Она полетела, она все-таки полетела…

Я помню, как отец говорил Натальиному мужу – Борису:

– Смотри, если пойдут у вас дети рыжие, Наташку не ревнуй. У нас дед был рыжий. А на вас как раз четвёртое колено приходится.

Я смотрю на фотографию нашей семьи. Год 1963-й. Первомай… Мать с отцом – молодые. Одеты почти аристократично. Мать в изящных туфлях, в пальто и шляпке с вуалью. Отец в костюме, в шляпе, с галстуком. О, как он всегда воевал против этих галстуков, называл их «собачья радость». Мы с сестрой тоже в шляпах, пальто и ботинках.

Да, у матери всегда были этакие изящные вещицы. Была у неё шапочка, сшитая из кошки, или кошек. Масть этой шапочки была точь-в-точь, как у наших кошек – Зины и Ксюши. Так вот, мать иногда вместо своей шапочки на ходу хватала со стула кошку. Но тут эта «шапочка» начинала орать и мать спохватывалась, что ошиблась. А ещё был у неё парик пепельный и кудрявый.

Были у матери – прялка и вязальная машина. Прялку ей отец выточил по чертежам на заводе. Была старая ножная швейная машина «Зингер». Мать меня никогда не учила прясть. Я просто запомнила, как она это делала (подглядела), когда была ещё совсем маленькой. Как жаль, что я не «подсмотрела», как мать строчит на машинке и вышивает. Она рассказывала, что очень много строчила, когда была нужда и продавала занавески за бесценок на базаре спекулянткам. Я думаю, что это было послевоенное время. Жаль, что достаток в нашем доме не дал моей матери подольше позаниматься рукоделием. А ведь когда-то в доме нашей бабушки ей даже приходилось вешать бумажные (бутафорские) занавески.

Раньше мать на нас с сестрой и шила, и вязала. Почему-то все мои самые светлые детские воспоминания остановились на возрасте 3–5 лет.

Мать очень любила цветы. У нас был большой палисадник с георгинами перед домом. А в огороде – грядка гладиолусов. Позднее в саду появились тюльпаны, нарциссы, пионы. За навозом ездили на луг к лесу, где паслись коровы. Отец сделал специальную телегу на металлических колёсах, где крепилась 200-т литровая железная бочка. Мать с отцом впрягались в эту бочку, а меня ставили сверху, и я держалась за края бочки. Дорога была неровной и бочка подпрыгивала. Я пела или просто кричала (голос на ходу необычно вибрировал, как будто тебя стукают по спине). И хотя отец часто в шутку замечал: «Не ори, не дома. И дома не ори», но, тогда мне разрешали поорать в своё удовольствие. Было такое мнение: «Пусть ребёнок лёгкие развивает».

Когда бочка наполнялась, то на её поверхности можно было поймать красивого зелёного навозного жука.

А ещё наши родители ездили в Москву за покупками. Однажды, мать привезла нам с Натальей по платью. Сверху платья были капроновыми, а внизу у них была подкладка. У меня – голубая, а у сестры – розовая. В этих платьях мы ездили только в гости.

Мать очень любила книги. Постоянно выписывала роман-газету. И весь чердак у нас был завален журналами. Это были – «Вокруг света», «Работница», «Крестьянка», «Мурзилка» и, конечно, «Крокодил». Из-за этого «Крокодила» мы с Наташкой однажды так повздорили…

Взяла я в почтовом ящике журнал. Принесла домой. А Наташка выхватила у меня журнал и залезла с ним на шифоньер. Я схватила ковш с водой, но больше на себя вылила, чем на неё. Тогда я решила припугнуть сестру ножичком. Принесла «тесак», которым отец свиней резал. Тут Наташка как сиганула на улицу, но журнал мне тогда так и не отдала. А отец мне в тот день рассказал историю о том, как он за сестрами с топором бегал и попросил меня больше «так не горячиться».

Ну, мне, конечно, стыдно тогда было за свою выходку. Но в угол меня никогда не ставили. И бить ни разу не били. Наташке, помню, один раз попало от отца, когда она в первом классе ушла цветочки собирать, а её до потёмок все искали.

Поскольку с матерью задушевных бесед у нас как-то не получалось, то сведения о её родословной я получала от «молчаливого» отца. Да, это парадокс, но так. Отец почти всегда молчал, а мать кричала, говорила, говорила…, очень много говорила. Но вот о чём, убей – не помню. Может быть о том, что нужно уметь жить, что соседка стирает по воскресеньям бельё, что «не подмажешь – не поедешь». Может быть… Я не помню.

