Сочинения

– Хорошо ли вам, барышня? – спросил Клод более мягким голосом.

– Да, очень хорошо, – отвечала она тихим, дрожавшим от волнения голосом.

– Спокойной ночи, барышня!

– Спокойной ночи!

Клод погасил свечу, и в комнате воцарилась глубокая тишина. Но, несмотря на сильную усталость, он долго не мог уснуть и лежал с открытыми глазами, устремленными на широкое стеклянное окно мастерской. Небо совершенно прояснилось, мириады звезд сверкали на нем. Несмотря на грозу, в комнате было невыносимо душно, и Клод метался на своем ложе, откинув одеяло. Незнакомая девушка дразнила его воображение, и в душе его происходила глухая борьба: с одной стороны – желание доказать ей свое презрение и боязнь осложнить свою жизнь, с другой – опасение показаться смешным, если он не воспользуется таким случаем.

В конце концов, презрение восторжествовало над другими чувствами. Он вообразил целую интригу, направленную против его спокойствия и, полагая, что разрушил ее своим равнодушием, издевался над разбитыми планами. Однако, жара все более томила его; он положительно задыхался и, наконец, совсем сбросил с себя одеяло. Но глаза его по-прежнему следили за мерцанием звезд на темном небе, и в галлюцинациях дремоты ему казалось, что он видит там дивные линии женского тела, которое он боготворил.

Затем мысли его стали путаться. Что делает она там, эта девушка? Сначала он думал, что она заснула, так как неслышно было даже ее дыхания. Но затем он услышал, как она ворочается на постели, стараясь не производить шума и задыхаясь от этих усилий. Клод стал обдумывать рассказанную молодой девушкой историю, пораженный некоторыми необъяснимыми подробностями. Но усталый ум отказывался служить ему. Да и к чему утруждать себя напрасно? Не все ли равно, сказала она правду или солгала?.. Ведь он, безусловно, решил не связываться с нею! Завтра она уйдет отсюда, и он никогда более не увидится с нею… Прощайте, сударыня!

Только па рассвете, когда стали бледнеть звезды, Клоду удалось, наконец, заснуть. Но девушка за ширмами не могла уснуть, задыхаясь в спертом воздухе мансарды. Она нетерпеливо ворочалась с боку на бок, и по временам раздавался сдержанный вздох раздраженной девственницы, смущенной присутствием мужчины, который спал так близко от нее…

Когда Клод проснулся, было уже довольно поздно; широкая полоса света врывалась в большое окно, и Клод должен был зажмурить глаза, ослепленный ярким светом. Он давно проповедовал в своем кружке, что художники-реалисты, представители школы «plein air», должны выбирать для работы именно те мастерские, которых избегают художники-академисты, т. е. помещения, залитые солнечным светом. Проснувшись, он был озадачен этим ярким светом и присел на кровать, спустив па пол голые ноги. Какой черт уложил его на этот диван? Он смотрел вокруг себя заспанными глазами и, наконец, взгляд его упал на кучу юбок, выглядывавших из-за ширм. Ах, да… там эта девочка! Он тотчас вспомнил ночное приключение и стал прислушиваться к тихому, ровному дыханию девушки, напоминавшему дыхание ребенка. Спить, кажется, безмятежным сном… и будить жаль! Несколько минут он просидел, недоумевая и почесывая ногу, негодуя на приключение, которое испортит ему, вероятно, все утро. Благоразумнее всего – разбудить и выпроводить ее поскорей. Однако, он осторожно, стараясь не делать шума, надел брюки и туфли и на цыпочках ходил по комнате.

