За пределами трепета

Лиля задыхалась от счастья. Она не могла уснуть в свою первую ночь, ворочаясь в смятой постели под биение сердца и звон комариных безумств. Тихо выбравшись из кровати, ребенок широко распахнул раму окна, забрался ногами на подоконник, сохранивший тепло угасшего дня, и вдохнул в себя звездное небо, шероховатые стволы вишен, запах опьяненного ветра. И глядя на небо, вбирая в себя всю эту бескрайнюю совокупность непознанных смыслов, Лиля пыталась познать, что это значит и кто объединяет все это многообразие в такой торжествующий оркестр. Вспоминая слова деда, она почти приближалась к пониманию, достигала высот непознанного, но усталость и томление плавно закрывали ей глаза, голова мягко кружилась, сознание убаюкивалось, так и не достигнув просветления. Приближался рассвет…

Утро встретило ее прозаичностью советских будней. Дача вовсе не была местом лирических мечтаний, как грезилось в первый вечер. Рядом с домом находился непременный атрибут владения за городом – пять соток города. Функциональность в дачном поселке всегда была выше романтики. Грядки клубники стройными рядами выстроились на плацу. Помидорная ботва остро кусала ноздри своим энергичным задором при прикосновении рук. Стелющийся шершавый стебель огурцов вился по земле, любопытные усики топорщились в прохладе близкой земли, еще не успевшей прогреться. Летний ручной бак был наполнен свежестью воды, которая, оказавших в детских ладонях, зябко окатывала лица и стирала остатки сонной неги.

Дети не отставали от взрослых в сельскохозяйственных заботах. Они пропалывали сорняки долгими часами под жарким солнцем, и капли пота вороватой струйкой стекали в складках их одежды и по напряженной выпуклости лба. Тяжелые ручки леек оттягивали руки, вода расплескивалась на голые ступни и земля, почувствовавшая притяжение влаги, уверенно гнездилась между пальцев. Дети пытались обмануть более сложный ход работ и тайно включали ледяной шланг для полива растений, но это было категорически запрещено. Овощные культуры не любили зябкого прикосновения ледяной воды, они благосклонно принимали только воду, щедро впитавшую в себя тепло солнца в бочках. Дети смеялись, обливали друг друга из резиновой, дрожащей кишки, их загорелые тела шумными бросками заполняли собой дачный участок. Услышав детские проказы, бабушка Антонина Михайловна прибегала из кухни, где находилась почти постоянно у плиты, которая была ее алтарем и смыслом жизни, и кричала, размахивая полотенцем:

– Ах вы, паршивцы! Поймаю – надеру уши. Только попробуйте еще раз не послушаться – посажу в угол на гречку.

Ее сухая фигура, с гордой осанкой и перекошенным от ярости лицом, стремительно приближалась, хватала ближайшего из детей за край растянутой майки, выгоревшие вихры волос, грязные лодыжки и хлестала полотенцем по доступным местам. Дети скользили, увертывались, крутились в недостижимом круговороте тел. Пульсирующий, дрожащий страх внезапно сменялся взрывами смеха. Бешенство бабушки веселило их после ледяного душа, мятежной волной накрывая с головой. Летний воздух заполнялся визгом и переливался через край.

Бабушка редко улыбалась. В ее многодетной семье она всегда была старшей. После смерти отца, расстрелянного в годы войны, ее детство подошло к концу, так и не начавшись. Ей было четырнадцать лет. Мать сидела на лавке, раскачиваясь, воя раненым зверем и не реагируя на последующие события вокруг. Младшие братья и сестры плакали, не понимая, что происходит с человеком, на которого они всегда рассчитывали в равномерной уверенности каждого нового дня. Маленькая Тоня не проронила не слезинки, сердце ее застыло и оборвалось, взгляд стал пугающе уверенным.

