За пределами трепета

Алексей Леонидович являл собой образец тщедушности и болезненности. Природа не одарила его крепким телом и физической красотой. Это был мужчина среднего роста и с невзрачным лицом. Вся сила его плоти ушла в густые темные волосы и брови. Напряженные и испуганные черные глаза всегда прятались в этих бровях, как звери в надежных зарослях, защищающих их от выстрелов охотников. Жизнь словно преследовала его и являла угрозу. Дух Смирнова всегда был сомневающийся и болезненный, под стать немощному телу. Но мать воспитала его в безусловной любви и обожании, и это прибавило уверенности слабому с рождения ребенку. Он не смог стать сильным и волевым человеком в естественном смысле, но амбиции его были непомерны и, встречая преграду на пути, он все же преодолевал ее, карабкаясь и спотыкаясь. Вовсе не сила духа определяла победу, а внутренний капризный протест и зависть к более удачливым соперникам. Побеждал не талант и размах, а вкрадчивая усидчивость и терпеливое ожидание.

Так случилось и с матерью Лили. Не обладая качествами более сильных противников, он покорил Евгению Александровну серьезностью намерений и деликатностью подхода. Точнее она увидела все эти положительные смыслы в собственных глазах, потому что жизнь довольно часто отражается в глазах человека в той форме, которая близка его мировоззрению. Мы слепы к чувствам других людей, наделяя их мир нашими собственными фантазиями и домыслами. Так случилось и с родителями Лили. Они вышли за надуманные смыслы, которые исказили реальность. Выбрали иллюзии, а не факты. И разочаровались в конечном итоге. Это было неизбежно.

Отдаление двух чужих людей не было постепенным. Оно возникло в самом начале. Возникло как вынужденная норма, которую сформировало Советское общество, формируя благонравные ячейки, не противоречащие стандартам. Родители Лили притерлись, притерпелись друг к другу, никогда не помышляя о разводе и не изменяя друг другу. Но их взаимное существование не обладало глубоким смыслом и плодотворным взаимообменом. За пределами семьи их взаимное отчуждение выглядело вполне убедительным счастьем. Внутри же серый пепел чувств и желаний рождал только тишину, равнодушие и неизбежное разочарование. Лиля выросла в атмосфере отчуждения и двух телевизоров, включенных  в разных комнатах. Иногда случались скандалы (инициатором их неизменно выступала Евгения Александровна), но они редко представляли собой разгул стихии в первозданном виде. Скорее были подобны бесплодному грохочущему небу без дождя. Пустота упреков сгущалась, душила глухой неизбежностью, рокотала в бессмысленном порыве и утихала, не принеся живительной влаги. Компромисс был подобен усталости. Уставала Евгения Александровна не только из-за утраченных надежд, но и от обычной физической нагрузки, которая была непомерной. Труд учительницы выжимал все соки в течение рабочего дня, но вместо отдыха дома она приступала к дополнительной бытовой нагрузке. Роль мужчины в семье редко включала в себя домашние хлопоты. По сложившейся традиции послевоенного времени мужчины воспринимались скорее как домашний бесценный  декор, их хранили  и лелеяли как редкий феномен, уцелевший после военных событий.  Постепенно гендерный перекос и связанное с ним неравномерное распределение домашних обязанностей укоренилось в сознании общества, приведя к полноценному бытовому патриархату. Алексей Леонидович занимался исключительно вопросами выбора и ремонта техники, строительства или обслуживания автомобиля. Все остальное было для него слишком мелко и не мужественно и выполнялось исключительно по велению спонтанного вдохновения. Он приходил домой после работы, плотно ел приготовленный женой сытный ужин и неизменно садился к экрану телевизора, прося, чтобы дети и жена не мешали его отдыху и не беспокоили его. Евгения Александровна занималась отпрысками, но скорее она обеспечивала комфорт их тел, нежели воспитание чувств. Чувства дети черпали из разных источников, впадающих в реку жизни. Некоторые течения были мутные, некоторые полны первородной свежести и глубины. Домашнее детство Лили было практически немым, скорее состоявшим из звуков и шорохов, всплесков и интуитивных прозрений. Она искала слов  и объяснений, но жизнь пока была тиха. Тем не менее, ребенок придавал тишине какой-то высший художественный смысл, смутную поэзию, одухотворенное музыкальное наполнение. Тишина Лили не была безмолвной. Она была наполнена фантазиями и мечтами. Моцарт сказал, что «Музыка – это тишина, которая живет между звуками». Тишина Лили была именно этой музыкой.

