Синие горы

– Часами. При чём тут это?

– При том, батюшка! Это сильнее молитвы. Разработаешь лёгкие, будешь молиться и петь, что вам там полагается. Нет – сипеть будешь, и то коротко. Спишут тебя с поста. А позанимаешься, помолись-ка, отче, за наших девчат. Ох, и мучаются они с нами. Сомлели там в этих маскхалатах, в масках, в очках. Бедняжки…

Вспотевший, обессиленный священник упал лицом в подушку, но потом, откашлявшись, снова занялся дыхательными упражнениями.

– Пётр, а сам-то почему… не занимаешься? – через силу прохрипел своему физмучителю.

– А мне бы курнуть. Это б дело, конечно. А попыхтеть я ещё попыхчу. Разведаю, где бы курнуть можно, терпеть уже сил никаких нет. Старухе позвоню, а потом пойду в разведку.

А потом сарделькоподобным своим пальцем сноровисто набрал номер телефона, отвернувшись к окну, произнёс:

– Нинок! Ты как там без меня? Дрова не таскай помногу, по два-три полешка, ладно? В магазин не ходи, харчи всё одно свои есть. Не, долго не буду, тоскливо тут. Бабы бравые? Есть, куда им деваться. Бурятка одна особо приглянулась, бравенькая, прям бросился на неё! Нин, конечно, шучу. Только курить охота. Ладно, не ворчи.

Довольный, прицепил сотик на зарядку и чему-то улыбнулся в окно.

– Вот так, отче! Нина меня дома ждёт. Некогда залёживаться. Всем ливером чую – скоро выпишут! Есть захотел, а это великое дело!

И впрямь, утром следующего дня Филиппыча предупредили о предстоящей выписке. Сводили на снимки. Правда, через часик забежала очередной шуршащий «сугроб» и стала пытать, где его документы.

– Моё дело шоферское – куда путёвку выписали, там и лежу. А накладные мои где-то у вас.

«Накладные» никак не могли отыскать. К поискам присоединился сам Филиппыч. Пришёл довольный:

– Чо ты думаешь, батюшка? Мои документы сразу при поступлении забросили в кабинет, где мёртвых списывают. По возрасту решили, что залечат, и для облегчения работы все документы старичья в мертвецкий кабинет, – рассмеялся он, сверкнув стальными зубами с правой стороны. – Не на того напоролись! Я себе жизнь дважды продлил, между прочим. Ампулы мне афганец один подарил. Мол, станет если невмоготу в пути, кольнешь себе прямо через штаны и до больницы дотянешь. С войны у него остались. Но и вот. А я одну на случайного попутчика извёл. Запомирал у меня в кабине. Вколол ему и в медпункт на всех газах. А вторую-то свою ампулу – на напарника. Инфаркт с ним случился, до больницы далеко, но успел я. Поставили его на ноги. А потом меня шарахнуло через три года, но тут Нина моя спасла. А здесь, среди врачей, и вовсе не резон отходную петь! А тебя, батюшка, на снимок тоже требуют. Иди бодренько. Выше клюв, победа будет за нами!

Выпытав у батюшки, что показал снимок, старик успокоился. Хоть и медленно, но у батюшки тоже шло на улучшение. Старый шофёр записал номер сотового своего «Бога», сделал ему напоследок строгое внушение относительно уныния и, помявшись неловко, заговорщицким шёпотом спросил:

– Ты мне, отче, скажи, как мне бабку в рай пристроить? Чо сделать, штобы попала в хорошие условия, а? Не сейчас, конечно. А на перспективу? Я-то точно попаду в ад. Ругался, курил, выпивал, знамо дело. Собак брошенных подбирал, правда. Голодных кормил, когда подвозил. А она у меня – чистый ангел. А там, можа, какая тонкость есть, раз сделаешь это – и в раю? Жалко будет, если она в преисподнюю. Она ж такая. Как тебе сказать… Ээ, не поймёшь ты, батюшка… Да она меня и не бросит, поди. Скажет: «Меня к Петру моему». Чума! Пока, батюшка… Помолись потом за неё да и за меня, если случай такой выпадет.

Синие горы

Август пришёл в деревню на вкрадчивых мягких лапах, как разнеженный кот. Грелись на солнцепёках кабачки, наливались оранжевым тыквы, и только-только зарделись щеками первые ранетки, манящие к себе шкодливую пацанву. Июльский жар сменился спокойным умиротворением засыпающего лета. Ближе к вечеру село заливал золотистый предзакатный свет. Черёмушные кусты расправляли повисшие в жару листья, а мелкая животина спешила от речки к дому, слыша призывное бряканье вёдер с кормом. Убыстряет шаг и Людмила: задержалась в магазине с разговорами.