Возможно, включался некий защитный экран. А вот своего неразговорчивого отца я могу цитировать почти дословно. От него же я узнала, что отец матери (наш дед) – Ягодкин Александр Иванович пропал без вести в конце войны. Отец говорил, что, однажды весной, после сражения, он стоял на берегу Дуная. По реке, вперемешку с немецкими, несло трупы русских солдат. Он рассказывал, что у него тогда странно защемило сердце, будто он потерял здесь кого-то родного.

В книге памяти погибших воинов в ВОВ 1941–1945 г. г. я нашла запись:

Ягодкин Александр Иванович 1895 г. р., призван из г. Кинешма 30.06.1941 г., рядовой 189 гв. с. п. Погиб 20.08.1944 г. Похоронен Каушанский район, Молдавия.

Как я сожалею о том, что не записала в свое время рассказы отца о войне, о его детстве. Ведь для меня сегодняшней так важны эти милые детали.

Пусть наша жизнь и полна событий, но от этого не становятся менее важными незаметные мелочи, которые, как маленькие маячки, указывают на скрытый фарватер в бурном потоке житейского моря. И наша задача угадать, распознать эти маячки, чтобы не ошибиться в выборе пути. Ведь не всегда рядом может оказаться добрый, мудрый друг и наставник, который всё объяснит. Нужно анализировать ход событий. Слушать себя изнутри и идти туда, куда зовет сердце, подчиняясь требованиям совести. Совесть и разум – наши главные советчики. Но, увы, они могут обидеться и покинуть нас, ели мы не слушаем их советы. А для того, чтобы слышать голос совести и разума, нужна тишина внутренняя. Люди говорливые и многозаботливые не любят брать на себя ответственность, и чаще всего ищут себе буксир, чтобы прицепиться за него и беззаботно висеть у него на хвосте. Мне часто приходилось видеть «буксиры», которые тянут за собой по целой связке этаких «корабликов». Про них говорят: «Несёт крест».

Но, вернемся к маячкам. Нужно быть постоянно собранными и внимательными и стараться не терять их из виду. Иначе можно заплыть на опасные отмели. Как только вы увидели, что море впереди вас кипит, обходите это место – это подводные рифы, они в щепы разобьют ваше судно. И всегда используйте попутный ветер. Вот уж тогда ставьте все паруса. Попутный ветер дует недолго – один-два дня. Но за это время вы можете проделать путь, что делали обычно за два-три месяца. В это-то время и происходят странные превращения. Рифы уходят глубоко под воду, мелководья исчезают и у всех островов, к которым вы будете приставать в это время, будут удобные и тихие гавани. А экипаж вашего корабля будет жизнерадостен и работоспособен.

Как жаль, что попутный ветер так непродолжительно дует. И какой бы удачной не была наша жизнь, но всех нас она периодически поколачивает. Казалось бы за что? Жил себе человек, никого не убивал, не крал и вдруг, «бац» ему эта самая жизнь запрещённый приёмчик ниже пояса. А потому, что всё-то тут в нашей системе заложено. Я на себе это проверяла. Вот, например, думаешь:

– А ну-ка, сделаю-ка я эту маленькую хитрость, никто и не узнает.

Это только так подумаешь. А назавтра у тебя раз и температура под 40. И всё. Хитрость сорвалась. Вроде бы – расстройство. Ан, нет. Это сработал предохранительный клапан. Словно кто-то отводит нас от края пропасти и поучает, как дитё малое, неразумное.

Так что, не стоит нам горевать да сетовать, а надо Бога благодарить, что защищает нас, да от большей беды отводит. Всё хочет до нашего сердца достучаться.

Глава 18 Земля моих предков

Когда я подросла, мои географические познания расширились. Кроме Кинешмы я узнала Иваново, Сокольское, Юрьевец. Но Волга, красавица – Волга, оставила в моей детской памяти самый яркий след.

Волгу многие называют матушкой, кормилицей. А уж я-то знаю, какой крутой нрав у нашей «матушки». Не прощает она ни бесшабашности, ни жестокосердия. Не любит она людей пришлых, заносчивых, жадных до легкой наживы. Потому – то издавна и селились вдоль Волги люди особой породы – волгари. Открытые, легкие в общении, хлебосольные. И говор у них был особенный – волжский, протяжный, окающий. Словно и не говорили, а песню пели. И жизнь в те времена была другая – степенная, неторопливая, размеренная. Телевизоров тогда не было. А по вечерам соседи собирались на беседу. Возле самовара узнавали все последние новости, делились сокровенным, решали житейские вопросы.