IV

Время рождения Лили выпало на внезапный штиль в бушующем хаосе XX века. Поколение, возникшее после всех мук и кровавых ужасов этого столетия, затаенно выслушивало пережитое от своих предков, съеживаясь от фантомной боли где-то глубоко внутри. Эта боль словно парализовала сердце с рождения, цепко внедряясь в генетическую память и пульсируя в крови спазмами страха.

Первые осени, зимы и весны Лили проходили в четко установленном ритме однообразного вальса: шаг – детский сад, прогулка по парам за ручку, обязательный послеобеденный сон и насильственное кормление; два – возвращение в уставшие недра семейного очага; три – редкие минуты свободного счастья, потраченные на настоящие удовольствия, питающие радостью ее детскую душу.

Трудно представить себе зрелище более унылое, чем детский сад, существовавший в Советском Союзе на переломе 80-х годов. Лиля каждое утро с отвращением заходила в ветхое, зевающее обшарпанными стенами здание. Покосившийся инвентарь детских площадок, сломанные качели, тесные и темные лестницы с узкой пастью выщербленных зубов-ступеней, словно поглотившие солнечный свет и надежду. Кто знает, чем было вызвано стремление взрослых поместить детей в такую сырую, тесную и неуютную клетку. Но попадающему в лестничную клетку ребенку искренне казалось, что он проглочен неведомым, затхлым чудовищем. Чудовище скалилось покосившейся дверью дверного проема и угрожающе скрипело костями несмазанных петель. Два глаза узких окон в припотолочной выси косились на ошарашенных внезапным переходом детей. И все то, что цвело на улице кипенью сирени, золотилось бликами пробуждающейся природы, было наглухо и с остервенением перечеркнуто нутром безобразного здания.

Детская комната вместо того, чтобы радовать неискушенные сердца яркими цветами и ясным, солнечным пространством, являла собой серый куб с обсыпавшимися стенами и потолком. Окна грозно ощетинились в решетчатом строе стальных решеток. Когда эту комнату прорезал случайный луч солнца, весь затертый до крайности пол покрывался словно сетью, словившей детей в свою неотвратимую западню.

Мир садика представлялся чем-то вроде круга ада, наказанием за несуществующие грехи – собственные, и грехи свершившиеся – родительские. В этом серой мышеловке, такой неуютной, застоявшейся и пыльной внутри светилась только одна мысль: «Когда же наступит вечер?». Она рефреном отбивала ритм в каждом ребенке и душила отчаянием. Время в детстве тянулось неумолимо долго. Судя по забору на детской площадке, состоявшему из толстых выгнутых прутьев, жажда освобождения посещала не одно поколение детей. До какого предела отчаяния следовало довести ребенка, чтобы он всем своим немощным тельцем так бился о стальные прутья? Словно нежная и хрупкая птица, попавшая в силок. Птица с крыльями, перерезанными от самого рассвета жизни.

Как и подобает подобной среде, персонал заведения был выбран в полной гармонии с окружающей атмосферой. Тучная воспитательница Варвара Николаевна служила верным отражением передового социалистического работника. Все, что не вписывалось в формат ее собственных убеждений, расценивалось как отклонение от нормы, губительное для воспитания подрастающего поколения. Слабая попытка ребенка тихим голосом высказать свое собственное мнение пресекалась тупым топором ее непогрешимого жизненного опыта. Заслышав тяжелую поступь и шелест белого халата, дети старались казаться невидимыми, с застывшими масками лиц пытались замаскироваться под серость стен. Всю резвость, свойственную счастливому детству, словно заливало свинцом никогда не улыбающихся глаз воспитательницы.

Лиля еще долго помнила, каким трепетом охватывали ее первые попытки рисования. Яркие линии, неуверенные штрихи и отсутствие ограничений и шаблонов, свойственное каждому в детстве, словно пылающей радугой преображали светлые листы бумаги, такие скучные в своей первородной однотонности. Когда ребенок еще не знает, что солнце непременно круглое, а дом обязан быть нарисован со скатной крышей – его подсознательный мир творит чудеса. Рождаются эфемерные замки, снег падает на южные пальмы, а сами пальмы становятся похожи на сонных медведей. Мир души, грот настоящей внутренней правды, правды не навязанной, а искренней и совершенной в своей первозданности окружал мечтающую девочку.

Перелом произошел резко, стремительной петлей затянувшись на слишком самонадеянной самостоятельности Лили. Суровый лик Варвары Николаевны с волевым тройным подбородком явился в групповую комнату и громогласно заявил:

– Дети! Все взяли по одинаковому листку бумаги, сели тихо по своим местам и не смели шуметь. Даю Вам ровно час, чтобы вы нарисовали дерево!!! Как его рисовать, я сейчас научу.

