Тот, кто срывает цветы

– Надеюсь, – меланхолично отозвался я. – Что сегодня тебе сказал доктор?

Отец заметно напрягся.

– Ничего нового. Просто я думал, что твоей маме стало лучше, но она все еще в прежнем состоянии.

– Не думал, что сахарный диабет это настолько серьезно.

– Любая болезнь дает свои осложнения, – сказал отец, – но врачи очень стараются все исправить.

Больше я ничего не спрашивал.

Дома мы оказались около девяти вечера. Я умирал от голода, поэтому отец отправился на кухню, чтобы заняться приготовлением позднего ужина. Он так сильно устал, что не стал даже переодеваться. Просто скинул пиджак на диван и закатал рукава белой рубашки, чтобы не испачкать ее соусом или чем-нибудь еще.

Щенок носился по гостиной, принюхиваясь к вещам. Вскоре он налетел на коробку с моей сломанной приставкой, тихо зарычал на провода, а потом спрятался за кресло. Я лежал на полу, подперев голову руками, и наблюдал за ним, пытаясь понять, какое имя ему подходит.

– Хочешь быть Гюнтером? – спросил я, когда он подбежал ко мне, – или Клаусом? М? Тебе не нравится? А что же тебе нравится, трусишка?

Кажется, от этих имен он был не в восторге, потому что даже ухом не повел. Тогда мой взгляд упал на полку с мамиными книгами. Это заставило меня вспомнить кое-что. Нашу первую собаку мама назвала в честь Фрэнсиса Скотта Фицджеральда[21 - Фрэнсис Скотт Кей Фицджеральд (24 сентября 1896— 21 декабря 1940) – американский писатель.]. Я решил, что это хорошая идея – назвать щенка именем какого-нибудь писателя.

– Я придумал имя, – сказал я за ужином.

Мы ели в тишине – без телевизора или радио. После утомительного дня хотелось покоя. Рядом с моей тарелкой лежали таблетки, которые мне следовало выпить перед сном.

– Да? И какое же?

– Оскар. В честь Оскара Уайльда.

– Оскар, – повторил отец. – Да, хорошо. Маме понравится, – одобрительно кивнул он.

– Я тоже так думаю.

За вечер я ни разу не вспомнил о Ванденберге.

Глава 5

Раскаяние

1

Сейчас я осознаю: тот год, год, когда все случилось, был одним из самых тяжелых в моей жизни. Кто знает, как бы все сложилось, если бы я не поехал с отцом тем зимним вечером. Возможно, я бы вырос другим человеком – куда более приличным, чем теперь. Я сходил с ума, гадая, что было бы, если бы Хольгер Шрайбер держал свой ингалятор при себе. Не забудь отец передать документы в нужный момент – нам бы и не потребовалось никуда ехать, но он торопился домой, потому что накануне я устроил глупую ссору. Я сам привел себя к этим событиям.

Однажды, когда я поделился с отцом этими мыслями, он прочитал мне длинную лекцию о том, что человеку свойственно во всем искать закономерность, человек в этом плане упрям: он недооценивает природу случая и склонен во всем винить себя. Я действительно искал причину в себе и не мог принять, что на самом деле у того, что произошло, нет причины. Это не кара богов, не рок – просто так вышло. Я мучился, я задыхался от этих мыслей и не видел выхода. У меня начались проблемы с концентрацией внимания, я не мог удержать в памяти ничего важного, не мог заставить себя заниматься уроками. Все казалось мне абсолютно бессмысленным, таблетки не помогали, голова время от времени болела так сильно, что мне хотелось окунуть ее в ванну, заполненную ледяной водой, или пустить себе пулю в лоб, как Курт Кобейн.

Зима выдалась особенно холодной, на улице было ветрено и мерзко, костлявые деревья черными кляксами маячили на горизонте. Наш домашний запах – сливочный соус карри, австралийский кофе, ваниль и гвоздика, сухие страницы книг – смешивался с сыростью. Почти все время я лежал в кровати вместе с Оскаром. Иногда он пытался меня расшевелить, тянул зубами за рукава пижамы, звонко лаял, но я не реагировал, поэтому вскоре Оскар сдавался. Он ложился рядом и грустно смотрел на меня.

Все же отец оказался прав, и с Оскаром мне стало немного легче переносить происходящее. По ночам я больше не метался по кровати, не сдавливал пальцами плечи до боли. Вместо этого я ласково трепал Оскара по голове, чесал его за ушами и незаметно для себя успокаивался. Мы купили ему черный ошейник и такого же цвета поводок, резиновые игрушки и косточки, которые валялись по дому в хаотичном порядке.