– Ведро инигрета съела, а я вонатый, – гнусит Толька, подскакивая рядом с соседкой. Зовет он её без затей – «Людка», хоть она постарше его матери. А если уж совсем точно, то в возрасте «ягодка опять». Сорок пять нынче стукнет.

Людмила торопливо идёт от магазина к своему немалому хозяйству, а Толька – соседский парень, привычно провожает её до дома. Ягнята ещё на полпути встречают, нетерпеливо блеют и спешат следом, как собачонки.

На привычный вопрос Тольки про дела она рассмеялась:

– Каки дела, сосед? То работа до пота, то наешься, да пузо заболит.

Тут Толька и выдал про «инигрет». Интересный он, Толька. Вроде дурак дураком, куда уж денешься от диагноза. Потому за глаза и зовут «Толька-дурачок». «Рояль» в деревне не зря появился, таких музыкантов ещё нарожают, не приведи бог. А как скажет – диву даются люди. Всё в тему и по делу. Вот и тут: ведь наворотила вчера Людмила винегрета в охотку. Литра на три кастрюля была, так всю её до верха настрогала. И подъедали этот винегрет целый день, да она ещё и селёдочки бочковой прикупила. С докладом про меню по улице не бегала, а Толька, как в воду глядел, взял и выдал. Так-что, сама «вонатая», что правда, то правда. Так Толька виноватых называет.

Работа у Тольки ежедневная и важная, как раз по его развитию. Целый день мечется от магазина по улицам: встречает и провожает покупателей по домам. Старухам сумки поможет поднести, заглядывая в лицо, смеётся, одергивая свою синюю в клетку рубаху. У каждой интересуется, как вот сейчас у Людмилы:

– Каво купила? Сама всё съешь? Паря, ты скупая!

– Ты бы женился да не скакал, как жеребец. И баба тебе будет чо-то куплять.

– А чо? Вырасту – женюсь. Женюсь, дети пойдут. А чо такова? – расцветает он в улыбке, вытирая рукавом под носом. Несмотря на лето, там вековечная сырость.

– Дак ты сначала сопли уйми, – незлобно посмеялась Людмила. – С соплями разве найдёшь жену? Тебе такую надо?

– Иди ты! Все нашли, даже пьяницы, пашто я не найду, – озадачивался он, расстраивался и, развернувшись, снова хлёстко шагал к магазину встречать нового собеседника. Край криво застёгнутой рубахи летел за ним раненой клетчатой птицей, дёргался, не поспевая за шагом.

Несмотря на совсем детский умишко, он в свои девятнадцать про невесту не для красного словца говорил. И женился бы, если бы его тайные желания читали. Да кто это в деревне дурачков всерьёз понимает? И про пьяниц не просто так. Оба родителя были выпивохи со стажем. И, по-хорошему, зашить надо было рот суровой ниткой обоим, да и родилку мамане ниткой прихватить, чтобы не рождались больше ущербные толяны. Да вот задний ход в таких делах не придуман.

«А зря», – думала Людмила, открывая калитку в свой двор. Двор был как двор. Обычный, деревенский, с курами, коровами, пустыми и полными вёдрами. Но Людмилка точно знала: в этом доме живёт счастье. И измеряется оно не количеством коров и не копяками сена в зиму, и даже не колхозной зарплатой. Счастье тихое, никаким безменом[4 - Безмен – простейшие пружинные весы.] его не взвесишь, метрами не измеришь. Это её Алексей. Любит он её с самой молодости. И хоть нынче вместо тонкого её стана теперь погрузневшая фигура и руки, как грабли, а чувства с Лёшей у них прежние. Даже не верится, что им давно за сорок. По сей день с поля ей тайком цветы привозит, чтобы дети не увидели. По сей день просит, чтобы воду сама не носила: всё думает, что ей что-то может повредить. А куда беречь? Скоро уже внуков можно ждать. Лишь бы с ним, с Лёшей, всё нормально было, потому что без него ей ни один день не в радость. Трактористы в жизни своей, кроме кабины да пыли, мало радости видят. И горько им аукается поле колхозное. Пару раз пенсию получил – и нет тракториста. И хоть Лёше до пенсии ещё долго, а Людмилка уже переживает: не захворал бы.

По пути к крыльцу задрала повыше палку, поддерживающую верёвки настиранного белья. Под тяжестью мокрых вещей они провисли, но длинная жердина высоко взмётывала постирушки. Полоскались на ветру ярко-красные платки и платья, синие мужнины рубахи, будто это вовсе не двор Людмилин, а какой-то океанский лайнер с флагами, как на картинке в журнале «Вокруг света». Сыновья, парни-погодки, сейчас в армии, поэтому всего две верёвки крест-накрест, а то бы и все четыре были.