Она знала, как поступить. Всегда планировала свою жизнь, не позволяя тревогам ослабить ее дух. Инстинкт самосохранения, такой цепкий и властный, разрушал моральные барьеры. Тоня прекрасно училась до начала войны. Она преуспевала в математике, удивляя учителей непогрешимой скоростью своих решений. Девочка великолепно показала себя в изучении иностранного языка. Он был немецким. Сжав волю в кулак и заглушив панический страх, девочка направилась к зданию клуба, где размещались немцы. Тоня знала, что врагу требуется бухгалтер, знающий русский и немецкий языки. Судьба ее была решена. Она выбрала жизнь, а не гибель во имя Родины. Жалела ли она об этом выборе в будущем? Никто не знал, потому что вся ее последующая жизнь была немногословной относительно прошлого. Бабушка жила настоящим. Так она спасла себя и свою семью.

Муж Антонины Михайловны тоже появился не по велению сердца, а по необходимости выживания. Дедушка Лили, Василий Викторович, родился в обычной русской семье. Все его детство прошло на земле. Почва кормила его, гнула бременем забот, воспитывала и пела колыбельную. Потом пришла война, бесконечные битвы за Кавказ, где солдаты гибли не только от пуль, но и умирали в ночных зимних окопах, окоченев в безмолвии. Вернувшись с войны еще более замкнутым и молчаливым, дедушка Лили всерьез задумался о продолжении военной службы. Он знал только труд на земле и военное дело, жизнь не предоставила ему богатства выбора. Василий Викторович Смирнов выбрал второе. Однажды его вызвали в штаб и поставили перед фактом, что, если он планирует и дальше делать карьеру, то ему следует обзавестись семьей. Приехав в ближайший городок, он осведомился у местных жителей о наличии хороших вариантов для брака. Он искал трудолюбивую, миловидную, скромную девушку. Василий сходил в местный клуб на танцы, долго сидел на скамье, сосредоточенно и серьезно высматривая будущую жену. Но все девицы показались ему легкомысленным и непригодными для брака, он их категорично забраковал. И тогда дед Лили решил проверить вариант, подсказанный ему людьми, которым он доверял, испросив совета по выбору невесты. Он спокойно зашел во двор, где жила Антонина Ивановна, на плечах которой находилась вся семья. Он знал ее прошлое, но также знал и бремя, которое пришлось вынести. Не осуждение вело Василия Викторовича, а твердая уверенность, что с такой девушкой быт всегда будет налажен. Его покорила тихая сила, спокойствие и серьезность будущей невесты при ближайшем рассмотрении. Парень долго смотрел на нее, а потом подошел и просто сказал:

– Я хочу создать семью. Ты мне приглянулась. Увы, я не умею говорить красивых слов. Не жди от меня цветов, свиданий, признаний в любви. Но я могу тебе дать спокойствие, уверенность и избавить от тяжелой работы. Я помогу тебе содержать оставленную семью. Утром вернусь за ответом. Пока подумай.

И он четким, уверенным шагом пошел в сторону дома, где был расквартирован. Антонина Ивановна сразу же согласилась. Тот же инстинкт самосохранения, закрепленный в годы войны, подсказал ей верное решение. Девушка отметала муки выбора, сомнения, капризы, сантименты. Время после войны не рассыпалось богатством ассортимента, оно ставило перед фактом. Бабушку не смутил сухой тон будущего супруга, да она и не искала романтики. Кто ищет флирта в эпоху отсутствия мужчин? Если возник удачный шанс, его следовало использовать. Особенно после двадцати лет. Брак с военным служил пропуском в высший эшелон привилегированных жен и освобождал от нужды, въевшейся во все поры души.

Молодые люди, не знакомые друг с другом, расписались, и вечером этого же дня поезд увез их в сторону Батуми. Шифоновое платье в мелкий цветочек кротким пастельным пятном висело в поезде, оно трепетало в ожидании неизвестности. Это был свадебный подарок мужа. Антонина Ивановна с грустью смотрела на него и вспоминала поле возле своего оставленного дома. Наутро выяснилось, что платье украли.

