Солдат и Царь. Два тома в одной книге

Пашка послушно сползла с кровати, ежилась, сама зубами вырвала затычку. Бом глотнул и ей протянул:

– Согрейся.

Она закрыла ладонью рот и головой замотала.

Легла. Гриха тяжело, медленно и хрипло дышал. Огненно, крепостью спирта, сгустился ночной воздух. Бом засмеялся страшно, хрипато, засопел. Пашка не поняла, не помнила, как он ее ударил в первый раз. Кулак всунулся под ребра, потом расплющил грудь. Пашка охнула. Бом бил ее под одеялом. Одеяло стало мешать. Лягнул ногой, скинул на пол. Теперь у кулака появился размах. Тупые удары раздавались, будто били в старый ковер: бух, бух. Тело у Пашки жесткое, живот поджарый, нерожавший. Грудь круто встает, два белых снежных яра. Гриха лупил по груди, по животу, по лицу хотел – Пашка лицо в подушку прятала.

Ногой сбросил женщину на пол. Сам соскочил с кровати и охаживал ногами.

Пашка, катаясь по полу, смутно думала: хорошо, ноги его голые, без сапог, сапогами бы – убил.

Бил долго. Утомился. Задохнулся. Вспотел.

Пашка лежала на холодном полу добытым в тайге, убитым зверем.

Звезды острыми спицами прокалывали плотную, бело-синюю, хвойную шерсть мертвой ночи.

…как шла через тайгу, как на телегах подвозили, как побиралась по староверским селам, клянча хоть корочку, хоть кроху, – не помнила. Память дымом заволокло.

Побои болели. Медленно заживали. Она шла, в отсырелых тяжелых катанках, в городском модном пальтеце, в чужой казачьей папахе – стащила с плетня; синяки на ее лице издали было видать: разноцветные, как нефтяные, на лужах, пятна.

Брела и повторяла: как хорошо, Господи, вот ты нам эту чертову войну послал, на испытание, Господи, но зато я поеду бить наших врагов, Господи, Ты же видишь, я смогу, я хочу.

То брела, то везли, то опять тащилась нога за ногу. Ночевала где придется.

Счастье, что не убили шальные люди.

Так добралась до Томска.

…На призывном пункте ей в лицо долго глядел сивый, с залысинами, худолицый офицер.

– Что глядите? Я вам что, икона?

Офицер слушал, как резкий, пронзительный голос Пашки гаснет в углах пустой, плохо побеленной комнаты.

– А вы что смотрите?

– Вы как сивый мерин.

Обидные слова вырвались сами и весело разлетелись по комнатенке.

Офицер тепло, необидно рассмеялся.

– Лучше сказать: старый мерин. – Искоса опять глянул Пашке – прямо в глаза. – Зачем явились?

Оглядывал ее потертые катанки, грязные полы пальто.

Пашка подобрала под ребра и без того тощий живот.

– Запишите рядовым бойцом! В ополченцы иду!

Офицер разглядывал Пашкины большие, как у мужика, сложенные на животе руки.

– Я запишу вас… – Медлил. Пашка ждала. – Сестрой милосердия, в Красный Крест.

Офицер быстро поднял глаза от Пашкиного живота опять к ее глазам, ко лбу.

Ее лицо все было красно; казалось, вот-вот кожа лопнет и кровь брызнет, так разгневалась.

– Нет!

Офицер пригладил сивые патлы.

– Что вы так кричите…

– Только на фронт! Я – на фронт!

Офицер встал, отодвинул ногой стул, он противно проскрежетал ножками по полу, и подошел к Пашке.

– Но ты же девка, – произнес тихо, зло и отчетливо.

Теперь Пашка сама заглянула офицеру глубоко в серые, лошадиные глаза.

– Я не хочу больше быть девкой. Я – солдат.

Развернулась, как в строю; офицер изумленно следил, как она выходит и хлопает дверью.

…Стояла у крыльца призывного пункта. Свечерело. Дождалась, пока на крыльцо не вышел офицер, что говорил с ней в пустой белой комнате.

Офицер закурил трубку, обернулся и увидел Пашку.

Она грела рукавицей красный замерзший нос.

– Ты что тут? – спросил сквозь дым, прищурясь.

– Я-то? А червонец у вас занять вот хочу.

– Червонец? Золотой?

Усмехался. И она тоже, вроде как в поддержку ему, усмехнулась.

Над ним? Над собой?

– А хоть бы и рублями бумажными. Разницы нету.

Офицер дымил, пыхал трубкой. На его сивой голове кособочилась кудрявая черная папаха. Он опять глядел Пашке в лицо, будто икону глазами щупал, ласкал.

– Мы с тобой что, казаки? – На ее белую грязную папаху кивнул. – Давай меняться? Я твою хоть почищу.