Толстые пальцы-сосиски цепко схватили запищавший от отчаяния кусок мела и принялись водить по доске кривые жирные линии. Доска прогибалась в ужасе испуганного омерзения, пол скрипел под увесистыми шагами. Малыши застыли, словно прикованные взглядом к черному провалу доски.

– Что за шорохи в группе??!! Всем сидеть неподвижно и следить за моими действиями. Вот ствол!! Он обязан быть тонким, изящным и прямым. Сверху рисуем шарик листвы – это крона. Когда крона идеально вписывается в окружность, дерево приобретает правильную завершенность. Теперь красим!! Я кому сказала, сидеть как мыши???!! Все стволы вы должны будете покрасить в коричневый цвет. Листья следует заштриховать зеленым карандашом. Время пошло, через час я вернусь и все проверю. И если хоть одна тварь будет вести себя громко – поставлю в угол на два часа!

Все принялись усиленно выполнять приказ в отведенное для работы время. Нежным шорохом ласкали слух карандаши. Склоненные головки светились счастьем творчества, позабывшего тюремный регламент задания. Лилю увлек вихрь ее внутреннего дерева. Оно словно выросло из глубин ее сердца, раскинулось стремительными, витиеватыми ветвями. Ветвями, ажурно прочертившими всю поверхность листа. Все дальше раскидывался ствол, переживший не одну историю человеческой жизни. Потом появились листья, разноцветными гроздьями обнявшие своего отца-великана. Ветер свистел в кроне и трепетал осколками звезд. В дупле дерева поселилась птица в средневековом платье, встречавшая гостей гостеприимными трелями. И случилось так, что в гости к ней с самого неба спустился человек в сияющих одеждах, и они еще долго пели друг другу о вечной музыке, пронизывающей все сущее в этом мире. Музыки, воплотившей в себе ветер, свет ночного неба и трели птицы. Мир звезд связался в тугой узел с тихими вздохами засыпающего заката. Дерево все тише склонялось к земле и доверчиво засыпало.

Внезапно цветную канву незаконченного бумажного рассказа прочертил кривой укор огромной тени. Сирена, нарушившая ночную гармонию сказки, выла пронзительно и неумолимо.

– КаааК? Как, я спрашиваю!!? (слюна билась из огромного рта Варвары Николаевны, и казалось, что удар хватит ее такое крепкое и лоснящееся багровым румянцем лицо). Да как ты, мерзавка, могла ослушаться свою воспитательницу и нарисовать такое безобразное дерево?

Мощной пригоршней воспитательница сгребла лист, испуганно затрепетавший в цепких пальцах, и стремительно разорвала.

– Самовольничать вздумала? Тонкий коричневый ствол оказался выше твоего понимания? Немедленно в угол и не сметь возвращаться в детскую до ужина!!

Лиля простояла в углу до вечера. Но не горечь обиды застилала ее воображение. И не покорная усталость сковывала тело. Она скорбела над человеком в серебристых одеждах, которому одним неосторожным движением упитанных пальцев оторвали голову. Лиля плакала над птицей, которой прервали песню, вобравшую в себя все доброту вечера. Девочка молила, чтобы дерево, объединившее в светлой гармонии все сущее на Земле и столь безжалостно убитое, успело заронить семя жизни в такую уставшую землю.

Советских детей с пеленок неустанно приучали к бесспорному правилу: взрослый всегда прав. Нет, уважение это не гнездилось глубоко, оно было сродни защитной реакции организма или инстинкту самосохранения. За углом этого же взрослого не запрещалось поливать грязью ядовитых слов и втайне показывать язык. Но все это следовало проворачивать суетливо и в тихой подлости спасительного угла. Так, чтобы взрослая сила не заметила змеиное движение мелкой робости. Но на глазах высоких авторитетов следовало лицемерно улыбаться и обращаться неизменно вежливо и корректно. Изнанка личности, выдаваемая за реальное лицо, была основным признаком примерного ребенка. Права свои детям были неведомы. Взрослые не приучали их к мысли отвечать смело, если с ними обращаются несправедливо. Зачастую искривления воспитательной системы заходили настолько далеко, что травмировали хрупкую детскую психику в зародыше.

И жизнь словно разрезало на две половины. В одной из них существовал дом с его целительным сном выходных дней, где утро встречало не сизым обмороком ранних подъемов, а солнцем, нежно льющимся сквозь тюль. Уставшая улыбка матери, склонившейся над кроватью, аромат выпечки, умиротворение, разлившееся по всему телу… Жизнь в выходные дни была подобна волшебству. Евгения Александровна словно оживала после череды пригибающих ее душу трудовых будней, ее глаза начинали сиять безмятежным светом. Пятна акварели превращались под ее тонкими руками в стремительный круговорот непрекращающейся сказки. Книжки с картинками, вместившими в себя целый мир, с тихим шорохом ласкали тишину комнаты. Голос матери, такой низкий и полный тепла, растворялся в закоулках восторженного внимания. Дни субботние, дни воскресные… в чем таилась их такая простая и незатейливая прелесть?