Они привыкли друг к другу, приспособились, притерлись. Семью объединял сухой быт и взаимное уважение. Жизнь была непростой, и это убавляло значимость отсутствия чувств. Дед Лили почти всегда был на работе, неизменно отдавая все деньги жене. Бабушка хлопотала по дому, большую часть времени проводила у плиты, и дома мужчину всегда ждала накрахмаленная скатерть, вкусная и разнообразная домашняя еда, аккуратная жена, покорная тишина. Ее муж даже не догадывался о том, где находятся столовые приборы. Проблема пребывания чувств молодой жены его тем более не интересовала.

Они редко разговаривали, еще реже произносили слова, присущие взаимному интересу. Даже постель не объединяла их, а служила источником мучительного стыда у бабушки. Она отворачивалась лицом к стене, а Василий Викторович старался быстро и методично выполнить свой супружеский долг, не слишком обременяя не в меру скромную молодую жену. В такой атмосфере появился на свет отец Лили. Родители всегда призывали сына к сдержанности и хладнокровию. И он с блеском преуспел на этом поприще безразличного отчаяния.

Лиля так и не смогла найти подход к сердцам уже пожилых людей, находясь на даче. Эмоциональная открытость и нерациональная поэзия, присущие ребенку, нарушали целостность их настоявшегося вина жизни. Вино стало бродить и волноваться, пузыри на поверхности раздражали и напоминали о чем-то далеко забытом и утерянном. Лиля была их лучшей версией. Версией, которой выпала свобода вместо боли, выбор взамен фатальности. Подспудная зависть, так и не осознанная, саднила и отторгала инакомыслие. Они просто терпели ребенка, отвлекая его работой, и избегали прямых контактов и ненужных расспросов в меру своих сил. Установленные правила и строгость режима стали нормой.

Дед приводил Лилю на луг возле реки, давал в руки маленькую лопатку и ведро и заставлял собирать свежий навоз, оставленный стадом коров, недавно избороздивших копытами прибрежную полосу. Вода в реке становилась мутной, гладкая целостность пляжа лежала в раскромсанной скорби. Лиля, кривясь от отвращения, старалась ловко подхватить лопаткой остатки коровьей жизнедеятельности, мечтая о времени, когда обязанности подойдут к концу, и она с братом отправится на рыбалку.

Вечер наступал и приносил с собой тугую целостность уды, леску, постоянно путавшуюся в ветвях деревьев на пути к реке, тихую улыбку вечерних облаков, плавно движущихся в лиловом небе с нежным румянцем. Брат Коля, предварительно накопав жирных червей под виноградом, помогал насаживать их на непокорный крючок. Сама же Лиля могла только сделать тесто, размочив батон в реке и слепив из него липкий комок, который стягивал ладошки своей шершавой сухостью. Черви пугали ее, извиваясь и обреченно подсыхая под ветром июня. Она кричала брату с просьбой о помощи, а тот сердито шикал на нее, выразительно округляя глаза, заставляя молчать и не распугивать рыбу. Постепенно игрушечное ведерко наполнялось мелкими рыбешками, сначала отчаянно бившимися в последних попытках выжить, а потом переворачивавшимися вверх брюшками, отдаваясь на волю судьбы. Колючие карасики, тупоголовые бычки, такие озорные узкие себельки, легонько покусывающие маленькие детские пяточки, и…о, счастье… полновесная тяжесть подлещика, случайным образом оказавшегося на мели по собственной доверчивой невнимательности. Леска натягивалась, наполняя душу блаженством и восторженным предвкушением, огромная рыба падала на берег, трепеща налитыми боками и сверкающей чешуей. Лиля хватала рыбу, жадно сжимала ее ладонями, усмиряла толчки и, прижимая к сердцу, со всей одури, захлебываясь в восторженной эйфории, бежала к брату, радостным кличем разрывая вечерний воздух. Тот хвалил ее с уверенностью профессионала и приказывал осторожно нести трофей в ведро. Лиля покорно слушала его, Коля служил непререкаемым авторитетом.

