Age after age

– Тш-ш-шш, тише, ти-ише…

Мягкие теплые ладони схватили его за кисти рук. И замерли.

– Это просто повязка. Все хорошо, Ник. Все хорошо.

Голос был женский с той хорошо знакомой интонацией матери, у которой на руках вырос уже не один беспокойный спиногрыз. В отпечатке тьмы под веками вдруг появилось лицо старой знахарки с Имандры – та говорила на своем языке, но так же уверенно и по-матерински брала на себя ответственность за горе-фотографа и его подвывихнутую ногу. Птицы. Птицы под крылом прячут.

Ник больно прикусил губу. Одно в голове никак не вязалось – теплые сильные руки были… почти мужскими? Да о чем угодно сейчас, только не о…

– А вы похожи на своего отца? – уточнил Ник у темноты. Его откровенно понесло.

Темнота смутилась, и руки вдруг исчезли. Ну вот, спугнул.

– Это флирт такой, да? На больничной койке? – рассмеялась женщина совсем без капли напряжения.

– Паника бывает разной! – провозгласил Ник. – А когда я паникую, то услышишь и не такое…

Страх уходил. Фотограф донырнул до дна и ослеп. Отрицание, гнев, принятие? Обидно, Ник, ты так легко вписался в единый для всех шаблон.

– Вот отойдешь на пару минут, а жену увели, – Дэн появился в пространстве разговора совершенно бесшумно и кто знает, был он здесь с самого начала или только зашел.

Ник безошибочно повернул голову на звук. Чего греха таить, он давно тренировал свое тело, готовил рефлексы, отрабатывал реакции… Он готовился к тому, что может ослепнуть. Компенсация и замещение происходили сами собой, но тем острее и сильнее хотелось оставаться фотографом, хотелось драться за каждый кадр и ролик.

– Снимай повязку, Ник.

Пальцы нащупали застежку-липучку на затылке быстрее, чем мозг заметил фамильярное «ты». Принят в семью, что ли?

Рывок. Бархатный лоскут скользит по щеке вниз. Вдохнуть глубоко, как перед нырком в сеть, и открыть глаза.

Пятна.

Светлое, темное.

Искра.

Слезы?

– Ннни… – голос у Ника прервался. – Нничего не изменилось.

Пустое это все. Надо было генное редактирование родителям пользовать, а не киборгом становиться.

– Но ты же нас видишь? – уточнил Дэн с плохо скрываемой радостью.

И не дожидаясь ответа, в секторе обзора сощуренных глаз появились провода и планшет. В руки ткнулся разъем под импланты.

– А что толку…

– Подключайся, – усмехнулся вдруг Дэн. – Да на Катерину любуйся, разрешаю.

Короткий импульс иголочками прошелся по виску, стоило только подключить кабель. Ник, раздавленный мыслью, что ничего из затеи не получилось, с трудом заставил себя поднять голову и посмотреть на Катерину. Красивое имя. Да и она, наверно, красивая. Руки добрые ведь.

Размытый светлый лик в обрамлении каштановых кудрей вдруг стал четче. Это было странно – будто художник работал сейчас над мирозданием, ребром мастихина пробивая контуры в размазанной пелене. Сначала золотистый блик на косой челке. Потом ямочку на подбородке. Соболиные брови и короткие выгоревшие ресницы. Маленькая морщинка в уголке губ…

Он понял. Пальцы Дэна скользили по планшету, он видел их периферическим зрением. Этот бог апгрейда выкручивал диоптрии, пробуя на прочность нервы Ника.

– Жги, – выдохнул киборг.

Глаза. Ее глаза. Не оторваться. Искрящаяся небесная радужка, невообразимо редкого оттенка опаловой океанской волны у самого берега, которая идет на тебя, закрывая солнце… И если эта волна погасит ветер, то надо лишь успеть вдохнуть перед тем, как узнаешь что там, за гранью.

Отрицание, гнев, принятие? Ник вдруг жестко сощурился. Жизнь менялась в ритме «ахтунг, импровизируем», каждый новый день добавлял сто грамм радости с оттенком полынной потери, но ненависть к шаблонам оставалась непоколебимой скалой, бараньим лбом, режущим океан. И психологический ГОСТ разобьется вдребезги так же, как и волна, потому что за принятием есть и следующий шаг.

Я принял новую реальность, док, но дальше жечь буду я.

Перехват управления.

Зум.

Дэн успел только тихо чертыхнуться, но планшет уже был бесполезен.