Но нож понедельника стремительно разрезал начинающую отвердевать базу счастья. Поезд будильника нервным визгом проносился по остывающим рельсам сна. И снова следовали уроки прогибания под сильную личность, несправедливые обвинения и покорность заведенному режиму. Сложно передать всю дьявольскую изобретательность воспитателей детского сада. Их воображение питалось отнюдь не любовью к расцветающей жизни. Скорее их успех напрямую зависел от ломки личности, словно они вымещали все свои разочарования на детях. Лиле всегда казалось, что когда Варвара Николаевна приходит домой, то первым делом не обнимает любимого супруга, не кушает с влажным хрустом отменного аппетита, а достает огромный блокнот под названием «Мои состоявшиеся жертвы». Сложно представить, чем руководствовалась эта пожилая, грузная женщина, когда в ее воспаленном мозге рождались угрозы, оглушительным потоком падающие на головы детей. Она являла собой пульсирующий фонтан. Правда, вода в нем была отравлена ядом садизма. Лиля очень ясно представляла блокнот воспитательницы. Он был в толстой крокодиловой коже, вытертый временем и состоял из свода законов об укрощении малолетних сволочей. Эти законы выглядели примерно так:

– Всех детей, независимо от пола, социального статуса и психологического типа следует воспринимать как заведомых вредителей. Необходимо вытравить из своего нутра крупицы тепла и дремучую веру в наивность малышей. При предательском покалывании в глазах и вздрогнувшем на миг сердце, следует обратить внимание на закрадывающиеся сомнения и жалость. Это – нездоровый пережиток капиталистических времен. Личность ребенка должна быть выкована в суровых реалиях быта и стальном распорядке дня. Плач стоит воспринимать как попытку бунта на корабле. Дашь слабину раз – корабль начнет крениться, а потом и вовсе пойдет на дно. Дети – это толпа неразвитых уродов и тупых идиотов, с вечно кричащими ртами, потоком соплей и недержанием мочи. Если ребенок не ест – заставь, если не слушается – отлупи. Скудная еда не должна быть оправданием. Дети не достойны лучшей еды, чем водянистый суп, серое пюре, котлеты с прожилками или хрустящими рыбными костями. Если встретишь попытку сопротивления, есть два варианта наказания провинившегося. Первый: немедленно грозишь тем, что вывернешь еду за шиворот. Редко какая гадина мечтает получить в подарок мокрую спину и одежду. Второй: если жертва окажется изворотливой и подлой и станет томиться над миской с выражением унылой ненависти – не сдавайся. Это ее принцип затягивания твоего бесценного времени. Она надеется взять тебя измором, но ты-то похитрее будешь, опыт твой покоится не на тщедушных трех годах, а на глыбе полувека! Не теряй самообладания. Крик введет жертву в состояние паралича, и запихнуть содержимое тарелки станет еще сложнее. Просто зачерпни второе и вывали в недоеденный суп. Третье: пригрози клизмой, желательно огромного диаметра. Ее обтекаемая, кожаная неизбежность позволит тебе решить многие проблемы без излишних усилий нервной системы. Пусть муки воспротивившейся гниды станут сродни отчаянию. Гордость и тщеславие надо высекать в самом зародыше, на то и создана гениальная воспитательская система, ломающая непокорных. Если при этом в тарелку ребенка польются слезы и сопли – это к лучшему. Еда станет противнее в десятки раз, а именно этого ты и добиваешься. Сломай, задуши, но не позволь поднять голову. Гордыня – основа любого мятежа.

Тихий час… Блаженное время, когда затихшее зверье вынуждено находиться без движения. Но всегда попадаются элементы, способные нарушить сладость умиротворенного момента. На это и придуманы будоражащие незрелый ум ужасы. Объясни им, что если кто-то не будет спать:

– Замажешь глаза клеем. Мало кого греет мысль, что видеть он больше не сможет.

– Зашьешь рот нитками, если не замолчит. При этом желательно для пущей убедительности размахивать катушкой ниток и внушительных размеров иглой. Образ кривых стежков рта плотно укоренится в детском сознании и послужит надежным замком для невысказанных вслух мыслей.

–Заимей огромный шприц. Размер его обязан вселять трепет. Достань его перед ослушавшимся и шипящим голосом произнеси: «Еще одно неосторожное слово с твоей стороны, и я проколю тебе мягкое место». Жертва должна при этом застыть с выходящими из орбит испуганными глазами и послужить живым доказательством твоей силы.