Случались дни перед грозой. Рыба теряла голову и с отчаянием мнимого спасения рвалась к крючку. Улов превращался в безумную роскошь пира природы, щедро делящегося с человечеством своими достижениями и плотью. Раздавался оглушительный раскат грома, сметающий следы цивилизации, и первобытный страх сковывал сердце, словно последующая молния была истинным гневом Бога. Дети, скользя и оступаясь на гладком склоне обрыва, быстро забирались вверх и бежали по разнотравью и дико пахнущим цветам, подстрекаемые ужасом открытого места.

Лиля познакомилась с соседскими малышами, и вместе они забирались на самые высокие заборы и деревья, похищали соседские яблоки и черешню, которые всегда казались вкуснее за пределами собственного сада. Бездомная кошка окотилась с поразительной плодовитостью, и каждый ребенок выбрал своего собственного котенка, наделяя его мнимыми свойствами и предсказывая ему будущее. Клубника оказывалась во рту прямо возле грядки, разливаясь ароматной сладостью и оставляя сахарные следы на подбородке, руках и груди. Песок скрипел на зубах, ладошки вытирались прямо об одежду, липкая прелесть первых ягод казалась важнее аккуратности и правил.

В выходные приезжали родители и в дни семейных торжеств привозили с собой маринованное мясо для шашлыка и торт. Они зажигали костер прямо на обрыве над пляжем, и его высокие искры победными бросками сжигали черный покой неба. Мрак создавал вокруг удобные стены, а пламя заполняло храм, охраняемый родительским теплом и искрящимся уютом. Время не ведало будущего, оно было бесконечным и полным надежд. Котелок с самой вкусной ухой из рыбы, пойманной рядом в реке; руки, выпачканные золой; обожженные пальцы с горячей картошкой, подбрасываемой в воздух; нежные прикосновения ночных мотыльков по лицу; волан для бадминтона, безжалостно сносимый прохладой ночного ветра; поиск в темноте сухих веток для поддержания костра, скорее не поиск, а отчаянное приключение в темноте, насыщенной шорохом незримого суетного царства насекомых, кваканьем лягушек, стоном ночных птиц. Эти вечера были тихим торжеством для всей семьи. Даже родители Лили растворялись в величии значимой простоты и превращались в почти идеальных людей, забывая притворяться и судить ближнего. Людей любящих, искренних, наполненных светом, которым они щедро делились с детьми. В такие моменты Лиля купалась в любви и через любовь постигала весь скрытый смысл вселенной.

IX

Еще одной частью жизни маленькой Лили, частью значительной и формирующей ее личность, был двор. Ватага детишек из разных квартир многоэтажного панельного дома пестрой гурьбой выкатывалась в свободу летнего вечера. Самый нетерпеливый ребенок хватал дома затертый мяч, немного растянутую резинку, скакалку или настоящее и столь редкое сокровище – велосипед и вприпрыжку бежал по квартирам, еле дотягиваясь до кнопки звонка, и в затхлой невесомости подъезда звучало звонкое крещендо: «А Маша выйдет гулять?». Машу сменяли Саша, Дима, Коля, Дима, Аня и бесконечное множество соучастников и заговорщиков волшебных событий, царивших во дворе в то время.

Толпа детей была разношерстной и яркой, как нити в персидском ковре. Ковер расстилался по лестнице, дробясь бесконечным множеством оттенков и характеров. Нити детей почетных профессоров смешивались с волокнами отпрысков рабочих, сын уборщицы хватал руку дочки директора, и они смеющимся водопадом выплескивались на улицу. Никто не знал социальных условностей и иерархий, все были связаны и очарованы друг другом в сплоченном единстве. Древняя пословица гласит, что именно равенство создает истинную дружбу и является основой любви. Так оно и было. В настоящее время равенство воспринимается как уничтожение индивидуальности, оно целенаправленно стало словом ругательным. Все разнит людей с рождения: бедность и богатство, здоровье и врожденный недуг, рождение, воспитание, внешность, образование, талант, темперамент и наклонности и еще великое множество тонких теней и подводных течений каждой неповторимой души. Но когда равенство является не лозунгом, а желанием сердца, врожденным убеждением, оно способствует человечности. Никто не кичится мнимыми или ощутимыми достоинствами, но всякий помнит, что, прежде всего, он человек, а не национальность или статус. Все мы равны перед глазами небес.

