Сочинения

– Да, да… Но только слишком много мяса… бедра и грудь невозможны… Но посмотрите, как изящно сделаны сочленения… какая тонкая работа… Но до свидания, господа! У меня ноги подкашиваются от усталости… Я должен отдохнуть.

В это время Клод поднял голову и стал прислушиваться. Слышался какой-то странный шум, на который он раньше не обратил внимания, не то шум волн, ударявших в бурю о берег, не то отдаленные раскаты грома.

– Что это? – пробормотал Клод.

– О, это гудит толпа в залах, – отвечал удалявшийся Бонгран.

Молодые люди прошли через сад и поднялись в «Салон забракованных».

Обставили его довольно хорошо, ни сколько не хуже официального Салона. Двери были убраны старинными коврами, у стен стояли красные бархатные диваны, стеклянные просветы в потолке были затянуты белым холстом, анфилада зал пестрела золотом и красками. Но в этих залах было и нечто своеобразное, яркое, молодое, отличавшее «выставку забракованных» от обыкновенных выставок. Публика все прибывала; все стремились сюда из официального Салона, подстрекаемые любопытством и желанием проверить мнение судей, заранее уверенные в тон, что увидят тут много забавного. Жара была нестерпимая, тонкая пыль поднималась с полу, можно было предвидеть, что к четырем часам публика будет задыхаться в этих залах.

– Черт возьми, – воскликнул Сандоз, работая локтями, – нелегко будет нам пробраться и отыскать твою картину!

Он торопился, охваченный лихорадочным нетерпением увидеть работу Клода. В этот день он ни о чем другом не мог думать.

– Оставь, – сказал Клод, – времени еще много впереди. Ведь картина моя не улетит!

Клод делал вид, что не спешит увидеть свою картину, хотя, в сущности, ему страстно хотелось броситься к ней поскорей. В громком гуле толпы, ошеломившем его, можно было теперь различить раскаты смеха, заглушенного топотом ног я шумом голосов. Перед некоторыми картинами посетители останавливались, слышались шутки, смех. Это встревожило Клода, который, несмотря на то, что корчил из себя грубого революционера, отличался нервностью и впечатлительностью женщины и постоянно дрожал при мысли, что будет осмеян толпой.

– Им, однако, весело тут! – пробормотал он.

– Еще бы! – воскликнул Сандоз. – Как им не смеяться! Посмотри-ка на этих странных кляч!

В эту минуту Фажероль неожиданно наткнулся на них. Он вздрогнул, по-видимому, неприятно пораженный неожиданной встречей. Однако, он тотчас оправился и сказал, приветливо улыбнувшись:

– Ах, вот и вы!.. Я только что думал о вас… Я тут уже более часа.

– Куда же они запрятали картину Клода? – спросил Сандоз.

Фажероль, простоявший минут двадцать перед этой картиной, изучая ее и следя за впечатлением, которое она производила на публику, отвечал без запинки:

– Не знаю… Пойдемте отыскивать ее.

Они отправились втроем. Фажероль, корчивший из себя в кругу товарищей отчаянного сорванца, был очень прилично одеть в это утро, и хотя насмешливое выражение не сходило с его лица, оп производил впечатление солидного молодого человека, который сумеет пробить себе дорогу в жизни.

– Я ужасно сожалею о том, что ничего не выставил в этом году! Я был бы тут вместе с вами, разделял бы ваш успех!.. О, тут есть поразительные произведения, дети мои! Вот, например, эти лошади…

И он указал на огромное полотно, перед которым толпились с хохотом посетители. Рассказывали, что эта картина была написана старым отставным ветеринаром; на лугу паслись лошади, изображенные в натуральную величину, лошади всевозможных цветов – голубые, фиолетовые розовые; кости их, казалось, виднелись сквозь кожу.

– Ты издеваешься над нами, – сказал в недоумении Клод.

Фажероль воскликнул с притворным восторгом:

– Как? Это замечательная картина! Этот плут хорошо изучил лошадей. Конечно, он ничего не смыслит в живописи. Но не все ли равно? Зато он оригинален!

Тонкие черты его женственного лица оставались серьезными; только в глубине его серых глаз светилась насмешка. Продолжая говорить, он ввернул злое замечание, понятное ему одному.

– Ну, если ты обращаешь внимание на смех этих болванов, то имей в виду, что тебе придется увидеть и не то!

Они пробирались с большим трудом в толпе. Войдя в следующую залу, они окинули стены быстрым взглядом, но и гут не видно было картины Клода. Зато они увидели Ирму Бено и Ганьера, стоявших под руку и прижатых толпой в стене. Ганьер рассматривал какую-то маленькую картину, а Ирма, очень довольная толкотней, поднимала свое розовое личико, улыбаясь толпе.