– Есть методы еще эффективнее. Для этого и вовсе не стоит заводить подсобный инвентарь. Просто и доходчиво объясни недоумкам, что со всех бодрствующих будут по окончании тихого часа принудительно сняты трусы. Лежать они будут в собственных кроватях до самого прихода родителей. И стыд обнаженного тела не позволит им сделать лишних шагов с места ареста.

– Ходить в туалет все обязаны до тихого часа. Каждый, кто не успел, тот подпольный саботажник, грозящий вырвать бесценные мгновения твоего спокойствия. Просится – пусть терпит. Девять шансов из десяти, что просто не хочет спать и подстрекает остальную свору следовать по его первым свободным шагам по кафелю. Грозно прикрикни, чтобы прекратил свой назойливый, робкий писк. Пытается прорваться повторно – дай шлепка в свернувшийся в тугом сопротивлении бок. Тело должно заткнуться по всем правилам жанра. Случается (но эти единичные факты, скорее фантастические исключения из правил), что маленький тиран не врет и действительно хочет в туалет. Порой это происходит из-за его расхлябанной рассеяности, иногда – по причине запущенного родителями недержания мочи. Не бойся этих случаев. В мокрых простынях – твоя сила. Желтая простыня – знамя победителя, позволяющее тебе впредь без тени сомнения манипулировать сломавшейся личностью. Мальчик бахвалился перед друзьями, что мечтает стать генералом, а потом надул в постель? Воспользуйся этим! Поставь всех в круг по окончании тихого часа, вытолкни его в центр круга, накинь жертве на плечи мокрую простыню и окончательно уничтожь его в глазах остальной своры. Накричи на него, дай обидное прозвище «Зассаный генерал», клейми и позорь. Пусть затухает искра храбрости в его глазах, пусть тело безропотно и покорно обмякнет под прессом твоего давления. Помни! В разобщении детей – твоя спокойная радость. Сначала они начнут гнобить жертву под чутким руководством твоего гения, затем пресытятся и перекинутся друг на друга. Все это приведет их в разные углы комнаты. Каждый из малолетних говнюков заткнется в немом озлоблении, забьется в тихую нору своей собственной надутости, а тебе дышать станет легче. Нет дружного коллектива – нет крика, коварных происков против воспитателя, творческих перегибов детства.

Случается, что ребенок бунтует не только во сне. Все попытки плеваться, сморкаться и ругаться скверными словами в ответ на твое единственно верное приказание должны немедленно пресекаться. Плюющего следует поставить в центре комнаты и позволить остальным детям плевать безнаказанно в его сторону, вдоволь и с чувством. Это убьет двух зайцев: сломает зарвавшуюся жертву и научит детей притеснять ближнего, что в свою очередь приведет к затаенному разобщению и тишине. Сморкание можно убить тем же безошибочным способом. Если же едва вылупившаяся вошь кидается бранной речью, наказание следует избрать следующее. Схватить скакалку, отстегать по голеням ног и, схватив за шиворот, вытащить сопротивляющегося вредителя к раковине. Там ему надо безжалостно промыть рот хозяйственным мылом. Система эта испытала себя неоднократно, и успех ее был закреплен бесчисленную сотню раз.

И запомни на всю оставшуюся жизнь. Слабость рождает наглость. Жалость-инакомыслие. Гнев и сила действуют очищающим спасением.

Страницы этого вымышленного блокнота, преломляясь в испуганном восприятии ребенка, практически отражали существовавшую реальность. Но не только муки губительного воспитания осложняли радость жизни. Садик выжигал свободу ее территории, мыслей, такого продуктивного и сладкого времени в одиночестве. Когда девочке хотелось погладить листья акации во время прогулки, ее руку незамедлительно одергивали и всовывали в потную влажность чужой ладони. Ходить наедине с собой воспрещалось. Неосторожные попытки расценивались, как желание досадить воспитателю, или служили явным доказательством повреждений психики. Лиля так желала ходить одна, иногда стремительно раскидывая руки, подобно птице, обнявшей летний ветер. Свобода ее рук была сразу же скована. Она хотела смеяться во всю силу своего счастья, когда крупными хлопьями падал первый, скрывающий грязные пороки земли снег. Рот незамедлительно закрывали. Разговаривать следовало шепотом, кроме минут шаблонного выступления в хоре на детских утренниках. И эти утренники, с фальшивым оскалом воспитательницы, умиляющимися родителями, не пытающимися копать глубже своего спокойствия, с отвратительным Дедом Морозом, пахнущим потом и дешевой помадой поварихи Люси, наводили только скуку и уныние.