Дети еще не знали девизов своей страны, они имели только чистоту сердца, принимавшую различия и странности, не задавая вопросов и не отвергая.

Игры во дворе не требовали сложного инвентаря. Они больше основывались на фантазиях и экспромтах, но очаровывали своей незатейливой, ритмично повторяющейся силой. Что-то светлое и теплое было в этом лучезарном потоке, вливавшемся в духовный мир каждого малыша. Искра игр зажигала любопытство, способствовала развитию основы человеческой культуры.

Кто не помнит таинственную загадку стеклышка с сюрпризом сорванного цветка, зарытого неглубоко в земле; красящую шероховатость натертого на асфальте кирпича, служившего первой пудрой; потемневший отпечаток резинки на тонкой детской коже? Мяч подпрыгивал, небо оказывалось внизу, мир превращался в один сплошной калейдоскоп красок, событий и вдохновений.

Как сладко и радостно было затаиться в кустах жасмина, стараясь не реагировать на укусы налитых комаров, свирепо жалящих в дыхании темноты, крошащейся пятнами света. Как радостно было убегать во всю силу своего юного тела, захлебываясь от победного клича. Скакалка хлестала ветер по щекам с разнузданной силой, цепи теплых рук разрывались от усилия напряженной груди, поцелуи солнца покрывали тела ровным загаром, разбитые коленки царапали глаз жесткой коркой своих ссадин. Весь этой чистый разгул рвений и порывов длился до темноты и обрывался с криком матерей в окне, которые звали детей к ужину. Иногда ребенок сопротивлялся заведенному режиму, и зов повторялся, а потом и сама мать оказывалась на улице, густо чернея в освещенном проеме входной двери назойливым напоминанием о реальности.

Командный дух не вызывал раздражения. Он вдохновлял, защищал, способствовал основам гуманного соучастия. Безразличие не могло родиться в такой огромной, шумной, радостной семье. А дети действительно стали семьей. Сила одиночества плодотворна, но способствует ли она настоящему счастью? Уникальность не отрицалась, она приветствовалась и подхватывалась, трансформируясь и наполняясь подсказками со стороны. Многообразие идей пульсировало и переливалось. Это был поток чистого творчества. Не пересохшее русло для избранных, а полноводная река жизни, доступная всем.

Праздники проходили в этой же атмосфере тепла и единства, никто не оставался забытым. Дети еще не знали вымученного оптимизма взрослых, они с радостью принимали и масштабные парады, и новогодние семейные торжества. Мамы из подручных материалов мастерили маскарадные костюмы на Новый год и эта немного нелепая, несовершенная индивидуальность наряда смешила и грела одновременно. Мальчики-зайчики с обвисшими ушами и хвостами из помпонов, оторванных от шапок, выглядели  заблудшими душами реальных зверей. Два мягких каркаса из ткани, набитой ватой, смешно топорщились над их коротко стрижеными затылками, а комбинезоны из белого ситца обвисали на неуверенных плечиках. Девочки в белых платьях, украшенных дождиком и мишурой, неуверенно семенили в предвкушении праздника и считали себя маленькими принцессами. Накрахмаленная марля шуршала мистическим шепотом, призывая всех осознать величие момента волшебства. Кто мечтал о золоте, когда сияла елка? Кто грезил величием, когда на голове была корона из картона и ваты? Внутреннее восприятие создавало сказки и легенды, внешние атрибуты служили лишь случайным подспорьем. Мир был глубоко внутри, а не за пределами глаз.

