Назад, в жизнь

От неожиданности девушка шарахнулась в сторону с отчаянной стремительностью… и оказалась вдруг совсем на другой улице, как минимум в километре от него. Сама не понимая, что произошло, она с изумлением озиралась по сторонам. Пугающая догадка заставила похолодеть все внутри. Неужели… Но этого не может, не должно быть… Ее и без того бледное лицо стало совсем белым. Она принялась лихорадочно ощупывать себя. Подбежав к темному окну первого этажа, с замирающим сердцем заглянула в него, как в зеркало. И лишь увидев свое отражение, успокоилась, быстрым шагом продолжив прерванный путь.

Что же касается ночного бродяги, тот долго еще стоял один посреди улицы, тряся головой, чтобы удостовериться, что он не пьян и не спит.

Девушка безошибочно ориентировалась в городе, и скоро ноги сами вывели ее к одноэтажному дому, окруженному новостройками. Тихонько, стараясь не производить шума, она обошла его, заглядывая в темные окна, которые на сей раз были все открыты. Она нервничала, до хруста выламывая тонкие пальцы.

Глаза застлала цветная пелена. Тишина неожиданно наполнилась голосами и звуками – детским смехом, топотом ног, глухими ударами мяча об стену.

Майя! – услышала она зов, от которого в груди стало сразу тесно и душно, будто из легких выкачали весь воздух.

И досадливый тоненький голос: Иду, мама…

Майя! Куда же ты? Твоя очередь водить.

Не могу. Мама зовет. Пусть Степка за меня поводит.

Девушку бил озноб. Затаив дыхание, она вслушивалась в недовольно чиркающие по деревянным ступеням детские шаги, в скрип тяжелой двери.

Мам, чего?

У Ритули сильный жар. Взгляни-ка, она вся горит. Не хочу оставлять ее одну. Придется тебе сбегать в аптеку.

Э-эй, сестренка! Ты чего дуришь? Мы ж собирались с тобой сегодня за мороженым.

Голоса смолкли, растворились в ночи, вернув девушку к реальности. Ее снова окутывала тишина – равнодушная, жуткая, безысходная.

Она подошла к окну. В отсветах дворового фонаря неясно белело в глубине широкое супружеское ложе. И снова в мозгу зазвучали голоса, смех, шум веселой возни. Спальня, только что едва просматривавшаяся в белесом неоновом свете, вдруг осветилась лучами утреннего солнца, вспыхнула и за-играла бликами в зеркалах и на хрустальных светильниках. На неприбранной постели две девочки – одна лет на семь старше другой – оседлав отца, визжали, заливались воинственно-победным смехом, скатывались на простыни, брыкаясь и хохоча от щекочущих их рук, и снова карабкались на отца. А тот, делая уморительно зверское лицо Бармалея, «арестовывал» сразу обеих, скручивая их тоненькие ручки, и рычал нехорошим голосом: Попались, негодницы! Вот я вас сейчас съем!

Солнечный свет померк, исчез. Комната снова погрузилась во мрак, сквозь который с трудом можно было различить двух спящих. О, как хотелось девушке, чтобы ими оказались мужчина и женщина! Но на постели, касаясь лбами друг друга, лежали мать с дочерью. Облокотившись о подоконник, девушка долго, пристально вглядывалась в их размытые очертания. Потом перешла к другому окну, отдернула занавеску, огляделась по сторонам и, ловко подтянувшись на руках, исчезла внутри.

Комната, в которой она оказалась, была совсем небольшая, плотно заставленная мебелью. Две тщательно застеленные кровати, призрачно фосфоресцирующие в темноте. Старенький гардероб. Два письменных стола – один куций, детский, другой такой большой, что занимал все пространство под окном, и два стула. Стоя посредине, на маленьком клочке незанятого пространства, девушка жадно вглядывалась в полумрак. Ее руки были прижаты к груди, а глаза блестели как хрустальные от застилавших их слез.

Она попыталась тихонько открыть гардероб – дверцы издали протяжный зловредный скрип. Испуганно отдернув руку, девушка замерла, прислушалась. Из спальни донесся женский кашель. И снова все стихло.