И даже туалет, самое интимное место на земле, был словно самая людная базарная площадь. Место, где человек считанные и бесценные минуты может побыть наедине со своими собственными мыслями, было безжалостно отравлено общественным осуждением. Кабин не было, в полу виднелись пожелтевшие круги, окаймленные черной рифленостью ступеней. Если ребенок не успевал сходить в туалет дома, его последующие терзания равнялись аду. Тихой мышью пытался он проскользнуть в эту комнату и незаметно осуществить задуманное. Ему хотелось стать невидимым, раствориться в серой, обсыпавшейся штукатурке стен и скрежете перекошенного кафеля. Или сжаться до невзрачных пределов бесплотной тени. Но дети прозорливы и неугомонны в своей наблюдательности. Они отслеживали пытающегося опорожниться страдальца, собирались гудящим роем и окружали его плотным кольцом. Указательные пальцы кололи со всех сторон, внешние признаки детородных органов безжалостно осуждались, а крики «Сри-сри!» отнимали последний шанс осуществить задуманное.

Да, Лиля откровенно ненавидела детский сад. Ненавидела его фатальную неизбежность, скотскую агрессивность и двойное дно. Друзей в этом месте она так и не нашла. Непонятно, что этому способствовало: система преподавания озлобившейся на мир воспитательницы или ее собственная зажатость в этом королевстве кривых зеркал. Но раскрыться там и стать настоящей Лиля так и не смогла. Попытки адаптироваться приводили ее душу в состояние сжатого изумления и еще большего отторжения реальности. Двор возле дома Лили будоражил ее творческое начало и заряжал мысли огнем радостного восторга. Детский сад убивал естество и душил свободу. Наверное, отправить ребенка в лес воспитываться животными, было бы актом милосердия на фоне искаженных реалий этого места.

Современная система образования считает, что у ребенка огромное множество прав и ни одной обязанности. Система образования в детстве Лили придерживалась обратного принципа. Она не воспитывала индивидуальность, а боролась с проявлениями ее силы. Ведь индивидуальность рождает мятеж и всегда угрожает стабильности системы. Она постепенно расшатывает ее и уничтожает. В мире, где плотно заклеены окна, приоткрытая створка способна заморозить все помещение.

V

Доверие к взрослым, так же, как и уважение к ним, впервые появилось в жизни Лили в деревне, куда ее отправляли летом уставшие родители, втайне радуясь возможности побыть наедине. Весь искусственный облик города словно растворялся в торжестве природы, и душа девочки не скрывала своего ликования. Связь с естественной средой обнимала счастьем ее внутренний мир, отшлифовывала тонкие оттенки самых затаенных чувств. Чистый воздух и лес стали верными друзьями и надежными защитниками, а река смывала собой все царапины на душе, нанесенные цивилизованным несовершенством привычной среды.

В период социализма не было нужды приобщать людей к спасительному образу религии. Лиля не догадывалась, что существует нечто высшее, находящееся за пределами ее зримого, объяснимого мира. Ее родители воспитывались в лучших традициях атеизма, воспитатели не смели произнести при детях слов, принадлежащих прошлым поколениям. Или просто не хотели произносить, считая их неудобным пережитком былого. Вся духовность сводилась к почитанию яркого алого полотна на высоком древке и культу личности дедушки Ленина. На него следовало равняться, дабы вырасти передовым пионером, а после, при благоприятном стечении обстоятельств, и комсомольцем. Образ вездесущего деда представлялся непогрешимым символом добра, справедливости и милосердия. Лиля не знала, что существует Иисус Христос, но впечатление от подвигов бородатого и лысого мужчины в кепке не менее внушительным значением притягивалось к центру ее детского понимания жизни. Лик отечества  у ребенка неизменно сочетался с любимыми родителями и заповедями мудрых вождей. Родина была цельным воплощением передовых идей во всем мире и господствующим центром вселенной. Столь любимые Лилей парады, освобождавшие на целый день от мрачной утробы детского сада, приносили с собой облако воздушных шаров, утопающих в лазури неба, искусственные алые цветы и такие редкие (и потому до невозможности бесценные) прогулки с отцом. Лиля боготворила свою отчизну, не сознавая, что сам смысл этого глагола безжалостно перечеркнут властью из-за неуместности употребления в привычном контексте. Истинное значение божественности осталось где-то в далеком прошлом, бессилие духа заменил страх. Когда Лиля укрывалась одеялом в предвкушении сна, она неистово благословляла неведомого ангела, позволившего ей родиться в гордом великолепии советского края. Иногда ее холодом пронзала мысль, что все могло быть иначе при неблагоприятном стечении обстоятельств. А если бы не случилась удача, забросившая ее жизнь в СССР? А если бы искра ее духа возникла отнюдь не здесь, а в обреченной стране буржуев? Ведь их племя, такое недоразвитое в фантазиях ребенка, должно было непременно погибнуть от собственной алчности. Лиле представлялось, что она вдруг рождается с совершенным сознанием советского ребенка в чужой стране, и ее дни неизменно были подобны шипам и иглам. Она словно видела своих буржуазных родителей, отстраненных и неуклонно стремящихся вниз по лестнице развития. В фантазиях ребенок непременно убегал от них, прорывался сквозь колючую проволоку сотен заграждений и возвращался победителем в свою настоящую, близкую сердцу Родину.

