксисты и водка. – Средний рост советского человека. – Портной супротив табачника. – Жуткий урод в отличном костюме. – Минздрав Минздраву рознь

Возле гостиницы «Украина» (такой гостиницы, кажется, больше нет, – а ещё говорят, что это в СССР сплошные нехватки!), у бровки Кутузовского проспекта, была когда-то стоянка такси, и там устало томилась очередь: топтались, глядели вдаль, высказывали надежды, извергали проклятия. Уж повелось, что очереди в советское время бывали везде. И в кассу кинотеатра, если шёл хороший фильм (впрочем, и фильм не очень хороший собирал достаточно зрителей, кино любили, а премьеры случались реже, чем того хотелось, и даже фильм совсем дрянной, когда выходили из кинотеатра, сердито бормоча, негодуя, поначалу смотрели), и в кассу музея, если открылась интересная выставка (просто так в музеи очередей не припомню, хотя в музеи ходили часто). Очереди были в магазинах, очереди были по вечерам у дверей ресторанов и кафе. Не тотальный дефицит, пусть многого не хватало, но причиной, кажется, был заданный распорядок жизни. Учились, работали в несколько смен, и шли волнами – волна за волной: по синим утренним сумеркам отводили детей в детский сад и сами ехали на работу, затем школьники отправлялись в школу, автобусы, троллейбусы и метро были полны битком, трамваи – это такой особый транспорт, что всегда и гомон, и давка при посадке, пусть салон и наполовину пуст. С утра и днём в магазинах народу не густо, кафе пустуют, но едва наступит обеденный перерыв, в кафе нет ни единого свободного места, не то что столика (комплексный обед стоил дёшево), в магазинах вмиг вырастают очереди – не купишь в перерыв, значит, придётся стоять за продуктами после работы, а вечером основная, поутихшая и поуменьшившаяся волна отхлынивает вспять, а навстречу движется волна средних размеров – очередная смена, учащиеся вечерних школ, студенты-вечерники, и вновь давка в транспорте, очереди у дверей кафе – отработавшие решили, как говорится, культурно отдохнуть, в будни это вполне по карману, даже при вечерних наценках.

Как в песне пелось: крепче за баранку держись, шофёр, проезжая мимо остановки, где шумит и негодует очередь

Такая усреднённая размеренность и справедлива, да неудобна: магазины вечером закрывались, хлеба, да что хлеба – спиртного не купить, если загулял или вдруг нагрянули гости (телефонов-то раз и обчёлся, заранее не позвонишь), за хлебом – в дежурный магазин или в «Елисеевский», торговавший на час, что ли, дольше, за выпивкой – стрелой на угол или за угол, пока не закрючили дверь, за пять, за три минуты до закрытия магазина, и упрашивать от сердца продавщицу, чтоб не спешила закрывать отдел, продала, та редко откажет, поскольку нагляделась, живёт с пониманием, или одалживать взаимообразно выпивку у добрых соседей (когда такие имеются, когда имеется у них спиртное), или спешить к ночному таксисту – червонец (цены семидесятых), и бутылка водки, извлечённая из приоткрытого багажника машины, у тебя в руках, или – два червонца (что почти чересчур) и заняты оба кармана. Это был редкий случай, когда машина с «зелёным огоньком» вдруг притормаживала в ночной темноте, шофёры – люди зоркие, и глаз у них намётан, они сразу понимали – клиент ли надеется попасть куда-нибудь в Бирюлёво или в Медведково (см. вторую часть главы «История, которая имела место в Петровском парке и около него»), либо сигналит покупатель. Можно, конечно, было сунуться и к швейцару кафе или ресторана, что работали допоздна, но там поди достучись, а в популярное заведение и поздним вечером ломятся желающие. Нет, таксисты надёжнее, и с ними проще, деньги-товар – цена определена, долго объяснять и канючить не надо, получишь своё без волокиты, в редких случаях звучал отказ.