Взяв с постели плюшевого мишку – безмолвного хранителя пустующей комнаты, ночная гостья погладила его, что-то шепнула на ухо, и, сняв босоножки, легла на узкую кровать поверх одеяла, в обнимку с мягко льнущей к ней игрушкой. Сладко зажмурилась, зарылась лицом в подушку, жадно ловя забытые запахи. Постель убаюкивала, расслабляла. Ужасно хотелось забыться, уснуть, хоть на миг вернувшись к бесконечно дорогому, утраченному. Но она понимала, этого нельзя. И, чтобы не поддаться соблазну, девушка заставила себя встать задолго до рассвета, тщательно уничтожить малейшие следы своего пребывания и покинула дом тем же путем, каким в него проникла.

Уже со двора она снова заглянула в соседнюю спальню. Мать и дочь спали крепким предутренним сном – девочка, свободно разметавшись поперек постели, женщина, съежившись, сжавшись в комочек.

Она понимала, надо уходить, но не могла себя заставить. Окинув взглядом небольшой палисадник, отделявший дом от общего двора, девушка лукаво улыбнулась и начала карабкаться по стволу старого абрикосового дерева.

Майя! Скинь абрикосик, а! – прозвучал – не в ушах, в мозгу – детский голосок.

И другой, постарше, насмешливо ответил: А ты лезь сюда и сама рви.

Не могу. Я же маленькая.

Ладно уж, так и быть… Лови!

Ловко и уверенно взбираясь по узловатому дереву, девушка знала, что в этом году не сыскать на нем ни единого абрикоса. И не потому, что видела в темноте, а потому, что дерево каким-то непостижимым образом поведало ей о своем бесплодии, о поздних весенних заморозках, сгубивших его нежные цветы. Оно звало ее, как добрую старую знакомую, предлагая кров и убежище в гуще своих ветвей.

Добравшись до широкой, почти горизонтальной ветви с более мелкими боковыми ответвлениями, девушка устроилась на ней, ничуть не хуже, чем на раскладушке или гамаке, и позволила себе наконец уснуть.

Настало утро. Ожил двор. Кто-то спешил на работу, кто-то насильно тащил в детский сад капризничавшего сонного ребенка, кто-то пытался разбудить мотор своей одряхлевшей машины. С каким упоением впитывала в себя девушка эти дворовые звуки, какую мучит6ельную тоску рождали они в ее изнывающем от непосильной ноши сердце.

– Ри-ита! Вставай, детка. Завтрак на столе, – донеслось из глубины дома.

И от звука этого голоса зубы девушки часто-часто застучали. Ее разом обескровившееся лицо побледнело, она была близка к обмороку. Но старый абрикос поддержал ее, поделившись с ней своими силами, приласкав и успокоив своей нежной листвой.

Окно кухни находилось как раз под деревом, и все, что там происхо-дило, было хорошо слышно. Только сейчас девушка осознала, что не готова к такому испытанию. Но избежать его уже не могла, так как спуститься на землю и покинуть двор, не выдав себя, не было никакой возможности.

А там, внизу, за обеденным столом мать с дочерью перекидывались обыденными фразами, звучавшими для той, что пряталась в ветвях, восхити-тельной, потусторонней музыкой. Ее обоняния коснулся запах жареного хлеба – женщина в доме готовила гренки на молоке с яйцом. Девушка помнила, какие они вкусные – нежные, сочные, с золотистой хрустящей корочкой.

– Ма-а, опять какао. Я же просила…

Девушка тоже предпочитала по утрам кофе со сливками. Но сейчас она многое отдала бы за то, чтобы оказаться на месте Риты, чтобы привычно и даже ворчливо принять из рук матери этот, долго не остывающий, пахнущий шоколадом и детством, напиток. Она вздохнула, проглотив набежавшую слюну.

– Ну хватит размусоливать. Доедай быстрее. Хорошо бы успеть на кладбище до жары.

Кладбище! Она сказала кладбище!

Очарование этого ласкового утра, разлитого в воздухе, в миг превратилось в кусочек льда, раскололось и умерло. Девушка болезненно остро ощутила непреодолимую грань, разделявшую ее не только с прошлым, но и с настоящим.