Но случился день, который внес смуту в мысли Лили и отбросил тень сомнения на устоявшуюся крепость убеждений. Стоял тихий летний вечер. Строгий камыш издавал нежный шелест, обнимая сухими ладонями истому сумерек. Небо настоялось в лиловом мареве наслаждения, трепетно вздрагивая, когда солнце прикосновением своих лучей доводило его до золотого помешательства. Тени стрекоз, с расплывчатым треском проносившихся над гладью воды, роняли в воздух свой вкрадчивый шепот. Их ажурные крылья, такие хрупкие и совершенные, множились на тысячи граней блестящей слюды под прощальным взглядом солнца.

Лиля грустно бродила вдоль реки в первый вечер своего летнего пребывания в деревне. Мысли ее были полны непривычной тоски. Она первый раз ощутила горечь расставания с близким человеком – лучшей подругой и главной заводилой их совместных игр. Это была не по годам развитая еврейская девочка с бойким характером и стремительным полетом фантазии. Ее родители старались, чтобы их чадо преуспевало в науке жизни с блеском. В то время как Лиля еще не умела читать, ее подруга уже бодро отчеканивала стальную ленту английских слов. Русский язык, как письменный, так и устный, и вовсе не составлял проблемы для этого продвинутого не по годам ребенка. Родители развивали ее каждый день, но при этом неизменно нахваливали ее бойкость, активность и творческую энергию. Плод их воспитания являлся для Лили образцом для подражания. Она слушала накопленную мудрость, смелые и крамольные  мысли и не представляла, что какой-нибудь из последующих дней она проведет вдали от своей новой подруги. Тайна другой жизни приходила из уст еврейской девочки в изумленный мир Лили. Ее мысли пропитывались чужим опытом. Ее скромность стиралась идеалом непоколебимой решительности. Там, где Лиля замыкалась в себе и комкала неуклюжие слова, ее подруга фонтанировала идеально поставленной речью. В ней Лиля видела наглядный пример независимого и умного человека. И вот в один прекрасный день она пришла к Лиле и твердо сказала: «Ты знаешь, это очень грустно, но сегодня мы с тобой видимся в последний раз. Моя семья завтра уезжает в Израиль. И я сомневаюсь, что мы когда-нибудь вернемся в этот город». Девочки сидели на краю песочницы с покосившимся грибком неопределенного цвета и в немой грусти держались в последний раз за руки. Печаль оглушила их, ведь мир до этого казался стабильным и определившимся. Дети не плакали, а только недоуменно внимали новому открытию – жизнь отнюдь не состоит из долгого и устоявшегося однообразия. Иногда она безжалостно срывает листья событий с дерева жизни, сдувая их за невидимый горизонт.

Мысли и чувства Лили разрывала тревога. Она бродила в приступе рассеянной задумчивости, пытаясь осознать свершившуюся неизбежность. Вдруг голос дедушки, сидевшего в лодке неподалеку, окликнул девочку. Его лицо словно полиняло в дымке вечера, вокруг глаз застыла сетка тревог, отразившаяся в глубоких морщинах. Но доброта искрящихся глаз теплым прикосновениям мазнула куда-то в самую глубину смятения.

– Иди в лодку, не бойся воды, здесь не глубоко. Ты почему такая надутая сегодня? Дети должны только улыбаться. Огорчение – метка пройденных порогов жизни. Вот, посмотри (дедушка осторожно перевел глаза на борт лодки, где переливающимся пятном света застыла стрекоза). Ты видишь, как совершенна эта козявка. Каждый изгиб ее тела  неповторим и создавался тысячелетиями. Попытайся разгадать зашифрованный узор ее крыльев – и целой жизни окажется мало. Ты смотришь на нее и веришь, что мир, который вобрала в себя стрекоза, подобен волшебной сказке. Но она сорвется и улетит в неизвестном направлении. В путь, захвативший золотые отблески улыбающегося солнца на реке, в дорогу, обнявшую вечернюю молитву камышей и шепот ветра. И этот путь сольется с курсом бесчисленного множества стрекоз. И весь ее хрупкий поток жизни соединится  с океанами других направлений и надежд. И все океаны будут  объединены в одной целой и нерушимой гармонии созидания. И чтобы они не сбились в бессмысленную кучу и продвигались в органичном естестве, должно быть создание, которое бы стояло выше всего сущего и направляло результаты своего труда. Направляло с любовью и пониманием. И это высшее создание, внученька, называется Бог. И если ты можешь постичь мир стрекозы, то будешь способна узреть в ней и высшее начало, называемое Богом. Главное – смотреть внимательнее, а еще лучше – чувствовать.