– Разве она сошлась с Ганьером? – спросил удивленный Сандоз.

– О, временная фантазия! – объяснил спокойным голосом Фажероль. – Это, видите ли, презабавная история! Вы должны знать, что для нее меблировал роскошную квартиру этот идиот-маркиз… знаете тот, о котором столько говорили газеты… Ведь я предсказывал вам, что она далеко пойдет!.. Но беда в том, что Ирма не особенно любит кровати с гербами, она предпочитает простые койки, а по временам ею овладевает положительная страсть к мансардам художников. Таким образом, бросив свою обстановку, она явилась в воскресенье около Часу ночи в кафе. Бодекен. Мы только что разошлись, оставался один Ганьер, дремавший над своей кружкой пива… Она остановилась на Ганьере.

Увидев товарищей, Ирма начала подзывать их нежными жестами. Пришлось подойти в ней. Ганьер оглянулся и на маленьком, бледном, безбородом лице его не выразилось ни малейшего удивления, когда он увидел товарищей, стоявших за его спиной..

– Удивительно! – пробормотал он.

– Что? – спросил Фажероль.

– Да эта маленькая картина… правдиво, наивно, проникнуто чувством…

Он указывал на крошечную картину, которую рассматривал с таким энтузиазмом – картину, которую можно было приписать руке четырёхлетнего ребенка: на краю дороги стоял домик, возле него небольшое дерево, под трубою поднимался спиралью неизбежный дым.

Клод сделал нетерпеливый жест. Фажероль флегматично произнес: – Да, очень тонко… очень тонко… Но где же твоя картина, Ганьер?

– Моя?.. Да вот она.

Картина Ганьера висела рядом с маленькой картиной, возбудившей внимание Ганьера. Это был небольшой серенький пейзаж, уголок Сены, очень тщательно написанный, строго выдержанный, без всяких революционных замашек.

– И как могли эти идиоты не принять твоей работы? – воскликнул Клод, рассматривавший с интересом картину. – Ну, скажите, пожалуйста, чем могли они мотивировать отказ?

Действительно, невозможно было объяснить, на каком основании жюри отвергло прелестную вещицу Ганьера.

– Да просто на том основании, что это реализм! – сказал Фажероль таким странным тоном, что трудно было решить, осуждает ля он жюри или картину.

Между тем Ирма, на которую никто не обращал внимания, не отрывала глаз от Клода; робость этого дикаря неотразимо привлекала ее. Ведь он не пожелал даже повидаться с нею после ее посещения! В это утро он казался ей особенно странным. Волосы его были взъерошены, а лицо помято, точно после тяжелой лихорадки. Наконец, желая обратить на себя его внимание, она дотронулась до его руки, говоря:

– Смотрите, вас, кажется, ищет один из ваших друзей.

Она указывала на Дюбюша, которого встретила однажды в кафе Бодекен. Он с трудом пробирался в толпе и точно искал кого-то в этом море годов. Но в ту минуту, когда Клод сделал жест, желая привлечь его внимание, он повернулся к йену спиною, низко раскланиваясь перед группой, состоявшей из трех лиц: низенького роста, толстого господина с красным лицом, худощавой, анемичной дамы с лицом, словно вылитым из воска и восемнадцатилетней тщедушной барышни, поражавшей своим жалким, болезненным видом.

– Ого, вот он и попался! – пробормотал Клод. – И с какими уродами он знается!.. Где-то он выкопал их?

'Оказалось, что Ганьер знает это семейство. Старик Маргальян был одним из крупнейших подрядчиков Парижа; он застраивал целые кварталы и нажил подрядами состояние в несколько миллионов. Вероятно, Дюбюш познакомился с ним через одного из тех архитекторов, которым он исправлял чертежи.

Сандоз, пораженный худобой барышня, воскликнул:

– Ах, бедный ободранный котенок! Какая жалость!

– Черт с няня! – сказал возмущенный Клод. – Все пороки буржуазия запечатлены на их лицах. От них так я веет золотухой и глупостью!.. Смотрите, изменник присоединился к ним. Есть ли что-нибудь в мире пошлее архитектора? Ну, скатертью дорога!.. Пусть попытается теперь найти нас!

Дюбюш не заметил товарищей; он подал руку тощей даме и повел всю семью, объясняя ей с изысканной любезностью выставленные картины.

– Ну, господа, пойдемте, – сказал Фажероль. – И, обращаясь к Ганьеру, он спросил:

– Не знаешь ли ты, куда они поместили картину Клода?