Рекламный плакат фильма «Подруги». Надо было готовиться к войне и готовить к ней граждан страны

Такими были таксисты в те времена: на голове многоугольные, похожие на гайки, фуражки из кожзаменителя, лицо гордое и значительное, сама посадка за рулём веская, но и с вальяжностью, потому их и прозвали чуть подобострастно – шеф, вероятно, производное от чиф – старший помощник капитана на судне, привычней – старпом, потом, в восьмидесятых и далее, прозвание сменилось на залихватское «командир» (страна-то вновь отвоевала).

«Такси все улицы близки!» – твердила реклама. Только как его дождаться? Как перехватить? На улице почти невозможно, на стоянке – более чем проблематично. Когда машина подъезжала всё же к стоянке, очередь подавалась вперёд, иногда самые напористые и бессовестные вырывались из череды, распахивали двери такси, ныряли внутрь, и такси уезжало. Скандал ни к чему не приводил.

Так вот и было на этот раз. В очереди стояли две женщины – постарше и помоложе, наряженные, крепко нетрезвые, в голос разговаривали, переругивались с другими, а когда подъехала наконец машина, они, ругаясь и в бога, и в душу, именно ругаясь (об отличии брани от ненормативов, используемых для гладкости речи, см. в главе «О футболе как о футболе, и только о нём»), втиснулись в такси и уехали, не обращая внимания на возмущённую публику. Публика их почти наверняка узнала, и точно узнал их мемуарист, рассказавший об этом эпизоде. Да и какой зритель, тем более кинематографист не узнает знаменитую актрису Зою Фёдорову и очень популярную тогда, в шестидесятых годах, часто снимавшуюся Викторию Фёдорову. Мемуарист посетовал – зрелище тяжёлое, но и нелёгкая им обеим выпала доля.

Зоя Фёдорова прославилась до войны: заметная роль в фильме «Подруги», главная роль в фильме «Музыкальная история», не главная, но очень примечательная роль в фильме «Свадьба». Надо сказать, что была она не похожа на кинозвёзд той эпохи – ни на Любовь Орлову, ни на Марину Ладынину, ни на Валентину Серову, у неё совершенно иной тип лица, это лицо скорее молодой женщины шестидесятых, а не сороковых годов. И актриса она была превосходная, лирическая героиня, но видно, что может сыграть острохарактерную роль, это она с блеском позже и доказала. А вот о собственном её характере, если бы не данный сюжет, лучше промолчать: избалована, сластолюбива, легкомысленна, если не неумна. Когда она познакомилась с американским военным атташе Джексоном Тейтом, начала учить английский язык, и говорила игриво: англичане такие хулиганцы, даже велосипед у них называется – ебайсикл. Фотография, где Зоя Фёдорова позирует в американском кителе с чужого, конечно, плеча и фуражке, сохранилась. Американцы оставались пока товарищами по оружию, но то ж на фронте, во время войны, а здесь – посольство, дипломаты, военный атташе всегда и всюду считается, и справедливо, резидентом разведки, за что его, как правило, и высылают, объявив персоной нон грата. Тейта выслали, Зою Фёдорову арестовали и приговорили к 25 годам за шпионаж – передала секретные данные о том, как устроены русские девки: здесь у них зажигание, здесь сцепление, здесь педаль газа. Прошла она и Лубянку, и Лефортово, и Владимирский централ, называвшийся теперь обыденно и привычно – тюрьма, её били, обварили кипятком, к счастью, не повредив лицо, иначе бы в кино она не вернулась, тому есть примеры. Кто помнит актрису Валентину Караваеву, сыгравшую в картине «Машенька» и получившую Сталинскую премию, наверное, знает, что судьба у неё была не похожа, но будто и параллельна судьбе Зои Фёдоровой – брак с иностранцем-атташе, жизнь за рубежом, развод, безденежье, из-за чего пришлось зарабатывать чем придётся, даже торгуя собой, лицо ей порезали – так делают или конкурентки, или сутенёр, в результате, когда она смогла возвратиться на родину, сниматься её почти не приглашали (это версия неофициальная, рассказанная в кинематографических мемуарах, по официальной, малоправдоподобной – она попала в автокатастрофу, лицо было изуродовано, однако атташе на ней женился и увёз в Англию). У Виктории Фёдоровой судьба иная: родилась в январе 1946 года, жила в Казахстане, куда была выслана её тётя с семьёй, другая тётя получила не пожизненную ссылку, а 10 лет лагерей, и умерла до окончания срока. А Зоя Фёдорова вернулась в 1955 году, встреча с дочерью, которая почти не помнила мать, оказалась нелёгкой.