Меня действительно выписали, но в школу я должен был пойти только с понедельника – об этом я предпочитал не думать. Зато воскресным вечером заглянул Бастиан с газировкой и комиксами. На нем были надеты коричневые брюки и ужасная полосатая рубашка. Его тетя считала такие вещи хорошим тоном и признаком тонкого вкуса. Клаудия – она требовала, чтобы к ней обращались только по имени – воспитывала Бастиана с детства. Ему было пять лет, когда в машину его родителей влетел грузовик: мать умерла на месте, а отец несколько дней цеплялся за жизнь в больнице, но в итоге смерть забрала и его. Клаудия всегда напоминала мне даму из какого-нибудь романа. Она была холодной и немногословной, строгость читалась в линии ее губ, в изгибе плеч, в манере говорить. Своих детей у нее не было, поэтому все свое внимание она уделяла Бастиану и заботились о нем так, как могла – с прохладным беспокойством.

Тем вечером мы с Басти валялись на мягком ковре в гостиной. У моего локтя лежал раскрытый комикс «Nightwing: The Lost Year», который я одолжил у Бастиана, чтобы почитать перед сном. Оскар прыгал по нашим спинам и радовался новой компании. Я переписывал конспект из тетради Бастиана, потому что не мог написать его сам – на это у меня по-прежнему не было сил. На кухне отец смотрел телевизор, и до нас долетали обрывки новостей: «В среду будет отмечаться день памяти жертв Холокоста. 27 января 1945 года из концлагеря Освенцим, где было уничтожено около полутора миллиона евреев, были освобождены узники. По всей стране пройдут траурные церемонии, к мемориальным доскам возложат венки – в такой день нельзя оставаться равнодушными».[22 - Освенцим освобождён 27 января 1945 года советскими войсками. День освобождения лагеря установлен ООН как Международный день памяти жертв Холокоста.]

Внутри у меня что-то сжалось, я отложил ручку и больше уже ничего не мог написать. Бастиан тяжело вздохнул и принялся снимать обложку со своей тетради. Она была слишком приметной. «Винклер слеп, как крот. Он и не заметит, что ты подсунул ему чужую тетрадь», – сказал он мне. И был совершенно прав.

Ближе к ночи, зарывшись в слои двух стеганых одеял, я сидел за ноутбуком в комнате родителей. Со стены на меня смотрела декоративная роспись в рамке – изображение девушки, собирающей золотистые яблоки. Пока отец был занят у себя в кабинете, я читал статью об Майке Эггер – самой младшей жертве Ванденберга. Она была немногим старше меня. Ей должно было исполниться пятнадцать, но до своего дня рождения она не дожила всего неделю. Майке нашли недалеко от детской площадки, где она часто проводила время после школы. Способ убийства все тот же – перерезанное горло. В кармане ее дождевика была обнаружена потрепанная колода карт. Отец девочки подтвердил, что она не принадлежала Майке – ее подбросил убийца. Зачем кому-то убивать ребенка? Гораздо позже, во время учебы в университете, Тило Гроссер, мой преподаватель по уголовному праву, объяснил это так: мораль для серийного убийцы ничто, он признает ее, но не понимает, не чувствует разницы, ему просто все равно.

– Эрос и Танатос, друзья, – говорил Гроссер, – либидо и мортидо, влечение к жизни и влечение к смерти. Нужно держать в своей голове, что все живое смертно, нет ничего вечного под солнцем, кроме, пожалуй, самого солнца, но и оно когда-нибудь погаснет. Смерть – константа. Она сильнее жизни, потому что сама жизнь – понятие ограниченное временем, а смерть вечна и непостижима. Нездоровое влечение к смерти порождает жажду к саморазрушению, – он выдержал паузу, обвел аудиторию таким взглядом, что мне тогда стало не по себе, – или к убийству. Последнее действует в качестве сублимации, когда инстинкт самосохранения работает настолько сильно, что человек не способен причинить вред себе. Вместо этого он ищет жертву и, как правило, находит ее. Что же касается морали… Люди, о которых мы сегодня с вами говорим, люди, страдающие психопатией, крайне безразлично отзываются о своих поступках. Жертвы для них являются неким предметом, чем-то неодушевленным, пустым. Они не испытывают вины и не считают, что убийство – это плохо.

Все это Гроссер объяснял нам, студентам-второкурсникам, в душной аудитории жарким майским днем. Его лекции я любил больше всех, потому что они задевали меня за живое, тревожили что-то такое внутри меня, о чем я забыл. Каждый раз, когда Гроссер входил в аудиторию, я становился беспокойным и первые пятнадцать минут пытался унять свои расшатанные нервы и заставить себя четко все записывать. Он был невозможно хорошим оратором, притягивал к себе внимание всех студентов без исключения. Я до сих пор храню его лекции – три исписанных вдоль и поперек тетради.

Тринадцатилетний я ничего этого не знал. Через меня проходило море бесполезной информации, некоторые статьи о Ванденберге кишели заумными словами, о которые я все время спотыкался. Катексис? Деструдо? Я понятия не имел, что это такое, а когда пытался разобраться, то голова у меня шла кругом от научных объяснений этих терминов.

