Господин, которого убили дважды

Закончил, прицелился и бросил. «Пленница» подхватила её на лету, как подхватывает на лету голодный нищий кусок хлеба.

Новый клочок полетел в Алексея; он бережно развернул послание и принялся его читать.

«Неужели Вы всё ещё не поняли?»

Якунин покачал головой.

На этот раз Софья писала долго, и Алексей начал волноваться. Но вот долгожданный бумажный комок в его руках. Не успел он развернуть его, как Софья испуганно обернулась и, быстро задёрнув штору, отбежала от окна. Услышав голос Андрея Петровича, Якунин, стараясь не шуметь, направился в свою комнату, где дрожащими руками развернул скомканное письмо. Он боялся, и оттого чувствовал себя жалким.

«Глупо, ужасно глупо говорить это, когда от каторги меня отделяет всего один шаг. Я люблю вас, люблю куда сильнее жизни, свободы и всего прочего, люблю с той самой нашей встречи, когда вы вернулись спустя пять лет разлуки. Теперь, молю, уходите – если они заметят вас, ничем хорошим это не кончится. Будьте счастливы, и хотя бы иногда вспоминайте обо мне. Вы навеки в моём сердце и молитвах».

Крупные слёзы покатились по щекам Алексея, и он, не давая воли слабости, утёр их, а затем приложил, подобно святыне, записку к губам.

Глава 7

*

В комнате-тюрьме было жарко и душно. Полицейские стояли у двери, переминаясь с ноги на ногу. Если после разговора с Анной Васильевной Сафонов почувствовал себя просто встревоженным, то сейчас, глядя на заплаканную Софью, ему стало совсем не по себе, на душе скреблись кошки.

На протяжении последних нескольких дней Андрей Петрович раз за разом задавал себе один и тот же вопрос, и это чертовски мешал спать, есть и работать. А вопрос этот был стар, как мир: что есть любовь? Добро или зло? Пристав видел много примеров за всю свою жизнь, и, признаться, колебался дать ответ даже самому себе. Он не раз слышал проповеди священника о том, что любовь есть Бог, а Бог есть любовь; однако что, если любовь порой бывает творением дьявола?

Сафонов нередко думал о Софье. Она прожила в браке с Елизаровым девять долгих лет, и, судя по её словам, не раз пожалела о своем решении выйти за него замуж. Она любила Дмитрия в молодости, и, должно быть, любила сильно, раз решилась обвенчаться с ним без позволения родителей. Но что осталось от этих чувств спустя девять лет? Ненависть и страх. Андрей Петрович помнил синяки вокруг шеи Софьи, как помнил и то, с каким стыдом она говорила о них, словно то была её вина. Разве ли всё это – не плоды минувшей любви? Разве не она прямо или косвенно является причиной всего произошедшего?

Но что, если вернуться к Софье? Ничего радостного. Её постигла влюблённость в Алексея. И что теперь? Да её ждёт каторга! Все до единого подозревают её в убийстве по одной простой причине – любовь, как нередко говаривал Фёдор Иванович, опасна: из-за неё убивают.

А что же касается самого Сафонова? Что знал он об этом чувстве? У него была чудесная жена и трое сыновей. За пятьдесят пять лет своей жизни он успел познать и страсть, и боль потери, и тихое счастье. Но он был становым приставом, или, выражаясь на заморский манер, детективом, а значит видел и не столь приятные примеры сего чувства.

Что ему до этих людей? До Софьи, до Алексея, до Реутовых? Почему он волнуется за них, почему так хочет отыскать справедливость? Быть может, все ответы лежат на поверхности, и искать ничего не надо? Андрей Петрович уже ничего не знал и просто чувствовал себя запутавшимся и уставшим.

– Здравствуйте. Чем обязана? Конвой приехал? – устало спросила Софья, и её голос вырвал Сафонова из мыслей.

– Пока нет, но мне очень нужно поговорить с вами.

– В таком случае, присаживайтесь, прошу, – с вымученным гостеприимством предложила она.

– Знаете ли, Софья Константиновна, – Андрей Петрович подался вперёд всем телом, приблизившись к ней, – я не верю вам, ни капли не верю. Вы не убийца.

– Вы можете не верить мне, Андрей Петрович, но факт останется фактом: я признала свою вину при свидетелях, а полицейские уже в пути. Почему вы так не хотите оставить это дело? Почему беспокоитесь обо мне? – спросила с усмешкой она. Должно быть, если бы взглядом можно было сжечь, то пристав давно бы превратился в горстку пепла.

– Хороший, однако, вы задали мне вопрос, – пристав ухмыльнулся. – Если я скажу вам, что я борюсь за правду и справедливость, вы сочтете меня безумным фанатиком или просто наивным глупцом, а если же заявлю, что ваша судьба мне небезразлична по той простой причине, что вы до боли мне напоминаете меня в далёкой юности… Должно быть, вы точно будете представлять меня в смирительной рубашке, – он расхохотался, а затем резко замолчал, и в комнате на несколько секунд воцарилась звонкая тишина. Сафонов шумно выдохнул, посмотрел на Софью и, прерывая молчание, негромко сказал:

– Софья Константиновна, умоляю, помогите мне! Если вы не сделаете этого, то убийца непременно совершит своё злодеяние снова, и никто уже не сможет остановить его. Кем будет следующая его жертва? А что, если ею станет Алексей Николаевич? Вы сможете простить себе его смерть?