Такая история, вроде и далёкая от истории, рассказанной в песне, к счастью, и приютская коечка, и засъёмочки в профиль и в фас – лишь подробности сюжета городской баллады или жестокого, как весь XX век, романса (кто хочет узнать о структуре такого романса и такой баллады, пусть заглянет в первую часть главы «Немного о Марксе, ещё меньше об Энгельсе, а заодно – о дорогом Леониде Ильиче, прибавочной стоимости и много ещё о чём»). О характере и перипетиях жизни Виктории Фёдоровой я рассуждать не хочу – это одна из лучших актрис шестидесятых годов, а тогда очень хороших и замечательных актрис и актёров было десятью много, жаль, что она оставила кинематограф, её отсутствие чувствовалось, а это редко бывает.

Так что не Виктория, а звалась эта дамочка Шейлою, и оттого в песне имеются хронологические перестановки, контаминации – маму героини залопатили в сорок восьмом, на два года позже, и любовная драма происходит в другое время (дальше будет пояснено – когда). А почему имя звучало на гнилой иностранный манер, ответить просто: западное, иностранное, если не гниёт, то исходит тленом (см. главу «Неравнобедренные геометрические фигуры разного возраста, притягательности и достоинства»), а не истлевает, так гниёт.

А всё ей неймётся, даже материнский пример не впрок, чтоб форсить в джерси и в мохере, надо бегать по комиссионкам, а то и входить в контакт с иностранцами (см. главу «Немного о Марксе, ещё меньше об Энгельсе, а заодно – о дорогом Леониде Ильиче, прибавочной стоимости и много ещё о чём», часть вторую). Это джерси не какое-нибудь посконное, домотканое, подмётное, только именем и схожее с благородным заграничным материалом (см. в главе «История, которая имела место в Петровском парке и около него», в части, опять же, второй), этот мохер – настоящий мохер, пряжа, сделанная из шерсти ангорских коз, которая идёт и на свитеры, и на платья, и на костюмы, но ангорских коз в СССР что-то не упомню, и хорошую пряжу в мотках искать можно было днём с огнём, по крайней мере, в те годы.

Кадр из фильма «Дайте жалобную книгу». В этом эпизоде как раз и прозвучала лапидарная сентенция: «Начальство надо знать в лицо». Тут же было сказано о пальто: «Цвет ходовой – булыжный»

А в те-то – в какие? Если судить по тому, что милицейский сержант-ухажёр сдал в пошив ей букле на пальто, это – годы семидесятые, тогда и появились пальто из букле, ткани особой фактуры (слово «букли», памятное из учебников истории, подсказывает, что за такая фактура), хотя и раньше ткань была популярна, кепки из букле носили многие советские мужики, чтобы казаться солиднее («респектабельный» – слово позднее, без роду, без племени, сплошной космополитизм эпохи до конца освоенного космоса). А вот что в школе не учат, и приходится постигать на собственном горбу и плечах: «Ткани могут быть разносторонними и равносторонними. У разносторонних тканей лицевая сторона и изнанка различны по выработке, причем среди них есть в свою очередь односторонние и двухсторонние. У односторонних лицевая сторона имеет фасонную структуру, например букле, а изнанка гладкая и, как правило, плохо выделана. В двухсторонних тканях лицевая сторона и изнанка хотя и имеют различные рисунки, но обе хорошо выработаны и в равной степени могут быть использованы при шитье из них изделия. За последние годы также ткани стали выпускать не только одноцветными, но и двухцветными: одна сторона ткани черная ? другая белая, одна серая – вторая в клетку и т. д.».