Той ночью, засыпая, я все надеялся, что школа поможет мне справиться с надвигающейся паранойей. Я не желал туда возвращаться, не желал отвечать на вопросы, но хотел быть загруженным домашней работой настолько, чтобы больше не было времени разглядывать уродливые скелеты в шкафу Ванденберга.

2

Я не смог себя заставить.

Сначала все было в порядке: я позавтракал вместе с отцом, похватал со стола нужные учебники и конспект Бастиана, вдетый в обложку от моей тетради, потрепал Оскара по голове и выскочил за порог. Настроение у меня было странно приподнятое, я почти не думал ни о чем плохом. День выдался солнечным, окна домов и витрины магазинов купались в красновато-золотых лучах. Я шел по знакомой дороге, глазея по сторонам, потому что слишком долго просидел дома – все вокруг казалось мне новым или хорошо забытым старым. Навстречу мне попалась девчонка в смешном свитере цвета ириски, поверх которого была накинута белая куртка. Она смущенно улыбнулась мне и поспешила пройти мимо. Я обернулся и чуть не налетел на столб, потом повертел головой, чтобы убедиться, что этого никто не видел, но людей поблизости не было. Только уличный кот таращил на меня голубые глазищи с капота одной из машин, припаркованных вдоль дороги.

Уже около школы я заскочил в магазин, взял банку «Кока-Колы» и остановился у забора, дожидаясь Бастиана. Я немного не рассчитал и пришел на десять минут раньше, чем мы обычно встречались, но в этом не было ничего страшного. Я написал Бастиану, чтобы он пошевеливался и принялся ждать его, раскачиваясь на носках вперед-назад.

Все началось с неприятного давления в горле. Мне показалось, что мне на шею накинули веревку и хорошенько затянули ее. Я глубоко вдохнул, но это не помогло. В груди затрепыхалось сердце – бам-бам-бам, в глазах стало темнеть. Я быстро опустился на бордюр, разжал пальцы, выпуская банку колы, которая завалилась набок и пролилась на траву. Мне стало жарко, я лихорадочно задергал руками, пытаясь стащить с себя куртку. Конспект для Винклера, одноклассники, встреча с Бастианом – все это отступило на задний план, померкло, стало неважно. Я встал на ноги и быстро зашагал в сторону дома, шарахаясь от вспышек светофоров и ругани водителей. В голове шумело, я мог только дышать и идти вперед, ничего не соображая. В кармане завибрировал телефон, но я не ответил. Моей главной целью было вернуться домой, к себе в комнату. В безопасность.

На повороте я все-таки вытащил телефон и написал Бастиану сообщение: «Встретимся завтра, прости». Я подумал, что нужно позвонить отцу, но мне не хотелось беспокоить его и отрывать от работы. Когда впереди замаячил дом, я сорвался на бег, но сразу же в кого-то врезался.

– Ты чего так разогнался, Лео? За тобой кто-то гонится?

Передо мной стоял Альвин Фосс, который жил со своей матерью в квартире над нашей. Ему было семнадцать, но он всегда выглядел старше своего возраста из-за любви к официальной одежде – выглаженные рубашки холодных оттенков, в любую погоду – черный пиджак. В жаркие летние дни он просто набрасывал его на плечи, и тот развивался у него за спиной подобно мантии. Лицо у Альвина было нетипичное, с выступающими скулами, заостренное. Рыжие волосы и теплые бледно-зеленые глаза наталкивали на мысли о кельтах, но в этом не было ничего удивительного – Шарлотта, мать Альвина, была наполовину ирландкой.

– Нет, – я быстро покачал головой и судорожно выдохнул, – все нормально.

Альвин задумчиво хмыкнул и осмотрел меня с головы до ног. В силу возраста мы не были друзьями, но всегда хорошо ладили. Наши матери были подругами, поэтому нам приходилось часто видеться.

По всей вероятности, выглядел я совсем погано, потому что Альвин сказал:

– Слушай, я вообще-то собирался сходить за пленкой, но я вполне могу заняться этим и в другой раз. Хочешь зайти на кофе?

Я хотел отказаться – ведь мне нужно было срочно, срочно! нырнуть в свою постель и накрыться с головой одеялом, но потом я подумал: а почему бы и нет? Лучше провести время в компании хорошо знакомого человека, чем добровольно сдаться обществу четырех стен. Поэтому я согласился, и через пять минут мы уже сидели на кухне в квартире Фоссов.

– Знаешь, похоже, что кофе закончился, – сказал Альвин, заглянув в белый настенный шкафчик, – но есть чай. Будешь с бергамотом или фруктовый?

– А зеленого нет?

На губах Альвина появилась извиняющаяся улыбка.

– Зеленого нет.

– Тогда с бергамотом.