На старых часах с кукушкой пробило девять, и Клод стал прислушиваться с некоторой тревогой. За ширмами все было спокойно по-прежнему: доносилось только ровное, медленное дыхание девушки. Клод решил, что лучше всего приняться сейчас же за большую картину; завтрак он приготовит потом, когда можно будет двигаться, не стесняясь. Однако он все-таки не мог приняться за работу. Его, привыкшего к постоянному беспорядку, смущала эта куча юбок, брошенных бесцеремонно на пол. Платье еще не просохло, и вокруг него стояла лужа воды. Клод принялся, ворча, подбирать все предметы женского туалета и развешивать на стульях, освещенных солнцем. Как можно было бросить все в таком беспорядке! Ведь они никогда не просохнут, эти тряпки, и никогда она не уйдет отсюда! Он неловко вертел в руках все принадлежности женского туалета и ползал на четвереньках, отыскивая чулки, завалившиеся за старый холст. Это были тонкие длинные фильдекосовые чулки пепельно-серого цвета, и Клод долго рассматривал их. Мокрый подол платья промочил их насквозь, и Клод старался растянуть их, высушить в своих горячих руках, заботясь лишь о том, чтобы эта девушка могла уйти поскорей.

С той минуты, как он проснулся, его мучило желание заглянуть за ширмы. Это любопытство, казавшееся ему самому ужасно глупым, усиливало его дурное настроение. Наконец, нетерпеливо пожав плечами, он взялся уже за кисти, когда девушка пробормотала что-то, послышался шелест белья, затем опять все смолкло… Раздавалось только медленное, ровное дыхание. Тогда, бросив кисти, Клод уступил своему любопытству и раздвинул ширмы. То, что представилось его глазам, ошеломило его. Он стоял неподвижный, восхищенный, серьезный, бормоча:

– Ах, черт возьми!.. Ах, черт возьми!..

В мастерской, нагретой солнечными лучами, врывавшимися в широкое стеклянное окно, стояла тепличная жара; молодая девушка сбросила с себя простыню и, утомленная предыдущими бессонными ночами, спала, залитая солнечным светом, спала таким глубоким сном, что ни малейшего движения нельзя было подметить на ее девственно чистом теле. Пуговки на плече рубашки расстегнулись, и левый рукав спустился с плеча, обнажая молодое тело с тонкой, как шелк, золотистой кожей, дивной формы упругую грудь, на которой обозначались два бледно- розовые пятна. Она спала, закинув голову назад и подложив под нее правую руку; распустившиеся черные волосы прикрывали ее темным покровом.

– Ах, черт возьми!.. Как она хороша!

Да, это она, именно она, та фигура, которую он тщетно искал для своей картины, и в той именно позе, которая была нужна ему! И какая стройность форм, какая свежесть тела! Грудь была уже вполне сформирована. И куда запрятала она ее накануне так, что нельзя было догадаться о красоте бюста. Да, это настоящая находка!

Осторожно, чтобы не разбудят девушки, Клод бросился за ящиком с красками и большим листом бумаги. Затем, примостившись на низеньком стуле, он принялся рисовать. Лицо его сияло счастьем. Все, что еще так недавно волновало его, все плотские инстинкты и вожделения уступили место энтузиазму художника. Он видел теперь перед собой не женщину, а дивное сочетание линий и тонов – белоснежную грудь, янтарные плечи, и какое-то особенное чувство благоговения овладело им. Природа точно подавляла его своим величием, он превратился теперь в скромного, почтительного, послушного мальчика, ее ученика. От времени до времени он останавливался, всматривался в спящую, прищурив глаза. Но, боясь, чтобы она не переменила позы, он с лихорадочной поспешностью снова принимался за работу, сдерживая дыхание, чтобы не разбудить ее.

Но, отдаваясь работе, он все-таки не мог прогнать неотвязно преследовавших его вопросов. Кто эта девушка?.. Очевидно, она не принадлежит к числу погибших созданий, она слишком свежа… Но для чего рассказала она эту невероятную историю?.. И он придумывал другие комбинации, казавшиеся ему более вероятными. Быть может, это дебютантка, приехавшая в Париж с своим любовником и брошенная им?.. Дли дочь мелких буржуа, совращенная какой-нибудь подругой и не осмеливающаяся вернуться к родным… Или не скрывается ли тут более сложная драма, какая-нибудь ужасная тайна, которую он никогда не раскроет? Эти предположения тревожили Клода в то время как он рисовал лицо девушки, внимательно изучая его. Верхняя часть лица – гладкий, как чистое зеркало, лоб и небольшой нос с тонкими, нервными ноздрями – носила печать кротости и доброты; глаза, казалось, улыбались под веками, и эта странная улыбка освещала все черты лица. Но нижняя часть лица не соответствовала общему впечатлению, челюсть несколько выдавалась вперед я слишком полные пунцовые губы, обнаруживая два ряда ослепительно белых, крепких зубов, свидетельствовали о страстности натуры и нарушали гармонию нежного, почти детского личика.