Её губы искривились, будто бы от боли, а пальцы вцепились в юбку.

– Чего вы хотите, Андрей Петрович? Что я должна сказать вам?

– Вы знаете что-то, чего не знаю я, либо же догадываетесь о чём-то, о чем я и не думал. Прошу, расскажите мне об этом.

Софья пожала плечами. «Думает, что я сошёл с ума», – решил про себя Андрей Петрович.

– Я почти уверена, что вы сочтете меня сумасшедшей, но мне кажется, что… – Софья запнулась, стараясь говорить несмотря на ком в горле, – я считаю, что убить должны были вовсе не Дмитрия.

Фёдор Иванович оторвался от рассматривания своих ботинок и с удивлением взглянул на арестованную.

– Что, простите? Но кого? – шокировано спросил урядник.

– Андрей Петрович, вы, кажется, говорили, что следы цианистого калия были найдены в стакане с водой, который стоял на столе.

– Признаться, я не совсем понимаю… Вернее, я совсем не понимаю, к чему вы ведёте, – недоумевающе сказал пристав.

– Вы ведь знаете, что в наших комнатах три стола: один, письменный, в спальне Дмитрия, другой, трюмо, в моей спальне, и третий – у окна в коридоре, тот, на котором стоит лампа. На каком именно столе был стакан?

– На столе вашего покойного супруга. Ах, да, я понял, – с улыбкой сказал Андрей Петрович. – Вы имеете в виду то, что видели этот стакан на столике в коридоре?

– Я не совсем уверена в том, что это был именно он, но какой-то стакан там стоял. Я хотела выпить из него, но Дмитрий… отвлёк меня, – она отвела взгляд, – а потом, должно быть, забрал его к себе в комнату.

– Занятно, очень занятно… Софья Константиновна, я буду благодарен, если вы позволите мне побеседовать с вами наедине, – увидев, что она кивнула, пристав обратился к своему помощнику:

– Фёдор Иванович, могу я попросить вас разобраться с бумагами?

Урядник кивнул и вышел. Стараясь побороть нарастающее напряжение, Сафонов пытался подобрать слова, но тщетно: в горле стоял ком.

– Софья Константиновна, я хочу задать вам один вопрос. Я сам не знаю ответа на него и вовсе не требую его от вас, однако буду крайне благодарен, если вы на прощание выслушаете меня. Могу ли я надеяться, что никто не узнает об этом разговоре?

– Вы можете быть в этом уверены.

– Мой вопрос до ужаса банален, но я не могу найти ответа на него уже очень долго. Что такое любовь? Добро? Зло? Спроси вы меня об этом двадцать лет назад, я бы без всяких сомнений сказал, что любовь – чудесное чувство, приносящее радость, бабочек в животе и прочую сладостную ерунду, но сейчас я совершенно не могу честно ответить даже самому себе.

– Раньше я думала, что многое знаю об этом, Андрей Петрович, но сейчас понимаю, что была не права, – от её усмешки повеяло болью. – Добро и зло условны лишь в трудах философов, на деле же они имеют весьма чёткие границы. Вы знаете, сейчас я абсолютно уверена в одном – во имя любви можно пойти на смерть, но если же вы готовы лишить жизни другого, оправдываясь этим чувством, то сильно ошибаетесь, называя это чувство любовью. Когда же вы любите по-настоящему, то хотите нести миру только добро, хотите поделиться своим счастьем. Посмотрите на меня: разве я не самый счастливый человек на свете?

Сафонов с удивлением взглянул на Софью.

– Вам покажется, что я лишилась рассудка, но на деле я и правда счастлива. Месяц назад я хотела умереть, а сейчас готова жить несмотря на то, что совсем скоро окажусь на каторге, – она говорила с улыбкой, хотя в глазах её стояли слёзы, щёки раскраснелись, а голос дрожал.

– Спасибо вам, Софья Константиновна. Вы знаете, я постараюсь вам помочь, даже если это будет непросто, – сказал пристав и поспешил выйти из комнаты. Ему не хотелось, чтобы Софья увидела его встревоженным, сочувствующим, слабым.

Когда ключ повернулся в замке последний раз, она изнеможённо упала на кровать и рассмеялась сквозь слёзы. О, да, она счастлива…

**

Сафонов шёл по коридору, и из головы у него не выходила одна фраза, сказанная Софьей во время их беседы. «Добро и зло условны лишь в трудах философов, – прошептал он про себя. – Добро и зло условны лишь в трудах философов…» Разумеется! Пристав сорвался с места и стремглав бросился в кабинет.

– Idea, amicus, idea![5 - Идея, друг, идея!]

Урядник оторвался от документов и удивлённо взглянул на Сафонова.

– Здравствуйте, Андрей Петрович. Софья Константиновна сказала вам что-то важное? Почему вы так встревожены?