Дедушка откинулся, расправив усталые за трудный день плечи. Подбородок его нервно подергивался, словно подтверждая с убеждением все сказанное до этого. Глядя в растерянное лицо Лили, он подмигнул ей черным провалом глаза с отблеском вечернего солнца и тихо добавил:

– Запомни… в жизни возможно все: восторженный полет души и последующее падение, предательство лучших друзей, смерть близких, голод, холод и безграничная боль. Наступит момент, когда ты можешь засомневаться в смысле всего сущего. Но никогда не отрекайся от мироздания и не отчаивайся. Просто вернись сюда на реку. И ты снова увидишь искры в глазах реки. И поймешь, что она безмолвно улыбается. А с нею улыбается целый мир. А если мир вокруг так искренне рад твоему приходу – ничто не потеряно до конца.

Лиля осознала урок деда и  с тех пор неизменно искала присутствие Бога в сплетении трав, очаровании цветов, пении птиц, переменчивом настроении неба. Она впитывала в себя краски и звуки мира с невинной доверчивостью. На свежем фоне зелени яркими пятнами противоречивых мнений пели цветы. Бархатный бас ирисов вспоминал о своем первоисточнике – радуге необыкновенной красоты, разбившейся на тысячи осколков-цветов. Лирический тенор флоксов был подобен мерцающим факелам, полным тоски по далекой родине. Драматический баритон нарциссов самовлюбленно отражался в каплях утренней росы. Симфония цветов, запахов, звуков и отражений была религиозным хором для маленькой Лили. Она углублялась в нее всем сердцем и утопала в нежности первого чувственного опыта. Девочка забывала о том, что она человек, сливаясь с миром, окружающим ее. Ребенок не ставил себя выше деревьев, цветов или птиц. Он словно погрузился в те доисторические времена, когда человек был одним целым с вселенной. Это погружение не было неожиданным открытием, оно скорее явилось возвращением в давно известный край. Воспоминанием о потерянном рае.

VI

Оптимизм дедушки Лили был выкован в горниле таких жизненных неурядиц, которых бы хватило не на одну человеческую жизнь. Детства у него практически не было. Фрагменты тепла, призрачным туманом осевшие в его воспоминаниях, были безжалостно уничтожены вихрем времени. Отмеренный ему беззаботный миг бытия был вырван с корнем и варварски уничтожен. В тот самый момент, когда родное село охватила лихорадка коллективизации, а родители его показались враждебно зажиточными. Вся привычная идиллия домашнего очага была скомкана, опорочена и уничтожена. Он помнил телегу, устланную ветхим тряпьем, лошадь с грустными глазами и пелену снега, покрывшую собой весь враждебный воздух вокруг. Дорога в неизвестность была бесконечной. Еды катастрофически не хватало, мать задыхалась на морозе, так как грудь ее было слаба и простужена. Годовалая сестренка робким писком разрезала едва различимый образ дороги, всколоченной гневными плевками зимы. Отец не разговаривал, его молчаливая тень слилась с яростными бросками белой вьюги. Ветер перемен заглушил остатки бодрости духа. Мужчина затих в суровой удрученности, и серая безысходность накрыла весь мир вокруг ребенка.

Они выехали всей семьей. Но дорога, такая долгая и мучительная, убила остатки надежд. Мать умерла, так и не добравшись до нового места. Воспаление легких сыграло свою пагубную роль и подсобило планам  смерти. Следом за матерью в вихрях снежных заносов словно растаяла его сестра. Деду Лили на тот момент было двенадцать лет. И он вдруг почувствовал, что время  постарело за одну ночь на добрый десяток лет. Засыпал он испуганным мальчишкой, а проснулся взрослым мужчиной. И так же стремительно ребенок принял решение: он уже достаточно взрослый, чтобы висеть на шее у отца, которому и без того приходится нелегко в разбитой картине жизни. И пока скудное солнце февраля чертило в небе свои первые штрихи, дед уже бодро шагал по направлению к ближайшему городу. Он не боялся лишений и неведомых путей. Ведь все самое плохое, что могло с ним произойти, уже свершилось. А тот, кто все потерял, уже не боится поражений.