Постовой в полном облачении: кобура, портупея, китель, фуражка, регулировочный жезл

Да и сложение у влюблённого милиционера по тогдашним меркам, признаем, значительное: рост четвёртый, размер пятьдесят, то есть – 100 сантиметров обхват груди, 88 сантиметров талия, и сам 176 сантиметров в высоту, когда средний мужик был 168 сантиметров с кепкой, что из букле, что из габардина.

Про отдельные части фигуры не упоминается, а ведь от этих отдельных частей и их совместных пропорций зависит – какой фасон одежды выбрать, как сгладить или подчеркнуть в первом случае – недостатки, во втором – достоинства телосложения: «Если у мужчины длинная шея, линия плеч должна быть менее скошенной, воротник у пальто и костюмов соединяется с отворотами несколько выше обычного, горловину делают более закрытой. И наоборот, мужчинам с широкой и короткой шеей рекомендуется носить воротники ниже стандартного, горловину более открытой, линию плеч делать скошенной. В мужских костюмах рукава теперь укорачивают на 2–3 сантиметра против стандарта с таким расчетом, чтобы из-под них виднелись белые манжеты. Но если руки короткие, полные, широкие и как бы припухлые в кисти, носить такие рукава не следует, так как зрительно это еще больше укоротит руку, а белая полоса манжет привлечет внимание к некрасивой форме кистей рук.

Мужчине ниже среднего роста не подходит зимнее пальто, укороченное до колен, лучше делать его на 7–10 сантиметров ниже колена или носить куртку осенне-зимнего покроя, но без искусственно расширенных плечей и приспущенного до бедер хлястика или кушака, потому что эти детали укорачивают и без того невысокую фигуру. И наоборот, если человек худой и высокий, широкие плечи, приспущенный хлястик или кушак на зимней куртке зрительно немного расширят фигуру».

Некоторые по странному обыкновению, ставшему почти модой, и зимой носили кепку.

В пальто незимнем, в кепке рыжей
выходит парень из ворот.
Сосульку, пахнущую крышей,
он в зубы зябкие берет.

Это год 1955, но и в начале шестидесятых молодые ребята ходили по зиме в таком не греющем головном уборе, рискуя остаться и без волос, и без ушей. Зимы тогда были, не в пример нынешним, снежными и морозными, улицы города за ночь могло занести снегом целиком, расчищали лопатами дворники, снегоочистители подгребали стальными клешнями снежные горы, которые, переворошенные, захваченные по частям автоматическим подъёмником, поднимались вверх, чтобы низвергнуться в кузов грузовика, двигавшегося за снегоочистителем задом наперёд. Когда кузов наполнялся, машина уезжала, а её место занимала другая, с пустым пока ещё кузовом. Снег везли с улиц недалеко, его скидывали через ограждение прямо в Яузу. К весне лёд на реке подтаивал по закромкам, где подспудные течения образовывались от работавших водосбросов – Яуза была окружена какими-то фабриками, производствами – и некоторое время сваленные с грузовиков белые горы, вроде айсбергов, плавали в чёрно-синей непроглядной и летом воде, пока не пропитывались водой, не чернели и не тонули.

Да, зимы были зимами, и в кепке лишнего не побродишь, если только для форса или уж совсем нечего надеть: «Зимой мужчины носят шапки-ушанки, “кубанки”, папахи – либо целиком меховые, либо с суконным верхом. Такие меховые шапки гармонируют как с зимним пальто, отделанным меховым воротником, так и с демисезонным драповым пальто или полупальто.

К мужскому зимнему пальто, отделанному меховым воротником шалью, идут высокие меховые шапки из котика, каракуля или цигейки. Их обычно носят с небольшим проломом посредине или чуть примятыми спереди».