Вдруг по атласистой коже пробежал трепет. Почувствовала ли девушка пристальный взгляд мужчины, устремленный на нее? Она немедленно открыла глаза и вскрикнула:

– Ах, Боже!..

Она точно оцепенела от испуга при виде незнакомой обстановки и мужчины без сюртука, сидевшего против нее и пожиравшего ее глазами. Но затем она порывистым движением натянула на себя одеяло и, судорожно прижала его к себе; яркая краска залила ее лицо, шею и грудь.

– Ну, что с вами? – вскричал раздосадованный художник, размахивая карандашом.

Но девушка лежала неподвижно и безмолвно, скорчившись и закутавшись в одеяло по самый подбородок.

– Вы, должно быть, боитесь, что я съем вас?.. Ну, послушайте, будьте умницей, примите прежнее положение.

Она снова вспыхнула до ушей.

– Ах, нет… нет… умоляю вас, сударь!..

Но Клод рассердился. Это упрямство молодой девушки казалось ему ужасно глупым.

– Ну, скажите же, чего вы боитесь? Велика важность, если я увижу, как вы сложены!.. Видел я немало других женщин.

Вместо ответа она расплакалась, а он окончательно вышел из себя при мысли, что ему не удастся окончит рисунок, что жеманность этой девчонки лишит его возможности получить- прекрасный этюд для задуманной картины.

– Так вы отказываетесь? Но ведь это ужасно глупо! За кого же вы меня принимаете?.. Разве я оскорбил вас чем-нибудь? О, если бы я думал о подобных глупостях, то мог бы воспользоваться этой ночью!.. Но мне, поверьте, моя милая, совсем не до них! Вы можете смело показывать мне все, что хотите… И знаете ли, с вашей стороны не особенно хорошо отказывать мне в таком пустяке после того, как я приютил вас, уступил вам свою постель!

Она продолжала плакать, уткнув голову в подушку.

– Клянусь вам, что мне это очень нужно!.. Л не стал бы напрасно мучить вас!..

Однако, слезы девушки смущали его и, устыдившись своей грубости, он замолчал, желая дать ей время успокоиться. Затем он заговорил более мягким голосом:

– Ну, ладно, если это так волнует вас, я не буду настаивать… Но если бы вы могли понять меня! Тут у меня на картине есть фигура, с которой я не могу справиться, а ваша поза вполне соответствовала моей идее!.. Знаете ли, когда речь идет об этой проклятой живописи, я готов задушить отца и мать!.. Не правда ли, вы простите меня? Вы позволите мне еще несколько минут… Нет, нет, не волнуйтесь, мае нужна не грудь… но грудь, а лицо ваше, только лицо… Ах, если бы я мог окончить лицо!.. Бога ради, будьте так любезны, приведите руку в прежнее положение… Вы окажете мне этим услугу, за которую я буду вам вечно благодарен… вечно!

Охваченный страстью художника, он умолял ее теперь, беспомощно размахивая карандашом. Он сидел по-прежнему на низеньком стуле, в некотором отдалении от нее. Это несколько успокаивало молодую девушку, и она решилась открыть свое лицо. Что же ей собственно оставалось делать? Ведь она была всецело в его власти! Да и вид у него был такой жалкий… С минуту еще она колебалась, затем безмолвно высунула руку и подложила ее под голову, стараясь другой рукой придержать одеяло у шеи.

– Ах, какая вы добрая!.. Я потороплюсь… Вы сейчас будете свободны.

