Черный Спутник

– Как тебе будет угодно, золото моё. – Матрёна встала, и Мора поднялся следом за нею. – Юшка, выходи!

Сердитый секретарь вышел из спальни – весь оскорблённая добродетель.

– Рад был видеть вас обоих живыми и здоровыми, – попрощался Мора.

– А уж мы тебя как рады были видеть! – отвечала Матрёна за себя и за Юшку, тот лишь ручкой помахал.

Мора возвращался к себе – на белом коне – и сам себя угрызал. Звали, а он не поехал. Ничего не стоило подвинуть Юшку, остаться возле Матрёны, вернуться к прежним делам – карты, барышни, поддельные расписки… Нет, всё нелепая мечта об аква тофане и противоядии Митридата – да и есть ли они, такие? Жив ли ещё тот Лёвольд, по которому умирает старый князь? Папаша…

Мора собрался было почесать нос, но вовремя спохватился. По благородному выпрямился в седле, орлом глянул в светлую даль и понял, что всё, привет горячий.

На другом конце улицы показался открытый экипаж с таким содержимым, что лучше бы Мора на белом коне Афоне провалился на месте. В экипаже восседали старый князь, поручик Булгаков и купцы Оловяшниковы, старший и младший. Младший Оловяшников был в немецком платье и в мушках, а старший – как всегда. Поручик сиял зубами и кудрями. Старый князь же по обыкновению походил на кладбищенского ворона.

Развернуться и удрать было унизительно, объехать задворками – уже невозможно. Близорукий князь и не узнал бы Мору, он на людей не так чтобы обращал внимание, но он прекрасно помнил коня Ксенофонта, им же названного в честь первого апологета безтрензельной езды.

Мора ехал навстречу экипажу и мысленно прощался с берёзками, ласковым солнышком, своим здоровьем и с конем Афоней.

– Гляньте, ваша светлость, каков Парцифаль! – воскликнул, как назло, молодой восторженный Оловяшников, указывая на Мору.

Поручик посмотрел и тут же отвернулся со скучным лицом – не узнал ни коня, ни всадника.

Князь сощурил глаза и тоже взглянул. По улице, залитой от края до края молодым весенним солнцем, гарцевал на подозрительно знакомом белом коне изящный господин с оленьими глазами, с высокими, удивленно-печальными арками бровей и с орлиным носом. Чёрные волосы с единственной в голубизну белой прядью, во взгляде – наглость и одновременно страх.

Всадник приблизился, приподнял шляпу и поклонился в седле, и узкое белое лицо его осветилось такой же испуганно-храбрящейся улыбкой. Дунул ветер, взлетели чёрные кудри.

Князь отвернулся в ответ на приветствие. Это был просто похожий человек, незнакомый бедно одетый всадник, лишь отдалённо напомнивший – того, другого. Откуда-то всплыла в памяти нелепая французская песенка – «?ne, roi et moi – nous mourrons tous un jour… L’?ne mourra de faim, le roi de l’ennui, et moi – de l’amour pour vous». Осёл, король и я – мы трое однажды умрём. Осёл умрёт от голода, король от скуки, а я – от любви. К вам…

– Ваша светлость, что с вами? – вопрошал молодой Оловяшников. – Вам дурно?

– А ты чего ждал, мизерабль? – привычно огрызнулся старый князь. – В мои годы хорошо бывает разве что в могиле.

Старший Оловяшников расхохотался – как гиена.

Князь оглянулся на всадника, и попа коня показалась ему не менее знакомой, чем физиономия типа в седле.

Первым делом Мора вернул Афоню в стойло. Конюх поразился Мориной неземной красе:

– Как нос-то отрос у тебя к свиданию!

– Гуттаперча, – объяснил Мора, двумя пальчиками снял агрегат, замотал в тряпицу и убрал в карман.

– И так неплохо, – оценил конюх, – зря ты заматывашься. Это, можно считать, что ноздри есть. А через годик совсем зарастут.

– Мне этого мало, – самоуверенно заявил Мора.