Они вышли на крыльцо несколько минут спустя – девочка лет тринадцати и молодая еще, но забывшая о себе женщина, одетая в черное. Всем телом приникнув к ветке, девушка затаилась и, дождавшись, когда мать с дочерью скроются из виду, поспешно спустилась на землю. Соблюдая безопасную дистанцию, она последовала за ними. Они сели в автобус.

Дорогу она знала ничуть не хуже их, поэтому рисковать не имело никакого смысла, тем более что следующий автобус уже показался в конце улицы. Самое трудное для нее было другое – преодолеть магический рубеж кладбищенской ограды.

Вот и сейчас она позволила себе лишь медленно пройтись вдоль нее, наблюдая сквозь рваный узор ветвей за двумя склонившимися над могилой фигурами, казавшимися такими несчастными, всеми забытыми, покинутыми. Женщина, стоя на коленях, старательно раскладывала принесенные кем-то цветы и тихонько, беззвучно плакала. Садовые ромашки, поймав на свои крошечные ладошки солнечный свет, ярко белели на фоне черного камня. Девушка знала, чей это дар. Окинув прощальным взглядом тех, кого не могла утешить, она поспешила прочь от этого печального места.

ГЛАВА 6

Решив не дожидаться окончания рабочего дня, она поднялась на лифте на площадку Тиграна. Откинула носком босоножки уголок коврика перед дверью. И хотя они ни о чем таком не договаривались, ключ от двери, она это знала заранее, лежал именно там.

До чего же приятно было открыть предназначенным для тебя ключем дверь, войти в отгороженную от посторонних глаз квартиру и оказаться, наконец, в простом домашнем уюте. В его уюте!

Времени было предостаточно, и девушка не удержалась от соблазна принять душ. Скинув одежду, она забралась в ванну, намылилась до густой, как лебяжий пух, пены и подставила тело стремительным, приятно покалывающим струям воды. Что бы она не делала, она во все вкладывала какое-то особое, отчаянное наслаждение, упиваясь самыми обыденными, тривиальными вещами.

Растеревшись полотенцем – его полотенцем! – она не стала сразу облачаться в свое дешевенькое ситцевое платье, а направилась в спальню, оставляя на полу влажные изящные следы, к уже знакомому ей трюмо, чтобы спокойно, не опасаясь быть застигнутой врасплох, разглядеть себя в первозданном виде.

Ее тело, словно выточенное из слоновой кости искусным резчиком в изысканной, утонченной манере, было безупречно. Таким телом можно было гордиться. Но именно эта безупречность и смущала девушку. Она ощупала себя, обследовала со всех сторон и, еще раз недоверчиво и подозрительно покосившись на зеркало, вернулась в ванную комнату за одеждой.

Тигран узнал о том, что таинственная гостья сдержала свое обещание, не только по изъятому из-под коврика ключу, но и по вкусным запахам, распространявшимся из кухни по всей квартире. Оставалось удостовериться, дождалась ли она его или уже сбежала.

Он первым делом прошел на кухню. На плите все было готово к ужину, но Одиль там не оказалось. С возрастающим разочарованием он заглянул в гостиную, ванную, в свой кабинет и в спальню. Снова вернулся в гостиную, в растерянности остановившись в дверях. Последней надеждой оставалось кресло, повернутое к окну. Тигран тихонько приблизился, заглянул за высокую спинку и облегченно вздохнул. Одиль крепко спала, уютно, по-домашнему поджав под себя ноги.

Он присел на корточки подле нее, внимательно всматриваясь в даже во сне напряженное лицо. Ему не хотелось будить ее, но, почувствовав его присутствие, она широко распахнула глаза. Он впервые увидел их так близко – пугающий своей бездонностью колодец зрачка и радужка, богатством и переливами оттенков напомнившая ему импрессионистскую живопись или горящий на солнце осенний сад.

– Какие у тебя необыкновенные глаза! В жизни таких не видел. – Его лицо, его тон излучали ласковую заботливость и теплоту. – Спасибо, что пришла. Я боялся даже надеяться… Поспи еще. Я отнесу тебя в спальню. Там тебе будет удобнее. – Не дожидаясь ответа, он подхватил ее на руки. – Боже! Какая ты легкая! Совсем ничего не весишь.

– Отпусти меня! – разволновалась от его восклицания девушка. – Немедленно отпусти!