Это сейчас дома в деревнях запирать стали, раньше такого сроду не водилось. Подойдешь к дому – в замочных ушках палка торчит. Сразу ясно, что хозяев дома нет.

Уже, будучи взрослыми, мы с сестрой несколько раз ездили в Сокольское, на родину нашего отца, словно подчиняясь зову предков (это сейчас Сокольское – Нижегородская область, а в пору моего детства оно принадлежало к нашей – Ивановской).

Левобережье Волги отличается от нашего привычного представления о Волге правобережной. Кажется, что это совершенно другая река, с другим характером.

А какие там песчаные отмели! Идешь, идешь, далеко-далеко, а все мелко и дно видать. И вода чистая – чистая. Почва песчаная и грязи почти не бывает.

Именно в Сокольском я ощущала себя дома, действительно на земле своих предков. Жаль, что в своё время я не приставала к деду с бабкой с расспросами об их быте, о жизни деревни тех лет. Может быть, была мала и глупа. А, может быть, время было такое и «память стирали». И всё-таки непростительно быть Иванами, родства не помнящими.

Отец рассказывал, что у них было своё староверческое кладбище. В церковь не ходили, дома была своя молельня (домовая церковь), куда для молитвы сходилось несколько семей. Детей воспитывали в строгости и послушании. Если в деревню приходил странник, то посылали его ночевать в дом к староверам. Самым почитаемым святым был Николай – Угодничек. Странно, но я его всегда считала нашим русским святым.

На бабкиной половине всегда горели лампадочки. Были и старинные книги с красивыми и непонятными заглавными буквами. Было в этих буквах что-то таинственное и завораживающее. Отец рассказывал, что когда его мать стояла на молитве, то ничего вокруг уже не видела и не слышала. Да, нет ничего на свете сильнее материнской молитвы:

Знала мать, кого молить за сына,
И пошла тернистою тропой.
И обиды горькие сносила,
И носила свитки за собой.
И почти не плакала, молчала.
И терпела скорби и нужду.
И на небо боль её кричала.
Но она не сеяла вражду.
Знала мать, о чём спросить у сына.
И нашла заветные слова.
Зазвенели пламенные струны.
И Душа запела, зацвела.
И Душа наполнилась любовью.
И от сердца ниточка легла.
Стала эта нить дорогой к дому.
И от края сына увела.

Нашим проводником по Сокольским местам была наша двоюродная сестра – Лида. Она старше нас с Натальей. Лида водила нас за черникой и земляникой. Она-то и познакомила нас с Галашиной Серафимой Ивановной из деревни Солищи Сокольского района. И хотя много лет прошло с тех пор, но её рассказы, пересыпанные острыми словечками (на местном диалекте), остались в моей памяти до сих пор. Я по памяти записала её рассказы. Постепенно, они обрастали новыми подробностями. Я их дополняла воспоминаниями из собственного детства. Так, незаметно, Серафима Ивановна превратилась у меня в тётку Дарью. А её рассказы в «Волжские побывальщины». И я уже и сама не знаю точно, с нею случились все эти истории или с кем-то другим. Но это уже другая книга.

Водила нас Серафима Ивановна на чернижник через топь, тайной тропой, по одной ею видимым и понятным отметинам и знакам.

Нам же поступали чёткие команды: «Идти шаг в шаг», «в сторону не уклоняться», «держать дистанцию». Тогда же я впервые испытала тот животный страх перед топью, когда зелёная поляна под ногами у тебя «ходит ходуном».

Но черника оказалась слишком мелкой и её уже повыбрали. Поэтому мы решили вернуться домой – перекусить и идти за земляникой.

Глава 19 Медвежьи следы

Солнце стояло высоко. Было жарко и тихо. В траве стрекотали кузнечики. Изредка пролетала пчела, но осмотрев несколько поникших от жары цветов, уносилась прочь. И только комары никак не могли угомониться и всё лезли в глаза, в уши и при этом противно пищали.

– Ах, эти вредные комары!

Я хлопнула себя по щеке и неприятно поёжилась.

– И что я вам сделала? Гудят, гудят… Даже в нос лезут. Тьфу, противные!