Сочинения

– Конечно, мне не везет! Не далее как с неделю тому назад я выплатила все, что следовало за мой домик в Жювиси, и Богу известно, чего мне это стоило. Лили должна была помочь мне… И вот теперь объявлена война, придут пруссаки и разорят все. А где же мне, в мои годы, начинать сызнова!

– О, мне на это наплевать, – отвечала Кларисса. – Я всегда добуду.

– Разумеется, – прибавили Симона… – Любопытно, что из этого выйдет… А, может, все пойдет как по маслу…

Улыбкой она досказала свою мысль. Татана Нене Луиза Виолон были того же мнения. Первая наивно рассказала, что она кутила с офицерами так, что просто дым стоял коромыслом; отличные ребята эти военные; за женщин – в огонь и воду. Но так как дамы заговорили слишком громко, то Роза заставила их замолчать легким: ш-ш-ш… Все смутились, взглянув на покойницу, как будто звук этот исходил от нее, и среди тяжелого, могильного молчания донесся с улицы крик:

– В Берлин! в Берлин! в Берлин!

Но вскоре собеседницы снова забылись. Лея Горн, у которой был политический салон, где собирались поострить отставные министры Луи Филиппа, пожав плечами, сказала:

– Какая ошибка, какое кровавое безумие эта война!

Лея покачала головой с глубоким, сознанием собственного превосходства как женщина, повторяющая мнение авторитетных людей.

– Это начало конца, – медленно проговорила она. – В Тюльери сошли с ума. Франции не следовало бы допустить объявления войны!

Но ей не дали кончить. Все с ожесточением накинулись на нее. Чего эта якобинка бунтует против императора? Разве им дурно? Разве дела идут плохо? Никогда Париж не веселился так, как теперь.

– Вот бессмыслица! – воскликнула Кларисса, – как будто мы можем на что-нибудь жаловаться.

Гага вышла из себя и с негодованием заговорила:

– Замолчите! Вы с ума сошли, вы не понимаете, что вы говорите… Я видела царствование Луи Филиппа – время скаредов и голяков, моя милая. Потом наступил сорок восьмой год. О, славная штука эта республика, нечего сказать. Такой мерзости и свет не производил. Я умирала с голоду, даю вам честное слово.

Пришлось успокаивать ее. В порыве религиозных чувств она воскликнула:

– О, Господи, пошли победу императору! Сохрани нам империю!

Все повторяли ее пожелание. Бланш призналась, что ставит свечи за императора. Каролина, почувствовав к нему внезапную нежность, два месяца гуляла по тому месту, где он проходил, не будучи в состоянии привлечь его внимание. Прочие принялись осыпать бранью республиканцев, говоря, что следовало бы всех их перебить на границе, чтобы Наполеон III, победив пруссаков, мог царствовать спокойно среди всеобщего благоденствия.

– А этот Бисмарк, вот так злодей! – прибавила Мария Блонд.

– И подумать: ведь он был у меня! – вскричала Симона – О, если б я знала, подсыпала б и ему чего-нибудь в стакан.

Но Бланш, все еще жалевшая о своем прусачке, осмелилась защищать Бисмарка. Может быть, он и не такой уж скверный. Всякий делает свое дело.

Знаете, он большой поклонник женщин, – прибавила она.

– А нам-то что до этого? – сказала Кларисса.

– Таких людей слишком иного на свете, – заявила философским тоном Луиза Виолан. – Лучше не попадаться им на дороге.

Спор продолжался. Разбирали всю подноготную Бисмарка; все, наперерыв друг перед другом, старались хорошенько ругнуть его. Татана Нене сердито повторяла:

– Ах, как они мне надоели с этим Бисмарком! Я просто ненавижу его, хотя мы совсем не знакомы, потому что нельзя же знать всех на свете.

– Как бы то ни было, – сказала вдруг Леа Горн, чтобы покончить спор, – этот Бисмарк задаст нам хорошую трепку…

– Как трепку? – завопили все разом. – Его самого так оттреплют, что он своих не узнает! Как не стыдно быть такой скверной патриоткой!

– Ш-ш! – произнесла оскорбленная таким шумом Роза, все еще неподвижно сидевшая на сундуке.

Снова холод могилы охватил собеседниц. Все разом умолкли, смущенные мыслью о покойнице и глухим страхом о возможности заразиться. На бульваре раздался крик:

– В Берлин, в Берлин, в Берлин!

Они собрались уйти. В это время, в коридоре раздался голос:

– Роза! Роза!

Гага с удивлением отворила дверь, вышла на минуту в коридор, но вскоре вернулась и сказала, обращаясь и Розе:

– Милая, это Фошри. Он не хочет войти и просит сказать вам, что очень сердится, что вы остаетесь около трупа…

Миньону удалось, наконец, уговорить журналиста подняться. Люси, продолжавшая стоять, у окна, перегнулась и увидела всех знакомцев своих на тротуаре. Они смотрели вверх, делая ей знаки. Миньон, вне себя от злости, сжимал кулаки. Стейнер, Фонтан, Борднав и прочие разводили руками в знак упрека. Дагенэ, боясь скомпрометироваться, спокойно курил сигару, заложив руки за спину.

– Да, милая, – сказала Люси, оборачиваясь, – я обещала им уговорить вас спуститься… Они зовут.

Роза, с трудом отрываясь от сундука, пробормотала:

– Иду, иду… Теперь я уже не нужна ей… Приставят сестру милосердия…

Она осматривалась по сторонам, не находя шляпки и шали. Машинально налила она воды в чашку и вымыла себе лицо и руки.

– Не понимаю, но только это ужасно поразило меня, – проговорила она. – Мы никогда не любили друг друга. А теперь я просто с ума сходила! О, всякие мысли полезли в голову. Самой хотелось умереть… Да, мне нужно на свежий воздух, это пройдет.

Труп начинал заражать воздух. После долгой беспечности всеми овладела паника.

– Уйдем, уйдем, детки! – повторяла Гага. – Здесь не хорошо…

Они поспешно вышли, бросив последний взгляд на кровать.

Но так как Люси, Бланш, Каролина и другие оставались еще, Роза окинула комнату взглядом, чтобы оставить все в порядке. Она задернула занавеску у открытого окна, зажгла восковую свечу, так как лампа показалась ей неприличной, и поставила ее на ночной столик, стоявший в изголовье. Полоса яркого света осветила вдруг лицо умершей. Оно было ужасно. Все вздрогнули и бросились бежать.

– О, как она изменилась, как она изменилась, – прошептала Роза Миньон, оставшись одна.

Она тоже вышла, затворив за собой дверь. Нана лежала одна, лицом кверху, освещенная желтым светом восковой свечи. Это был ком гнили, крови, гноя, брошенный на подушки. Пустулы покрыли все лицо сплошной корой. Засохнув, они походили на отвратительную сероватую грязь, покрывшую эту бесформенную массу, в которой невозможно было различить черты лица. Левый глаз совершенно утонул в гнойной массе; правый, на половину открытый, казался черной отвратительной дырой. Из носа сочился гной. Красноватая кора пересекала щеку и, забравшись в рот, растянула его в ужасную улыбку. А над этой страшной маской виднелись волосы, прелестные волосы солнечного цвета, рассыпавшиеся золотыми волнами. Венера разлагалась. Казалось, что яд, который она впитала в себя в трущобах и вертепах, бросился ей теперь в лицо и обезобразил его.

Комната была пуста. Неистовые крики неслись с бульвара:

– В Берлин, в Берлин, в Берлин!

КОНЕЦ.

Творчество

I