В своей каморке Мора стёр грим – глаза, брови, губы поблекли на лице. Остались лишь – замазанные клейма. Мора зачесал волосы в хвост. Повязал на нос вечную тряпицу. Переоделся во что попроще. И вернулся на псарню – как ни в чём не бывало. Девиз его был: «Добровольное признание отягощает вину и дальнейшую судьбу осужденного»… Или что-то вроде того.

Мора явился на псарню вовремя – и получаса не прошло, как пожаловал поручик Булгаков. После случая с зельем херувим поручик следил за Морой чуть ли не пуще, чем за своими светлейшими подопечными. Надеялся, судя по всему, поймать с поличным за уводом коня – и ведь поймал бы, если бы был повнимательнее.

– Его светлость хочет видеть тебя, цыган, – проговорил поручик, стараясь произносить слова презрительно и надменно.

Нет, он не обладал острым глазом и не признал в Море давешнего всадника.

– А вы, капитан-поручик, теперь у князя за дворецкого? – не стерпел Мора и сам себя отругал – мало тебе, дураку безносому, что он тебя и так ненавидит?

– Князь обещал выдать тебе плетей за воровство, а такое я не в силах пропустить, – весело отвечал поручик. – Пойдём, мизерабль.

– На конюшню? – смиренно поинтересовался Мора.

– Зачем же, в дом. Его светлость шамберьером все вазы расколупал, тебя дожидаючись, – сладко пропел поручик. – Что ты спёр-то у него?

– Сейчас и узнаю, – обречённо поплёлся за поручиком Мора.

«Вот старая сволочь, – думал он сердито, – надо было мне остаться с Матрёной».

В доме было тихо, как в чумном квартале. Молодые князья попрятались по комнатам, прислуга не казала носа. Старая княгиня высунулась было из своих покоев, но увидев, что ведут всего лишь слугу, тут же спряталась обратно.

Поручик проводил Мору в кабинет с пюпитром, и с елейной улыбочкой встал за его спиной. Всё здесь было перевернуто – и пресловутый пюпитр, и стулья, а пол покрывали осколки и листы бумаги. Старый князь мерил шагами комнату, попирая разрушенное, словно демон Абаддон, с жутким свистом ударяя себя хлыстом по голенищам сапог – ибо посуду и мебель он уже побил, и больше портить в комнате стало нечего.

– Вот преступник, ваша светлость, – сладко проблеял поручик.

– Блестяще, – князь повернулся к вошедшим и уставился на Мору совсем безумным взглядом, – спасибо, Булгаков. Оставь мне преступника и выйди. И закрой за собой дверь.

– Но ваша светлость… Я хотел бы присутствовать! – взмолился поручик.

«Ещё не хватало!.. – подумал Мора. – Если старый филин вздумает драться, я выскочу в окошко и буду таков…»

Открытое окно манило. Да и Матрёна до утра в городе…

– Выйди, Булгаков, – повторил старик и стеком указал поручику путь. – Я не хочу бить слугу в присутствии посторонних. Это унизит и меня и его. Закрой дверь с той стороны.

Поручик вышел – неохотно, с обиженным лицом. Прикрыл дверь – и слышно было, как с шорохом прильнуло к двери чуткое ухо.

Князь подошёл к окну, выглянул зачем-то и повернулся к Море. Лицо его, только что искажённое гневом, мгновенно разгладилось, безумие схлынуло из глаз, как не бывало – неистовый Абаддон превратился в разумного Самаэля.

– В чём моя вина? – спросил Мора, готовый отбрёхиваться до конца.

– Плюнь и разотри. Это спектакль, – отвечал старик по-французски. – Ты понимаешь меня? Сможешь отвечать?

На благородном языке франков князь говорил с тем же великим успехом, что и по-русски – с карканьем, шипением и чудовищным немецким акцентом.

«И с чего люди врали, что он француз?» – подумал Мора.

– Французский – язык моей матери, конечно, я знаю, – отвечал цыган, и напомнил: – Но и поручик ведь знает его. Он читал французскую книгу.

– Ходил с нею, но не читал, – ядовито усмехнулся князь и ударил хлыстом по гобеленовой спинке дивана. – Изволь орать, я же тебя ударил.

Мора издал поистине кошачий вопль и для верности пнул ногой банкетку.