– Десять седых ресниц, – констатировал Фотограф, продолжая глядеть Катерине Валько не то в глаза, не то в самую душу. – Сколько еще тогда седины под краской в кудрях спрятано… Что за горе вас так убило?

И все-таки было невыносимо тяжело. Ник чувствовал, как тянется по черепу полоса огня и превращается в настоящий пожар у имплантов. Мир был резким невыносимо, а вязкая муть в голове все больше походила не на последствия наркоза, а на защитную ширму перегруженного сознания. Женский голос говорил что-то про сыновей, то ли погибших, то ли без вести пропавших, но веки смыкались сами собой. И это тоже был шанс на выход из глубины.

Повязка снова обхватила голову. Легкий браслет холодным металлом обжег пульсирующую вену на запястье. А теплые руки… О нет, они не обиделись, они не держали зла. Они заботливо поправили под головой подушку и смахнули слезинку, показавшуюся из-под повязки.

– Ты справишься, Ник. Все хорошо будет.

Кажется, Заневский и Валько сказали это одновременно.

И потекли долгие дни в комнате с белыми стенами. Браслет оказался не прикроватными наручами для пленения малость ненормального Стрижа, как поначалу нарисовалось Нику в воспаленном воображении, а весьма полезным пульсометром, избавлявшим от классики жанра «больной, просыпайтесь, пора пить снотворное». Сон был неприкосновенен, но распорядок дня в «ЗаВале» никто не отменял. И утро неизменно начиналось с букета цветов и Катерины, этот букет вносящей. Где ей удавалось добыть в февральской Москве ромашки и васильки – уму непостижимо, но Нику казалось, что он запомнил теперь каждую веточку, каждый листик, да на всю оставшуюся.

Вторым посетителем был Рыжик. В этой лавочке нашлась даже котейка, и даже котейка была как с Альфы Центавры – непуганая и мурчливая, мигом обшерстившая толстовку Ника в знак не то безусловной любви, не то заявления прав собственности на эту самую толстовку. Потом права на Ника заявлял Дэн, чаще – один, иногда с каким-нибудь врачом, представлявшимся то хирургом, то офтальмологом. Твердить попугаем, что ничего не болит – о, это получалось очень убедительно. Врачи уходили довольные и счастливые, но Дэн оставался. Дэн оставался надо-олго, ровно до того момента, пока Ник не начинал просить пощады.

Это было жестоко. Это было необходимо.

Это была муштра, которая смутно напоминала изучение английского в детстве.

Фокус на дальний угол комнаты. Зум. Резко переключиться на передний план. Сколько вен на моем запястье? Сколько лепестков у ромашки? Сохранить кадр. Нет, не через файл памяти, а скинуть прямо на карту в имплантах, минуя мозг и субъективность. Видеопоток… Мгновенно нагревается дорожка контактов, вшитых под кожей на виске, и Дэн тихо чертыхается на тему отечественных комплектующих. Тут же Нику выдается гипотермический пакет, и все повторяется по кругу. Доведение реакций до автоматизма – оказывается, редакция заплатила даже за это.

– Им надо было еще мозгов для этого всего прикупить, – выдыхал Ник в пустой комнате, оставаясь один на один с тарелкой супа.

Так начиналась вторая половина дня, комбинация сна, лежания под киберврачом и возни с Морем Ясным. С какого перепуга детвора признала в фотографе наставника (или главаря банды), так и осталось загадкой, но запертый в белых стенах Ник вдруг стал центром притяжения цвета и света. Сестренки оккупировали кровать, одеяло превратили в «фигвам», потому что слово «юрта» Моряне было не выговорить, а Нику воткнули перо. К счастью, за ухо и не за то, где наложили швы. Правда, сказать про индейцев Ник мог не больше, чем эти оторвы уже узнали из книжек, а за вопрос «где ваши куклы?» чуть всерьез не лишился скальпа.

– А давайте я расскажу вам про Север, – предложил фотограф, чувствуя себя Диком Сэндом и Жаком Паганелем разом. Ну то есть находящимся в плену аборигенов и страстно желающим обойтись без членовредительства.

– А что такое север-р? – уточнила Ясна из «фигвама».

Ник облегченно выдохнул. К вечеру детвора переместилась из штата Мичиган на озеро Имандра, сообщила, что «нарэй то»[8 - «весна настала» с ненецкого] прямо в феврале, и завалила белого медведя. Надо уточнять, кто из пациентов этой лавочки стал медведем?!