В больнице у меня немного закружилась голова, но я попытался не обращать на это внимания. В чем дело – я понял не сразу. Мне понадобилось несколько минут, чтобы осознать: стопки документов, форма, коридорный запах, официальность, холодный свет. Все это напоминало мне о тюрьме, о камере Ванденберга.
В палате мама лежала одна. Она улыбнулась и протянула ко мне руки, когда мы с отцом зашли внутрь. Я аккуратно сел на край узкой кровати и обнял маму за плечи.
– Львенок, – шепнула она, когда я оказался рядом.
От нее пахло лекарствами, слезами и тоской, но она улыбалась так, что у меня в груди сходились все трещины. С момента нашей последней встречи мама осунулась еще больше; она таяла, ее каштановые волосы потеряли свой блеск и теперь казались жидкими и нездоровыми. Рядом с ее кроватью стояла капельница, на тумбочке лежали какие-то трубки. Возле них гнездились книги: «Поль и Виржини»[17 - «Поль и Виржини» – повесть-притча французского писателя Бернардена де Сен-Пьера, впервые опубликованная в 1788 году.], сборник лекций Уайльда – «Заветы молодому поколению», «Евангелие от Уолта Уитмена» и «Эстетический манифест», тяжелая книга в темно-алой обложке с изображением племени индейцев на ней.
– Как ты? – тихо спросил я, не разжимая объятий.
Я не мог заставить себя посмотреть ей в глаза. Безопаснее было смотреть маме за спину, задерживая взгляд на аккуратно сложенной на стуле одежде, полупустом графине, ворохе тетрадей.
– Все хорошо, – сказала она чуть хрипло.
Она врала мне. Я знал, что ей очень больно, знал, что ее дела не могут быть «хорошо», но все равно кивнул.
– А как твои дела? – приветливо спросила она, когда я уселся на стул напротив нее. – Ты уже поправился?
Мое место на кровати занял отец. Он поцеловал маму в висок, провел ладонью по ее волосам. Она взглянуло на него покрасневшими глазами и печально улыбнулась.
– Вроде бы, – я пожал плечами. – Пил разные лекарства, много спал.
Мама снова улыбнулась и сжала мою ладонь. Рука у нее была слабая и тонкая, сквозь нее просвечивали голубые вены.
– Это хорошо, – она прикрыла глаза. – Как там на улице? Уже тепло?
– Нет, дорогая, – качнул головой отец, – еще не очень.
– М, – хмыкнула мама, – грустно.
В палату заглянул врач и поманил моего отца. Он вышел.
– Что вы сейчас проходите по литературе? – спросила мама.
Она смотрела на меня устало. Она была измучена.
– «Путешествие по Гарцу[18 - «Путешествие по Гарцу» – произведение немецкого поэта Генриха Гейне.]», – я ответил первое, что вспомнил.
Бастиан сказал, что его задали в первый учебный день. Нужно было написать анализ в тетради, но я этого не сделал. Я даже не удосужился прочесть.
Мама слегка нахмурилась, словно пыталась что-то вспомнить.
– Нерушима только смерть, – забормотала она, – сердце каждым ударом наносит нам рану, и жизнь вечно истекала бы кровью, если бы не поэзия[19 - Эпиграф к «Путешествие по Гарцу», который взят из «Речи памяти Жан-Поля», произнесенной писателем Людвигом Берне.].
– Как ты все это запоминаешь?
– Легко выучить то, что тебе действительно нравится.
Мы немного помолчали. За окном из-за туч выбилось солнце, и я увидел, как его лучи заскользили по больничной палате, изменяя и преображая ее. Тонкая полоска света переместилась с прикроватной тумбочки, скользнула по маминой руке, растворилась на кончиках ее пальцев, а потом появилась на полу и заскользила дальше. Я наблюдал за ней так, словно она была чем-то живым.
– Приятно видеть солнце, – прошептала мама, – ты бы не мог открыть окно?
– Конечно, – я приоткрыл его совсем немного, опасаясь, что мама простудится, если открыть полностью. – Когда тебя выпишут?
Мама опустила взгляд, плотнее закуталась в одеяло.
– Не знаю, львенок. Будем надеяться, что скоро.
Вскоре вернулся отец. Он был встревожен, но ему быстро удалось скрыть это. Он улыбнулся.
– Посмотрим альбом?
Мама кивнула. Отец достал из ее тумбочки толстый старый альбом. Его подарили им на свадьбу мамины университетские друзья.
Старые полароидные фотокарточки. Время сквозь пальцы. Мы уселись близко-близко, сдвинули головы и начали листать альбом. Мы часто так делали последнее время. Это успокаивало маму. Все начиналось с детских фотографий моих родителей. Мама – посреди поля, волосы заплетены в косы. Ей не больше пяти. С соседнего снимка смотрел отец – десятилетний мальчишка со шрамом на подбородке, прижимающий к груди тощего кота. Следом шли их совместные фотографии – в кино, на выставках, на фоне полуразрушенной крепости у какого-то озера. Мне особенно нравился тот снимок, когда они только переехали в нашу квартиру: мама в белом платье вешала занавески, а отец с сигаретой в зубах, смотрел на нее с теплотой и восхищением. Мои фотографии. Первый класс. Портфель, набитый тетрадями и новыми учебниками. Я переболел ветрянкой прямо перед школой, поэтому на фотографии с первого учебного дня у меня на щеке виднеется болячка, что не успела зажить. Тут и там на полях альбома ютились мамины записи. «Лео и его новый велосипед», «У моста», «Вот оно, глупое счастье, с белыми окнами в сад![20 - Строка из стихотворения С. Есенина.]». Был и Фрэнсис. Я любил его фотографировать, поэтому снимков, запечатлевших его хитрую рыжую морду, в альбоме насчитывалось с десяток.
Альбом отправился на свое место только через полчаса. Отец сходил нам за кофе. Мама рассказывала истории об индейцах, о том, как появилась земля и первые люди.
– Индейцы считали, что у каждого члена их племени есть свой дух-покровитель, – говорила она. – Они воздвигали тотемы в их честь.
– А как они узнавали своего духа?
Я сидел у мамы в ногах и потягивал кофе из пластикового стаканчика. Отец с закрытыми глазами сидел ближе к ней, аккуратно опустив голову на ее живот. Мама путалась пальцами в его волосах.
– Они запоминали сны и читали знаки.
– Я тоже хочу своего духа-хранителя, – сказал я.
Мама тихо рассмеялась.
– Какое животное снится тебе чаще всего?
– Недавно мне снился Фрэнсис.
Отец лениво открыл один глаз и сосредоточил свое внимание на мне.
– Дорогой… – мама вздохнула и протянула ко мне свободную руку. – Я тоже по нему скучаю.
Наши пальцы встретились. Я легко сжал ее узкую ладонь. Отец дотронулся до моего плеча своей теплой рукой. Я впервые почувствовал себя в безопасности за последнее время, теснее прижался к родителям и зажмурился, стараясь не вдыхать больничный запах, пытаясь представить, что мы дома.
– Я думаю, что твоим тотемом мог бы стать волк, – негромко сказала мама.
– Почему?
– Он предан своей семье, – ответила она, – как никто другой.
– Тогда мы все волки, – твердо сказал я.
Потом мама заснула, и отец поправил ей одеяло. Во сне она казалась еще более слабой и бледной. Мне не хотелось уходить, но в палату зашла медсестра и напомнила, что часы приема закончились. Мне стало до того тоскливо, что в горле встал неприятный ком. Мы с отцом по очереди поцеловали маму в лоб и понуро побрели к выходу.