И, следуя сверху вниз, скажем несколько слов про обувь, которая, в соответствии росту, тогда была слишком больших размеров – 42 считался значительным, дальше – почти фантастика, на грани возможности, великан дядя Стёпа покупал сапоги 45 номер, трудно представить! «Для ноги с очень длинной ступней, размером 43 и выше, не подходит обувь на чрезмерно толстой подошве, ярких, бросающихся в глаза цветов, с вычурными пряжками и т. п. При короткой ступне лучше носить обувь не с полукруглым носком, который зрительно как бы укорачивает ступню, а с удлиненным». Сейчас такой размер – 43 – считается средним.

Многое поменялось, ушла в никуда советская мода, которая не просто манифестировалась: «В погоне за покупателями новых костюмов создатели буржуазных мод часто стремятся бить на низменные чувства человека. Особенно это сказывается на женских платьях. Отсюда недопустимо вызывающе открытые дамские туалеты, в которых “модница” появляется в гостях, в театре, на вечере с совершенно обнаженными плечами и спиной, открытой до пояса, а ткань платья откровенно обтягивает ее формы. Женщина в подобном туалете никак не может вызвать к себе чувство уважения.

В нашей стране и странах народной демократии моды создаются и развиваются под влиянием стремления непрерывно совершенствовать человека, облагораживать не только его духовный мир, но и его внешность, улучшать и украшать жизнь народа. Если посмотреть на общее направление развития нашей моды, то станет ясным, что его определяет тенденция создавать наиболее красивые, удобные, изящные платья, пальто, костюмы, обувь, в которых человеку было бы хорошо, приятно работать, заниматься спортом, отдыхать и развлекаться».

Советская мода была, плюсы и минусы её можно обсуждать, но невозможно отрицать её существование. Кроме того, мода ? в первую очередь, инерция, накапливается масса определённых стереотипов, которым большинство пытается следовать, а меньшинство хочет нарушить или отвергнуть. Например, было заведено шить пальто в ателье либо у частного портного. Считалось, что пальто, таким образом шитое («строенное», говорили, вкладывая в это определение и гордость удавшегося свершения, и муки затрат и стараний, сколько ударных строек пальто увидит за свою жизнь человек?), добротнее покупного в магазине, значит, служить оно будет дольше, а поизносится – можно и подбой сменить, и – на крайний случай – перелицевать, если будет носить сам, перешить, если пальто отойдёт другому, потому ткань брали с расчётом и на перелицовку, букле-то никак не перелицуешь.

Часть рекламного буклета, посвящённого ателье и мастерским

Сколько брать? – главный вопрос. Ответ невесел: если шить в ателье, то с запасом, если у частника – можно почти впритык, и не потому, что в ателье не жалеют чужую собственность, кромсают направо и налево, а потому что нормы выработки излишне велики, с мелочами возиться попросту некогда, на хлеб не заработаешь: «Нередко, например, применение действующих норм времени пошива одежды по индивидуальным заказам населения приводит к тому, что у закройщиц не хватает времени на художественное исполнение заказов. В результате лучшие мастера, которые, несмотря на это, шьют изделия отличного качества, иногда не выполняют план и получают заработную плату меньшую, чем остальные, хотя их работа пользуется большой популярностью.

Для ателье, например, Москвы невыгодно принимать заказы на пошив брюк, мужских костюмов, на перелицовку изделий, поскольку нормы времени на эти операции слишком малы, незначительны расценки оплаты труда. Ведь фонд заработной платы планируется и устанавливается ателье вышестоящими организациями. Чтобы выполнить такие заказы, надо или перерасходовать фонд заработной платы, или превысить прейскурантную цену. Поэтому ателье стараются отказаться от подобных заказов».

То ли чтобы отвадить клиентов, то ли по действительной бедности, в ателье зачастую требовали, чтобы клиент сам доставал и «приклад» – подкладку, ватин на простёжку. И пахло в ателье как-то очень тяжко, отпариванием, утюженьем, толстым сукном – сукно ведь пахнет особо, душно, придавливая, что ли, кто служил в армии – знает.

У частного мастера всё по-другому. Он постарается выкроить из отреза сукна, купленного впритык, что нужно, прикинет и раз, и два, и пять, если потребуется. Шить он будет долго, но не много дольше, чем в ателье, возьмёт дороже, но это будет вещь так вещь.