Ближе к вечеру отец вносил с собой запах хвои и связанное тело елки, припорошенное снегом. Острые льдинки таяли в тепле квартиры, и дерево смирно лежало на полу в предчувствии распушившегося величия. Евгения Александровна в атласном платье с широкими плечами, с бигуди на голове, обвязавшись броней фартука, лихорадочно строгала оливье и селедку под шубой. Эти непременные атрибуты новогоднего стола, так же, как и дефицитные деликатесы, запасенные накануне и добытые в бесконечных очередях, ближе к вечеру добивали остатки ее моральных сил и, упав на диван накануне застолья, она так и не могла забыться спасительным коротким сном, переживая за незаконченные блюда. Голова кружилась, ноги отекали и болели, спина ныла. Муж спокойно сидел в кресле и старательно переключал каналы, предвкушая обильный стол. Мысль о том, чтобы помочь жене, методично обслуживающей всю семью, не посещала его. Так было не принято. Когда Евгения Александровна выбивалась из сил, она пыталась воззвать к милосердию супруга громким, отчаянным криком, нарушавшим праздничное умиротворение. Тот лишь раздраженно отмахивался и, пропустив сквозь себя поток гнева, как песок пропускает капли дождя, с сухим безразличием снова погружался в телевизионный экран.

Праздник проходил в блеске, насыщении, стремительной извилистости серпантина, громком безумии хлопушек, осыпавших плечи, волосы и остатки последних мгновений старого года. Сбитый режим и бодрствование в ночи,  вылазка по скрипящему снегу к городской елке, толпа радостных людей, обнявших воздух вокруг сияющим теплом – все это давало надежду на что-то прекрасное и вдохновляющее. Жизнь садилась на санки, и головокружительный восторг нес детей по склону, гладкими полозьями прочерчивая доверчивый путь.

А сколько удовольствия было в липком, податливом снеге, когда температура немного повышалась! Детвора выскакивала на улицу и с серьезным усердием катила огромные шары, порой выше своего роста. Сугробы были еще не устоявшиеся, земля прилипала к краю, обрекая непорочность снега на черномазую небрежность. Дети быстро выкатывали шары на центр проезда во дворе, формируя крепостной вал, через который не могла проехать ни одна машина. Они стремительной гурьбой катились, подобно своим снежным шарам, на темный пролет лестницы в подъезде, тесно облепляли окошко в лестничной клетке и ждали первую жертву в сбивчивом сплетении тел и вздохов. Жертва с фарами, разрезавшими двор, вскоре появлялась. Потом выскакивал разъяренный водитель, слышалась отборная брань, после чего дети просто валялись на ступенях, оглушая недовольных жильцов раскатами смеха. Кто-то приносил лоток яиц, фрамуга с трудом распахивалась, обнажая снежную брань вечера, и яйца летели в сквернослова с меткостью и проворством. Позже стояла задача убежать на крышу, плотно закрыв за собой неподатливый люк и, распахнув руки и высунув язык, жадно ловить ртом обжигающие снежинки. Снег окружал их кольцом остывшей нежности дня. Спустя время, когда жертва их баловства все-таки протаранивала снежную стену и освобождала тебе путь, исчезая за пеленой стихии, дети высыпали во двор, сгребали остатки немного озябшего снега и, кидали снежки друг друга, стремясь попасть в открытые участки тела. Высший пилотаж заключался в умении насыпать снега за ворот противнику.

Ближе к середине января приходила новая радость. Приближалось время колядок. Обрядовые песни славян, выросшие из первобытной аграрной магии, вовсе не смущали людей в советское время. Традиции переплетались, формируя хаос убеждений и образов. Дети надевали маски, становились тотемными животными и птицами, несли в маленьких руках обязательный атрибут праздника – Вифлеемскую звезду. Вероятно, когда Лиля была маленькой, она не отличала ее от советской звезды, гордо венчающей верхушку елки дома. Символы переплетались и не имели определенного значения. А взрослые замыкались в собственном мире домашних проблем, не отвлекаясь на подробные объяснения. Время сочельника перед Рождеством совершенно непостижимым образом переместилось на середину месяца, так же, как день зимнего солнцестояния сменился сочельником в свое время. Связь звезд с их влиянием на все сущее была безвозвратно утеряна. Но значение вечера осталось неизменным. Люди верили, что в эту ночь открываются небеса и исполняют любое желание. Бродившая сумятица смыслов и перевернутых идей все же рождала мерцающую магию. Песня набирала силу, ширилась, обливала звонкими, неокрепшими голосами хозяев, открывших дверь:

– Ай, ду-ду, ду-ду,

А я в хату иду.