Он всецело отдался своей работе, только изредка поглядывая на нее глазами художника, который видит перед собой не женщину, а натурщицу. В первую минуту она опять вспыхнула: голая рука, которую она спокойно показала бы на балу, теперь страшно смущала ее. Но мало-помалу она успокоилась; этот юноша казался ей таким благоразумным, таким добрым; доверчивая улыбка мелькнула на ее губах, и она принялась рассматривать художника сквозь полуопущенные веки. Как он запугал ее ночью своей густой бородой, огромной головой и грубыми манерами! А между тем он был собственно недурен собой; в глубине его карих глаз светилось искреннее чувство, а нос поразил ее нежностью очертаний… красивый, тонкий нос, терявшийся в густых, жестких усах. По временам по всему его телу пробегала нервная дрожь, вероятно, вызванная возбуждением, которое воодушевляло карандаш в его тонких пальцах и глубоко трогало ее. «Этот человек, – думала она, – не может быть злым… грубость его зависит, вероятно, от его робости». Впрочем, она не анализировала своих ощущений и все более и более успокаивалась, всматриваясь в лицо художника.

Мастерская, правда, все еще пугала ее, и она с удивлением осматривала странное помещение, пораженная царившим в нем беспорядком. У печки лежала куча накопившейся с зимы золы. Вся мебель состояла из железной кровати, умывального столика, дивана и большого белого соснового стола, заваленного кистями, красками и грязными тарелками; посередине стола стояла спиртовая лампа, а на ней кастрюля с остатками вермишели. Между хромоногими мольбертами стояли стулья без сидений. На полу, у дивана, валялся огарок свечи; по-видимому, комнату убирали не более одного раза в месяц. Только огромные часы с кукушкой и красными цветами имели веселый, опрятный вид и звонко выбивали свое тик-так. Но более всего пугало молодую девушку неимоверное количество картин без ран, покрывавших стены сверху донизу и валявшихся в беспорядке на полу. Никогда ей не приходилось видеть таких ужасных картин. Грубая, яркая, живопись эта резала глаза, как режет ухо брань извозчиков у трактира. Тень не менее одна большая картина, повернутая к стене, невольно привлекала внимание молодой девушки. Что могло быть изображено на ней, если ее боятся даже показывать? А знойные лучи солнца, не умеряемые ни малейшим подобием штор, разливались золотой пылью по убогой мебели, ярко освещая беспечную нищету.

Продолжительное молчание показалось, наконец, неловким Клоду. Он искал, чтобы сказать, как бы развлечь барышню, заставить ее забыть о неловкости ее положения. Но он не мог придумать ничего, кроме вопроса:

– Как вас зовут?

Молодая девушка лежала с закрытыми глазами, точно в забытьи. При этом вопросе она открыла глаза.

– Христина.

Клод вспомнил, что и он не назвал себя.

– А меня зовут Клодом, – сказал он, взглянув на молодую девушку, которая громко захохотала. Это был шаловливый смех подростка-барышни, сохранившей много ребяческого. Такой поздний обмен имен, по-видимому, рассмешил ее.

– Странно!.. Claude… Christine… оба имени начинаются с одной буквы.

Наступила новая пауза. Клод щурил глаза, волновался и не знал, чтобы еще придумать. Но вдруг девушка сделала какое-то движение и, боясь, что она переменит позу, он поспешил сказать:

– Здесь, кажется, довольно тепло.

Она с трудом подавила смех. Жара в комнате становилась нестерпимой, и ей казалось, что она лежит не в постели, а в теплой ванне; кожа ее стала влажной и побледнела, принимая молочно-матовый цвет камей.

– Да, довольно тепло, – возразила она серьезно, хотя в глазах ее светился смех.

Клод пояснил добродушно:

– Это, видите ли, оттого, что солнце пряно ударяет в окно. Но это не беда! Я нахожу даже, что приятно, когда оно припекает вожу… Не правда ли, мы обрадовались бы ему, если бы оно выглянуло ночью, когда мы стояли у подъезда?