Дочка Варя металась в огороде с лейкой. Судя по скорости, торопилась в клуб. Дорожки были столь же обильно залиты водой, как и грядки.

– Пашто столь воды-то расплескала? Опять, поди, по две лейки хватаешь? – ещё не услышав ответ, Людмила уже увидела за гороховыми джунглями отброшенную большую лейку. – Нельзя такую тяжесть тебе подымать!

– Да я только раз принесла по две, а так по одной, – отмахнулась дочка.

После перенесенной операции аппендицита родители остепеняли дочурку, но куда там: «Кто в деревне по одному ведру носит? Старухи да калеки. А тут ещё в клуб ансамбль приезжает! И по три ведра схватишь, лишь бы успеть полить и собраться», – думает девчонка, вытягивая из бочки очередную лейку. Грядки кажутся бесконечными: помидоры, морковка, укроп, вислоухие плети на огуречной грядке, под которыми полёживают зелёные колючие красавцы. По пути, между делом, Варюха схрустела уже два огуречка и даже вытащила из земли морковку. Пока маленький хвостик, чуть побольше пальца на руке, и Варька, оглянувшись на окна дома, тут же сунула недоросля обратно в грядку.

– Варька! Ты ж уже большая! Когда умишко-то нарастёт? – кричит от веранды мать, заметив совсем уж детскую дочкину проделку:

– Ей же ишо месяц наливаться!

Покончив с поливкой, Варя рванула в дом собираться. Деревенские сборы без особых затей: ноги в бочке вымыть, пятки мочалкой оттереть. В баню забежать, голову бегом помыть. Найти в шкафу платье понаряднее, перетянуть талию тоненьким ремешком. А потом выскочить в ограду с расчёской и прямо под лучами вечернего солнышка досушить волосы.

И, если мать успеет остановить, забежать на кухню и что-то сжевать, уже на ходу. Варюха уже не восьмиклассница, а студентка техникума. Да не просто студентка-второкурсница, а отличница и на этих каникулах попробует поступить в институт! В клубе у неё сегодня будет самый настоящий городской наряд: пышное платье и высокие каблуки-сабо. Лишь бы пятки не подвели. Грязь с грядок – дело въедливое!

Крутанувшись перед зеркалом, звонко процокала Варюха по крылечку.

– Я из клуба к бабушке ночевать уйду. Обещала ей. Слышь, мам?

– Слышу. Она уж хвастала мне, что вы сговорились. Почо ты эти колодки-то надела? Все ноги вывихнешь! – ахнула вдогонку, глядя на уродливые туфли. – Только не блажи в клубе долго, ждать ведь будет! – крикнула уже вслед в раскрытое окно.

Подсвеченная вечерним солнышком, удалялась дочкина фигурка в августовскую теплынь и таяла в закатных лучах. Тёплой оранжевой кисеёй окутывали деревню сумерки, неохотно отпуская солнце на ночлег. Скрипками пели комары, гобоями мычали усталые коровы. Медленно брели они по домам и несли на своих боках надоедливого овода. И так не хотелось Людмиле отпускать этот вечер, наполненный привычными делами, заботами. А более всего – умиротворённостью от того, что дочка рядом.

Муж пришёл с работы, когда уже совсем стемнело. Неторопливо намывался возле бани, отфыркиваясь от воды, поджидал, когда супруга подаст полотенце и лёгкую свободную майку. Людмила поливала сверху из эмалированной кружки на багровую шею и бугристые плечи, поросшие рыжеватым курчавым волосом.

– Пары подымали?

– Не, в Кирилловой. А там корчёвнику! Больше с трактором валандались, – фыркая от попавшей на лицо воды, рассказывал он, а потом долго с удовольствием растирался стареньким махровым полотенцем, казавшимся до смешного малым в его огромных руках. Оглянувшись, не увидел рядом дочку, притянул к себе Людмилу и с удовольствием обнял.

– Ты чо это?

– Ничо, – насмешливо передразнил интонации жены. – Иди корми. Изголодался я, – со знакомыми с молодости нотками пропел вслед. Людмила поспешила на крылечко, стараясь, чтобы походка была лёгкой, будто ей снова двадцать, на крайний случай, всего тридцать лет.

Почаёвничали в тишине. Парни в армии – тихо стало теперь в избе, непривычно. Бывало, вечером то магнитофон крутят, то мотоциклами тарахтят до полуночи.

– С дочкой повеселее, да, Лёш? Дом-то как ожил после её приезда. Вот убежала на полчаса раньше – и затосковали. К осени опять улетит пташечка. Куда денешься – учиться надо, – погоревала Людмила за столом. – Но скоро ребята начнут возвращаться с армии, токо успевай встречины ладить. Варька-то отрезанный ломоть, поди, городского кого найдёт.