Печка топится,

Блинов хочется.

Открывайте сундучки,

Доставайте пятачки.

Пятачков нету -

Давайте конфету.

А конфету не дадите-

В гости к нам не приходите.

Колядование было связано с подношением даров поющим. Считалось, что чем щедрее ты одаришь гостей, тем благосклоннее к тебе лично будет весь последующий год. Конфеты и звонкие медяки щедро рассыпались в сумки и пакеты счастливых детей. Дефицит сладостей забывался и расточительным дождем проливался в детские руки. Малыши выбегали на улицу и делились с встречными стайками сверстников местами, где находились самые вкусные конфеты. Одна квартира привлекала не богатством подношений, а нетипичным звонком входной двери, внезапно исполнявшим «К Элизе» Бетховена вместо привычного отрывистого звука. Затем дверь приоткрывалась под мелодичные чары минора, и из узкой щели выезжал смачный кукиш жильца. Этот внезапный спектакль доставлял детям несказанное удовольствие, они неоднократно вызывали его, забыв про конфеты, и хохот разносился навстречу издевке. Ближе к вечеру улицы и подъезды заполняли пьяные взрослые, трезвонящие в первые встречные квартиры в поисках стопки спиртного. Некоторые жильцы благодушно наливали алкоголь, лучась теплом праздничного волшебства, другие гнали их взашей, называя антисоветскими дармоедами. Тазы со сладким уловом истреблялись еще долгие месяцы, вплоть до яркого прихода Масленицы, которая венчала собой окончание зимы. Земледельческий обряд, питающий плодовитость земли в древние времена, приобрел новое значение: вдоволь повеселиться и наесться, разогнав своим неуемным весельем последние усилия холодных дней. Кулачные бои питали силой урожай будущей пшеницы. Чучело, символизирующее зиму, сжигалось, унося вместе с искрами напасти и невзгоды. Мир языческих откровений, соприкасаясь с советской идеологией, не противоречил настоящему, а служил попыткой реставрации первобытной веры в искаженном контексте. Этот сумбур окружал Лилю с рождения, а, как известно, противоречие реальности всегда осложняет поиск истины.

X

Ложь соткана из противоречий. Это глубокий водоем, полный лукавого творчества, в котором легко утонуть, так и не увидев, что находится на самом дне. Тот, кто не сомневается, тот, кто предан, обречен на уязвимость. Созидающий ложь предает его и уничтожает первым. Лиля лишь в общих чертах помнила этот год, полный притворства и замалчивания. Ей было всего четыре года. Весь груз непоправимой неизвестности достался ее родителям.

Весна 1986 года не лгала. Она пришла в положенное время и в полном расцвете своих пленительных сил, неуловимых, живительных. Люди жмурились и улыбались, наслаждаясь долгожданной свободой субботы. Было 26 апреля. Дети играли на улице, почти не замечая теплую мощь ливня, внезапно обрушившегося на них сверху, оставляющего желтый налет на лужах. Цветущие сосны щедро делились своей яркой пыльцой с благоухающей влажной землей.

Маленькие сандалики шлепали по лужам, взбивая прохладное стекло воды. Короткие майки насквозь промокли, волосы топорщились, глаза сияли. День был полон ветра, дующего с запада, но солнце уже пригревало по-летнему, и небо было безоблачным и правдивым.

Так прошли выходные, и постепенно приблизился май. Люди вышли на обязательную первомайскую демонстрацию, бабушки в деревнях угощали детей молоком, крестьяне начинали посевную в привычном режиме. И только цветы в палисадниках, и листья на деревнях как-то странно помертвели, не дожидаясь прихода августа.

Евгения Александровна сидела в классе и, напряженно нахмурив лоб, проверяла детские тетради. Окно было приоткрыто, и ветер заигрывал с прозрачным тюлем, вдувая его невесомость и нежность. Чуть скрипя, приоткрылась дверь, настолько тихо, что мать Лили даже не обратила на нее внимания.

– Позвольте войти? Я не помешаю?